65. Золотая сумочка

1.
Николай наезжал в деревню часто.
По деревне он тосковал. Смугло-скуластый. С чёрными, блестящими на солнце, будто смазанными репейным маслом, кудрявыми волосами. В ярко-вишнёвой (вот обязательно и всегда  вишнёвой!) нейлоновой рубашке,  с напрочь раскрытым (галстуков Николай Егорович не признавал) воротом.

Он жил и работал в Москве.
Обрастал, как корабельное долго послужившее дно, ракушками-связями, нужностями и свойствами. Заведовал (это в те-то, стерильные от любого, мало-мало значимого товара, годы) небольшим строительным магазинчиком. Имел под рукой пару помощников и невозможные для любого другого связи и знакомства, которым мог позавидовать далеко не средний номенклатурный государственный чиновник.

Наезжал он всегда громко.
Азартно и радостно руководил приехавшими с ним на отдельном грузовичке помощниками, быстро и привычно переносившими коробки, коробочки, ящики, свёртки и мешки.

- Селёдочку-то, селёдочку аккуратней бери! Банку не мни! Матери сгодится, кур поить. Селёдочка, отменная, пряного посола, в огромных, почти кастрюльных жестяных банках, с нарисованными серо-чёрными весёлыми рыбками, перебиралась в сенцы, на крупный деревянный стол.

- Куда колбасу тащишь! – коробка, набитая, как поленьями, красно-копчёными хвостиками, зависала в воздухе. – Ты её в подвал заворачивай. Мать на досуге подсолнечным маслицем натрёт…

- И что ты вцепился в пакет? Это не тебе! Это (кивок в нашу сторону) девчонкам от моей Наташи подарки.

Рычание приосанившейся налегке  и даже ставшей чуть повыше машины затихало. Николай оставался один – гостевать.

- Надоели они мне все. Кому одно. Кому другое. Кому все три. От телефона (сотовых тогда не было) отойти нельзя, хоть в нужник с собой бери (слов Николай особо не разбирал,  а теперь думается мне, нарочно играл в деревенского дурачка-простачка перед своими очень не простыми клиентами).

Лёжа на печи, неожиданно умолкнув (вот ведь неслыханное дело!), он оглядывал притуманившимся взглядом край абажура керосиновой лампы под скоблёным изжелта-белым потолком (свет отключали часто, потому лампу с крюка не снимали, а керосин прикупали и пополняли исправно). Отца. Мать. Брата Ивана (Иван жил при матери и до конца её жизни передавал  в материнские руки и всю зарплату, и весь случившийся натуральный приварок). Племяша. Племянниц.

Свешивая голову за печной край под цветастый ситцевый занавес в комнатку, где спала баба Еня (его бабушка, а моя прабабушка) въедливо рассматривал спящее, тонко иссечённое пергаментными морщинками  лицо и радостно восклицал: - Вот разрази гром! До ста лет вытянет! Вот это коренья у нас (он ошибся всего на четыре года)! И прибавлял лесенку из слов, которых в доме отродясь не водилось.

- А помнишь, старая (голова снова вернулась под цветастый ситчик, и он радостно засмеялся), как ты нас яйцами вприглядку кормила?! А, Иван? Вот отмерит копать от сих и до сих. Сделаешь. Сядешь за стол. По одному яйцу выдаст, а на остальные только гляди (тогда нужно было выполнять обязательную норму сдачи яиц колхозу).

- А сало! Помнишь, Иван (московский брат опять радостно крутанулся на печке, свесив голову теперь уже наперёд, на кухню), на хлебушек чёрный тонюсенький кусочек ветчинки  приложит и строго так наказывает, чтоб с другого конца есть начинали. Пока до этого сальца горбушку прогрызёшь, вроде и наелся вовсе.

- Да ты, старая (в голосе тепло, почти саднящая тоска) не боись. Маа-аать! Я ей колбаски особой помягше привёз. Ты ей снеси, как проснётся. И конфеток побольше. Там подушечки без фантиков её любимые.

А мы в это время разворачивали, распечатывали, примеряли кофточки, платьица, шапочки, настоящие фигурные (белые ботиночки – как у Ирины Родниной в телевизоре!) коньки.  - Моей Наташе малы. Я вам и велосипед дамский с сеточкой на колёсах и без рамки (вот ведь счастье, не надо будет с одной педальки на другую переваливаться, чтоб достать) на следующий год привезу.

Жена и дочь Николая Егоровича в деревне не бывали.
Только однажды (надо же московскую внучку матери показать) они заехали. Совсем накоротке. Без ночёвки. Удивлённо и зажато сидели рядышком  на деревянном, крашеном синенькой краской диванчике под иконами. Брезгливо (они  даже не замечали этого) кривили в улыбке губы.
- Молоко? Наташенька не пьёт молоко из-под коровы.
- Маа-ать! Да их от этого молока снесёт! Они в пакетиках покупают.

И тут же. – Смотрите, какие у моей Наташеньки ямочки возле губ! Ямочки и впрямь были симпатичными и очень украшали хмурое, присыпанное, как мелкой рыжей глиной, веснушчатой сыпухой лицо.

- И у Светы ямочки есть. На щеках!
- И у Марины… (в поисках ямочек дядя Коля глубоко свесился с края печки, почти дотянувшись до отцовской коричневатой лысины и тут же свалив на неё валенок), а у Марины ямочка… на подбородке!

Разбираться с ямочками было некогда.
Мы, распределив подарки, распечатывали, раскрывали, пробовали сладкое, вкусное, иногда очень красивое. Я с восторгом рассматривала на оконный просвет мармеладину в виде огромной клубнички, с зелёными бумажными листиками, настоящим хвостиком и никак не могла определиться, чего я хочу больше – съесть или продолжать смотреть в это ало-мармеладное озеро.

Выходя во двор, Николай Егорович степенно обходил коровье стойло, овечий загон, куриный нашест и шествовал в поросячий катух. Чесал влезшего без хозяйкиного досмотра с копытцами в корытце с молоком и мучной болтушкой солидного поросёнка за ушами до полного его умопомрачительного хрюканья.  Смотрел, как мать доит корову, вдыхая разверстыми ноздрями запах сена, парного молока, навозного, смешанного с озимой соломой духа (всё одно в Москве телёнка в рост заведу!).

2.
У его любимой Наташеньки было многое.
Пуховые, покрытые нежнейшим атласом, одеяла. Бело-кипельное (дома никогда не стирали, отправляли в прачечную) постельное бельё. На стенах, на особо почётных, видных местах, висели многочисленные автографы  Андрея Миронова. Удивительного и обаятельного Андрея Миронова.  - «Любимой Наташеньке!», «Наташе с искренней радостью…».

Наталья Николаевна не пропускала ни одного творческого вечера знаменитого артиста, а Николай Егорович  выменивал, выторговывал за услугу, для любимой дочки ещё и ещё один билет. Водил на Кремлёвскую ёлку и на «Щелкунчика». Обедал с ней в ресторанах. Доставал шубы, шубки и шубейки для жены и дочери. Жена Татьяна не работала ни одного дня в своей жизни, но получала с определённого возраста и пенсию, и имела звание почётного работника какой-то промышленности.

Николай любил свою неулыбчивую дочь как-то судорожно-страстно, даже не замечая (семь розовых отцовских очков!) ни брезгливо поджатых (точь-в-точь как у матери) губ, ни молчаливого, совершенно природного (или перенятого?) неприятия – деревенщиной был, деревенщиной и останется!

Наташа окончила школу.
Наташа поступила в институт.
Наташа работает в Министерстве лесного хозяйства.

Она присылала мне атласно чернеющую копировальную бумагу (на работе мне приходилось много печатать), коротенькие открытки. Я отвечала вложенными вырезками из газет и журналов со своими стихами и фотографиями новых родственников. И однажды получила приглашение на свадьбу.

- Чтоб стать мужчиной, мало им родиться.
  Как стать железом, мало быть рудой…
- Михаил Львов…
Московский крёстный дядя Лёша даже чуточку огорчённо быстро повернул голову в мою сторону.

… Свадьбу играли не в ресторане. Дома.
Магазин строительных материалов срочно перепрофилировали и почти тут же закрыли. Один из помощников  свёл счёты с жизнью. Прямо в подсобном, уже совершенно оголённом  помещении. Измотанный неизвестностью, ожиданием и  мыслями о полной конфискации, реальном сроке и безысходном страхе за семью.

Николай Егорович устоял.
Вырвав из цепких рук очень серьёзной организации только однокомнатную квартиру своей Наташи. Да ещё дом, в котором жил (оформил, чуял всегда остро! на жену), и небольшую (соотносительно прежнего дохода так вовсе никчемную) пенсию. Отошёл от дел. И вдруг понял, что совершенно не знает, как жить.

Он отселился из дома в кирпичный пристрой с отоплением, кроватью, прикрытой колючим солдатским одеялом и холодильником: - Смотри, Маринка, это мой холодильник-бар! За стеной елозил по дощатому полу копытами с ещё не снятым младенческим роговым слоем телёнок (он всё-таки его завёл!). Зять, скорее теперь по привычке, боялся и уважал тестя. Послушно брал протянутый Николаем Егоровичем шоколад в цветастой обёртке: - Отдай Наташе, скажи, что любишь…

… Я спала прямо на свадебном столе, слегка расчищенном от посуды. Под колючим солдатским одеялом дяди Коли. А утром, в девичьей знакомой комнатке, всё ещё кипельно-белой, с подушками, подушечками и атласными одеялами (затерянный островок былого сонного благополучия), я вновь рассматривала автографы знаменитого и так любимого Натальей Николаевной (полстраны обожательниц, не меньше! а автографов у неё больше всех!) Андрея Миронова.

И золотую театральную сумочку. Листики (каждый отдельно!) с изгибами и жилочками, раскачивались и позвякивали безнадёжно и беспричинно  грустно. Быть может, у беды есть запах? И человечья не уснувшая, сострадательная душа улавливает его мгновенно?

… Николай пил. Уже не коньяк. А крепкий деревенский самогон, который всегда умел гнать. Телёнок за перегородкой рос. Крупнел. Выходил на луг и чесался пробивающимися рожками о трясущиеся руки хозяина.

Я больше там не была ни разу.
На проводы в последний путь от семьи выезжала Света. Одна за всех. Она вымыла и выскоблила полы. Потравила огромных, разжиревших и обнаглевших совершено крыс и тараканов. Быстро и умело приготовила вкусную, сытную еду. И удивлённо плакала, видя почерневшие, неухоженные, забитые уже червями Татьянины бока и золотую сумочку в девичьей, уже не белоатласной (денег на прачечную не стало) Наташиной спаленке среди многочисленных автографов Андрея Миронова. Театральная сумочка звенела и тоже плакала каждым своим золотистым легковесным листиком.

 …Крёстная иногда спрашивает меня:  - Как там Наташа? - Не знаю.
Мне страшно её окликнуть.

Мы долго обменивались телеграммами (так точно доставят!). С Днём Рождения. Совсем не писали писем. Давно, очень давно, она вдруг неожиданно позвонила с работы (из Министерства лесного хозяйства – пока никого нет, я теперь уборщица), чтобы сказать, что домашний телефон отключен за неуплату, Славик пьёт, гуляет и бьёт ее нещадно. Родственники, заезжавшие мимоходом по нашей просьбе, увидели вышедшую к ним из совершенно запустелого дома старую, испитую женщину с перецветающим синяком под глазом и рассечённой губой. Соседи сказали, что Наташа уже нигде не работает. Потому что пьёт, плачет, дерётся со своим Славиком (он всё же держится на работе в соседнем совхозе) и снова пьёт.

… Золотая сумочка  позвякивает своими металлическими узенькими листиками с прожилками, как весенними колокольчиками где-то там. Всегда  нежно и трогательно. В доме, где живёт (всё ещё живет! я надеюсь!) Наташа. Девочка, которую не научили жить.

- У моей Наташеньки ямочки возле губ!
- И у Светы ямочки есть. На щеках!
- И у Марины…  у Марины ямочка… на подбородке!