Начало романа

Положим два начала: М. пишет поэму о ветре, сидя у окна тёплым весенним вечером или под впечатлением зимнего Киото мысленно сопоставляет способы заварки кофе - в турке, в чашке и кофемашине. Оба начала говорят нам о том, что М. поэт ( а согласно эссе И. Бродского "Поэт и проза", ещё и писатель), но ветер при этом находит прошлое, а зимнее Киото осваивает настоящее. Грачи (или галки) говорят, что когда человек просыпается в "было", он как бы оставляет за бортом подлодки целое море - однако М. иногда отправляется в дальние плавания за сутью всех причин. Или почти всех... Единственной трудностью в этом случае становится печаль, наваливающаяся на одинокого путника волкодавом, невозможностью что-либо вернуть, перепрожить наново. Из-за этого М. чаще пребывает в настоящем, сопоставляя способы заварки кофе и вдыхая походя плоды с облетевших дымных кухонь тысячелетий.

М. писатель со странностями. Обыкновенно, он не видит надобности в композиции произведения. Композиция для него чуть ли не избитое, затасканное как свитер, школьное клише вида "подготовка - кульминация - заключение", но жизнь другая. Она не соответствует никакой композиции. Именно поэтому М. всячески отстаивает живую натуру письма - реальную и настоящую, самую ценную. Природа будто поддерживает М. непоследовательными, не подчинёнными никакому порядку колебаниями, и потому любая попытка структурировать текст оканчивается для М. фиаско, полным крахом. К тому же М. и не делает подобных попыток, и когда пишет текст, не понимает, что происходит на письменной скатерти стола в эту самую минуту.  О подобном писал С.Кинг в предисловии к "Стрелку". Кстати, не так давно М. прочитал, что на склоне лет В.Набоков заключил договор с издательством, по условиям которого должен был написать, внимание, 12 романов за 5 лет! М. уверен, что столь суровый режим способен опрокинуть практически любого (сколь угодно энергичного) писателя. М. бродил под впечатлением очень долго - целых шесть дней и шесть ночей, пока наконец не сварил себе кофе в турке, и не спал ещё шесть дней и шесть ночей.

"Кофе следует заваривать, но не варить" - гласит паутина. Ах, как много мудрых сов во Вселенной, не все ещё перевелись... Но сколько же будет весить при этом глава? Оценить вес кофе легко (весами), а вот взвесить текст куда труднее, потому М. этим и не занимается. Текст можно оценить числом - страницами, гонораром, тиражом, откликами, но всё это не затмит раннего морозного утра, когда красивый белый снег блестит на земле, ничего не тая' и не та'я.

Всё это - описание личных творческих альтернатив: каждый выбирает самое подходящее для себя - по ситуации, в соответствии с окружением или устоявшимися взглядами. М. слагает спонтанно - эта опция положена ему по законам безвременья и лихолетья, тем более что многие современные поэты и вовсе нивелируют любые законы и ограничения, как несуществующие и несущественные. Что довольно таки трудно описать словами: согласитесь, в лучшем случае из 5 книг за 5 лет только одна будет стоящей; в худшем - массив рутины сомнёт пишущего, как бумагу. А если же писать роман(сборник стихов) 3-4 года... И что если М. просто не хочет писать сегодня? Не хочет писать и завтра? Тогда это уже профессия - отгулы, больничные, отпуск, выходные, М. совершенно не желает пропасть зазря в этом до краёв искусственном болоте боли.

Читатель вправе подумать, что прототип героя создан под влиянием Ф.Кафки, но это верно лишь наполовину. "М." является также сокращением мужского имени Марк, почти что огненной планеты с молниеносным темпом вращения: потому когда М. творит, то замечает, что мысли стремительно исчезают в плотной густой атмосфере, так и не долетая до белой и преемственной скатерти стола. Это эврика, эйфория, Эвридика! Всё это можно наречь красой дня, тем более что Солнце сегодня такое отсутствующее. Стоит ли говорить, что М. трижды перечитал заключительный абзац "Замка" и фраза "На этом рукопись обрывается" прочно засела в его беспокойном сердце. Ровно шесть дней и шесть ночей он будетлянствовал, эфемерно и фактически.

А когда М. прочитал рассказ американского бородача Э.Хэмингуэя "Под защитой горы", то на практике дня понял как выражать своё отношение к войне на тонкокожих десяти страницах. Крупный как ночь роман - здорово, но и молниеносный рассказ приемлем. Э.Хэмингуэй писал наполненные житиём книжки, прибавляя к ним свой лаконичный, узнаваемый стиль. М. творит под влиянием той же Музы, и если бы ему довелось декламировать ту самую известную нобелевскую речь писателя, то он промямлил бы примерно такое же, правда сжав при этом текст не в три абзаца, но в три коротких предложения, а то и вовсе в три искромётные буквы! Но с самых недавних кровопролитных пор М. старается во всём следовать манере меры.

Как вы думаете, что означает английское выражение "We're in fix"? М. считает, что оно соответствует русскому выражению "Влип очкарик", но только во множественном числе. В качестве вступления им можно начать замечательный роман, особенно если на улице зябко и зыбко, а так хочется обнять кого-нибудь... М. иногда с теплом вспоминает Свету. Она отнеслась к нему чувственно и не задавала дежурных вопросов вида: "А есть ли у тебя машина?" или "С кем ты живёшь?". Однажды от таких вопросов М. вырвало спутнице прямо на блузку. То было скверно, то был крах эстетики. "О Муза, сколько же воды испарилось в дремотные дали..." - вздыхает М., свернувшись калачиком у немногочисленной батареи - "то было ещё до пьес, поэм, до стихов было...". И почему говорят, что вначале было слово? Обман, сплошной обман толкований - вначале было дыхание и поцелуй! Вот из-за подобных неясностей и возникают вопросы: "Сколько листов нужно для главы?" и "Сколько автор должен исписать листов чтобы изменить хоть что-нибудь?". М. старается не отвечать на такие вопросы, и верит, что любые его творения меняют мир к лучшему, какими бы эти творения не были, ведь сила автора - единственное, что определяет манеру меры изменения мира, а вместе с миром меняется и сам автор.

С некоторых пор М. предпочитает марсианок: их огромные пылающие глаза хранят надежду, а жесты исполнены изумительной грацией. Они довольны своей судьбой, и потому с ними так легко. Одна из них во сне научила М. оставлять любое начинание неоконченным. Будучи с малых лет приученным всё доводить до конца, это знание стало большим событием для М. В качестве дополнения к нему М. осознал, что ему становится всё труднее читать объёмные художественные произведения, поскольку в них зачастую ничтожно мал синтаксический и/или смысловой вес слова. Или литература ради литературы. Так М. предстал перед выбором - начать роман "Бледный огонь" или рассказ "Адмиралтейская игла", и выбрав последнее, остался совершенно доволен, добавив В.Набокова к своему списку зимнего чтения.

Однажды С.Кинг поведал миру - легко делать посвящения уже ушедшим людям, гораздо сложнее посвятить своё произведение ныне живущим. Но после долгого делания последнего, М. вновь ощутил острую нехватку аромата первого: когда человек делает что-либо так долго, то у него появляется стойкое желание слиться с антитезой. В точности такая ситуация наблюдается у М. и с рифмой/ритмикой: всё чаще хочется размеренной прозы, холодной, неопробованной и последовательной, как это ледяное предзимье 22-го года, как эта немногочисленная отопительная батарея. Но М. не забывает, что он поэт и что переделать многолетнего себя очень трудно, если вообще возможно. М. этого не забывает.

Проза прозе рознь, и то, что по мнению М. творит Г.Лавкрафт в своём "Неведомом Кадате" не укладывается в привычные художественные рамки. Для написания таких вещей нужен опыт, настрой и талант. Сновидческие вещи в целом в печати редки, так как нужен живой опыт. Но и без определённого настроя такой текст не сложишь - колёса просто не покатятся по рельефным рельсам архитектоники. Техническое мастерство, начитанность и твёрдая стилистика - просто суть реализация, и это верно отнести к таланту. М. знает, что каждый человек видит сны (положим в детстве), потому что такова наша человеческая природа, и следовательно, каждый может создать сновидческие творения. Настрой же можно обрести, а таланту научиться. И как итог, М. имеет в своём городе целые библиотеки сновидческих (да и сверхчеловеческих) творений, которые так названы, только потому что люди отошли от своей сверхъестественной природы в иную сторону. Они просто потеряли её из вида.

Сейчас М. пишет этот текст простым карандашом, сидя за своим каштановым столом в гостях у холодного ноябрьского пейзажа, прикидывая в уме последующие главы-продолжения. Начальным поводом было желание написать роман для "другой" аудитории: как есть артхаус в кино и альтернатива в музыке, так в литературе есть это "другое" письмо. По своей сути оно ориентировано на таких же художников, музыкантов и поэтов - на родную для М. аудиторию, и на любого, кто пожелает к этому приобщиться, и всецело снимает вопрос о назначении, предоставляя необходимую отрешённость от обусловленного и избитого. Конвенциональное просто уже не работает: зачем М. писать например о том, что война ужасна, если читатель и так об этом знает. А вот если обронить словечко о том, что купленный набор чешских простых карандашей М. использует для написания этого текста, а не для рисования (как в старые добрые времена), то начало романа окажется полезным и вполне дружелюбным.

24 ноября 22г.