66. Расковался жеребец...

- Кузнец, молодец,
  Расковался жеребец…

Старая Дуся сидела на новом диване, с узенькой длинной спинкой, деревянными, обтянутыми зелёным, боковинами и прилаженными на них сверху полированными дощечками. И сам диван, и его невысокая спинка, и эти узенькие полированные дощечки были неудобными, жёсткими и совсем ей не нравились. Мне они не нравились тоже. То ли дело дедов диван у печки: пухленький, пружинистый, наряженный в ситцевый чехол, с откидными восхитительно шлёпающими потайными петельками валиками.

Я старательно сворачивалась неудобным клубочком в левом уголке новомодного приобретения. Света копошилась в правом, у окна. Старая Дуся восседала точно посередине. Всё такая же крупная. Широкобёдрая. Плотно повязанная беленьким платочком по лбу, до самых бровей, концами назад. Мне отчаянно хотелось пригладить её широкие кустистые брови и потрогать заметный пушок над верхней губой.

Делать этого было никак нельзя.
К тому Евдокия поочерёдно протягивала свои мягкие крупные руки то влево, то вправо, крепенько хватала нас за пятки в простеньких хлопчатых колготках (поди их достань, эти детские колготки!), и стуча пальцами по самому уязвимому пяточному пятачку, весело приговаривала, почти напевала:

- Кузнец, молодец,
  Расковался жеребец,
  Ты подкуй его опять.
- Отчего не подковать.
  Гвоздик: тук-тук.
  Гвоздик: тук-тук…

Терпеть больше сил не было.
Мы, повизгивая и радостно хохоча, спрыгивали из своих углов и неслись на кухню. Вскакивали привычно на крепенькую спинку старого дивана и взлетали на печку. Там до нас старая Дуся точно не доберётся. А телевизор можно и с печки смотреть. Если раздвинуть парные бархатные зальные шторы  и откинуть занавес на печи.

Телевизор на деревне был только у нас.
Ну, разве ещё у Гаврюши Ланина, первейшего на всю область комбайнёра, который в уборочную неделями не выезжал с поля, почти не спал, мало ел и молотил, как заведённый. А сегодня Иван Егорович привёз откуда-то (и как он всё придумывает?!),плотно-блестящую, будто смазанную маслом, цветную  плёнку. И прилаживая на экран чёрно-белого «Рекорда» эту диковинку, с удовольствием  объяснял: - Вот, смотрите. Синенькое – это небо. Зелёненькое – это травка. А жёлто-коричневое (он на секунду задумался) всё остальное!

Мы с нетерпением ждали начала телепередач.
На неподвижную геометрическую фигуру (в газетной недельной программе она занимала большую часть эфирного времени) смотреть было не интересно. Но скоро должна была появиться всехнея, всесоюзная тётя Валя и буковки с надписью: «Приходи, сказка». Тётя Валя покажет рисунки, кивнёт из телевизора именно нам головой, предложит усесться поближе и поудобнее (да как поудобнее на этой деревяшке), и олень с золотыми рогами побежит теперь уже по зелёной (!) траве.

Телевизор зимой (летом недосуг) к нам приходили смотреть со всей Псарки. Со своими табуретками. Это пока не было модного дивана. Старая Дуся  приходила из домика под сиренями. С верхнего от леса  бугра, по родству. Остальные по-соседски. С телевизора снималось тонюсенько-бархатное, специально купленное в магазине покрывальце (чтоб пыль в решётчатый оборотный короб не набилась). Ставили ручку-переключатель в правильное (согласно недельной газетной программе) положение и затихали.

Баба Ганя смотрела только «Песню года». Она очень любила Эдуарда Хиля и Валентину Толкунову. Забегала то и дело поглядеть на экран (не пропустить бы), отрываясь от печки, керосинки или газовой плиты (тоже не у каждого на деревне), где что-то кипело, варилось, булькало, жарилось, томилось или прогревалось: - Маринка, кликни, когда петь начнут!

Сегодня утром баба Ганя пекла каравайцы.
Сразу на двух сковородках. Сковородки были особые. Только для этой затеи. Иначе тоненький кружевной блинчик со сковороды ни за что не слезет. А мне доверялось окунать вилку, на которую насажен кусочек свиного нутряного жира, в малюсенькое блюдечко с растительным маслом и натирать раскалённые чугунные круговины. Баба Ганя быстро и привычно лила жиденькое тесто из огромного обливного таза (с такой семьёй малой миской не разочтёшься), скидывала на застеленный стол горячие, с подсушенно-зажаристой кромкой, каравайцы. Я сворачивала тёплые круги-солнышки уголком вчетверо, выбирала самый красивый, выгрызала серединку, снова разворачивала и смотрела в дырочку (а это мой телевизор!) на оконный проём.

- Маринка, не балуй! Собирайся. Сейчас к Алёхе Ивановичу пойдём. Молока и каравайцев снесём. Он приболел.

Алёха Иванович с бабкой Полей жил за колодцем, у самой дороги. Он приходился нам дальней родней (в деревне у всех со всеми то родство, то свойство). Высокий. Крепкий. Кряжистый. Это как же такому заболеть.

… Полина молча, слегка кивнув, приняла у Агафьи каравайцы и молоко. Также молча, крепенько поджав узенькие губы (мне  показалось, что вроде как недовольно, а чего недовольствовать, вон какие каравайцы вкусные, ловчее бабы Гани их во всей деревне никто не выпекает, это любой скажет), кивнула и  пропустила в  комнату, где в простенке, в углу от окна, лежал её муж.

Алёху Ивановича я не узнала.
Тоненький. Сухенький. Звонкий. Прозрачно-просвечивающий желтоватой кожей. Убавленный в росте почти на треть. И первое, что  сделала не задумываясь - потрогала  голую рыжую клеёнку под его боком, уходящую на всю глубину кровати внутрь, к железной спинке с блестящими парными шишечками. Клеёнка был противно холодной, жёсткой, почти колючей. Я, конечно,  видела такие в московском детском садике у тех, кто в тихий час на горшок не просился, но там пелёнки и беленькие простынки сверху всегда были настелены. Простынки, или какой другой тряпицы здесь не было. Баба Ганя укоризненно и горько посмотрела на Полю.

- Ну, ведь то и дело, и мочится, и мочится, сушить не успеваю…
И пьёт неразмерно.  - Так ведь не ест. Пусть хоть пьёт. Давай, Иваныч, водички дам. Ни стакана, ни чашки  на стульчике у изголовья отчего-то не случилось. Я рванулась в сенцы. Черпнула полный ковш воды из ведра на приставной скамейке, сунула ковшик в бабы Ганины,  дрожавшие (и плачет вроде) руки. – Пей, Алёха Иванович! Крепше станешь!: радостно провозгласила я, наблюдая, как тот оживился, подтянул к подбородку  руки, даже улыбнулся чуток, и пил-пил, пока ковшик не опустел совершенно, но и тогда всё ещё пытался ухватиться за него руками.

Алёхи Ивановича не стало через неделю.
Всю эту неделю баба Ганя ходила его проведать. Меня не звала. И если в сенцах на приставной скамеечке в вёдрах не случалось воды (как это так, колодец под боком), набирала её из своего ведра (вроде как мимоходом по воду шла и заглянула) и поила соседа, пока в ковшике не блескучилось алюминиевое донышко. Бабка Поля после похорон быстренько уехала  к родным в Москву. Дом, немного погодя, у неё прикупили дед Павел и старая Дуся. Вместе со своей коровой Лысухой. Один рог эта характерная корова, в битве с соседским бычком-двухлеткой за самую сочную травку на её родном пригорке под сиренями   в молодом ещё возрасте потеряла, на одну сторону облысела, потому и Лысуха.

… Каравайцы были съедены.
С печки (если раздвинуть парные бархатные зальные шторы  и откинуть  цветастую занавесь - всё очень хорошо видно) я смотрела, как олень бежал по немыслимо зелёной траве. И высоко-высоко, в бесконечно-синем небе, золотились его огромные, совершенно волшебные рога.

… Многих моих близких унесло временем.
Случается, я проезжаю мимо перестроенного, додуманного, добавленного строительной  всякой всячиной  разными владельцами домика Алёхи Ивановича и бабки Поли. Теперь здесь всё иначе. Нет терраски,  в углу которой стояла огромная жестяная котловина с прогретой солнцем водой для коровы Лысухи. Я аккуратно  черпала из неё ладонями воду, смывая осеннюю слякотную грязь с чулок-сапог (многие ли из вас помнят такие!).  И никогда не позволяла грязным капелькам попасть  в водяную толщу.

Потому что рядом, внутри, вон у того дальнего оконца, стояла железная, с блестящими шишечками кровать. И совершенно счастливый Алёха Иванович пил воду из принесённого мной из сенцев полнёхонького ковшика, не отпуская рук даже тогда, когда уже поблёскивало пустотой его алюминиевое донце.

- Кузнец, молодец,
  Расковался жеребец,
- Гвоздик: тук-тук.
  Гвоздик: тук-тук…
- Вот гвоздь.
  Вот подкова.
- Раз. Два. Готово!

…. Мир и радость Вашему дому.
Всегда рядом, Ваша Сельская  Джульетта…