Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 7. 5

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 7.5. Письмо Бибиковой-Раевской Е.И. «Встреча с Полежаевым» (1882 г.)


Выписка по источнику: «Русский архив», 1882 г., том 6, стр. 233-243.

Указанное письмо Бибиковой-Раевской Е.И. приводится полностью:


                Встреча с Полежаевым
               Письмо к издателю «Русского архива»

     На днях, в степной глуши, нечаянно попались мне в руки первые книги «Русского архива» 1881-го года, и с величайшим интересом прочла я биографический очерк «Александр Полежаев» Д.Д. Рябинина. На стр. 369-й стоят следующие слова:

     «Желательно было бы вызвать этим биографическим очерком возможные поправки и дополнения к нему от лиц, которые в состоянии сообщить их, а в особенности со стороны современников Полежаева, имевших с ним какие-либо личные сношения, если из числа этих лиц – как можно надеяться – некоторые находятся ещё в живых».
     Выше на стр. 356-й: «Итак, влияние высокого, всеобновляющего чувства любви с его женственными идеалами, если когда-нибудь и коснулось, хотя лёгким дуновением, до многострадальной души, обуреваемой житейскими невзгодами и волнением нечистых страстей, то уже слишком поздно для нравственной её переработки. Это прикосновение оставило лишь следы в двух-трёх стихотворениях, где слышится из глубины отжившего сердца тяжёлый вздох посмертных о себе поминок…» 
     Белинский говорит в статье своей о Полежаеве: «И Полежаев пережил этот период идеального чувства, но уже слишком не вовремя, как мы увидим. И потому неудивительно, если не вовремя и не в пору явившееся мгновение было для поэта не вестником радости и блаженства, а вестником гибели всех надежд на радость и блаженство, и исторгнуло у его вдохновения не гимн торжества, а вот эту страшную, похоронную песнь самому себе (смотри стихотворение: «Чёрные глаза»). Эти «Чёрные глаза», очевидно, были важным, хотя уже и безвременным, фактом в жизни Полежаеве; скорбному воспоминанию о них посвящена ещё целая, и притом прекрасная пьеса – «Грусть».

     Повесть об этом мгновении, об этом, по словам Белинского, идеальном чувстве, важном факте в жизни Полежаева, известна одной мне. Позволяю себе непривычным пером рассказать её вам. Если сочтёте этот первый опыт моих седин достойным помещения в вашем издании, предоставляю вам на него полное право.

          Es ist eine alte Geschichte,
          Doch bleibt sie ewig neu*.
                Heine
____________________________________

* Это старая история, но вечно остаётся новою. Гейне.


                *

     В 1834-м г. мы провели весну и лето в селе Ильинском. Родители мои, проживая зиму в Москве для нашего детского образования, весной уезжали всегда в степное своё имение. Но в 1834-м году, старший брат мой готовился поступать в юнкерскую школу: нельзя было прерывать уроков, а между тем не хотели лишить нас деревенского, живительного воздуха. Родственник наш, граф Александр Иванович Остерман, предложил матери моей свой загородный дворец в селе Ильинском, отстоящем от Москвы в семнадцати верстах. Учители моего брата и мои согласились, за известную плату, приезжать по нескольку раз в неделю в село Ильинское. Дело сладилось.
     Не стану описывать прелестного Ильинского, впоследствии купленного императрицею Марией Александровной. Москвичам хорошо известны эти дивные сады с тенистыми аллеями, эти ковры пёстрых душистых цветов, этот великолепный парк, раскинутый на живописном берегу Москвы-реки. В то время по этим садам разбросаны были красивые дачи, где жило отборное общество. Из числа его назову графа Буксгевдена с молодой его женой. Граф был отличный музыкант; мелодические звуки его скрипки раздавались по вечерам; гуляющие с восторгом к ним часто прислушивались. Тут же проводила лето А.П. Елагина с милой дочерью и детьми. Старший её сын, от первого брака, Киреевский, издавал журнал, который незадолго пред тем был запрещён. Кто знавал это почтенное семейство, тот никогда не забывал всей прелести их сообщества. Елагина к высокому уму и образованию умела присоединять редкую доброту, простоту в обращении и благосклонность к нам, детям. Всегда скромно одетая, с добродушной улыбкой встречала она нас, возрастающее поколение, а между тем самые строгие и глубокомыслящие люди искали её беседы и гордились её вниманием. У неё собирались все знаменитости тогдашней литературы. Я в то время была очень молода, мне только минуло шестнадцать лет; но меня влекло к этой умной, почтенной и доброй женщине, окружённой всеобщим уважением и вместе с тем смотревшей так снисходительно на наши детские игры.
     Отец мой, оставя нас в Ильинском, уехал в своё степное имение по делам хозяйства. Но в июне он написал матери моей, что, чувствуя себя не совсем здоровым, едет в город ***, чтоб посоветоваться там с доктором. Из *** отец писал матери, что доктор удержал его при себе, чтобы лучше следить за действием лечения, но что не только не скучает в уездном городке, а проводит время самым приятным образом. «В городе ***, – писал он, – стоит пехотный армейский полк, где служит унтер-офицером разжалованный поэт Полежаев. Я познакомился с полковником и выпросил у него дозволение взять к себе на квартиру несчастного молодого человека, в обществе которого время для меня летит незаметно. Ведёт он себя безукоризненно».
     Далее в письмах своих отец сообщал нам о злополучной судьбе Полежаева: как за поэму его «Сашка» он, бывши студентом, схвачен был и приведён в кабинет Государя Николая Павловича; как тот заставил его вслух читать свою поэму, а он неудобные для чтения места экспромтом заменял другими стихами; как Царь, заподозрив подлог, вырвал у него из рук тетрадь и убедился в справедливости своей догадки. Николай никогда не прощал тому, кто дерзал его обманывать. Полежаев этому обстоятельству приписывал всю тщетность просьб о его помиловании. У отца моего Полежаев отдыхал душевно, писал стихи, но большая часть времени проходила в живых беседах. Отец мой был образован и умён, сам на досуге писал стихи и умел ценить дарование и ум в молодом поколении. Все письма его полны были похвалами поэту, которого полюбил он от души.
     Наконец получаем письмо, где отец извещает, что чувствует себя хорошо и что на днях приедет к нам в Ильинское и привезёт с собой унтер-офицера, чтоб обучать старшего моего брата ружейным приёмам, ввиду подготовки к юнкерской школе.
     Приезжает отец в конце июня поздно вечером, когда мы уже все спали. Утром рано, на другой день, прибегает к нам наверх мой меньшой брат, мальчик десяти лет, и говорит нам в большом волнении:
     – Какого странного унтер-офицера папа привёз с собой!
     – Что ж в нём странного?
     – Да он не похож вовсе на солдата!
     – Чем же?
     – II a un regard d'aigle! (У него орлиный взгляд).
     Мы с меньшой сестрой рассмеялись над мальчиком и над воображаемым орлиным взглядом унтер-офицера.
     – Что ты вздор мелешь! Какой такой орлиный взгляд?
     Мальчик обиделся, рассердился и убежал назад к своему новому знакомому, приговаривая:
     – Ну, вот сами увидите, сами увидите!
     Мы с сестрой не обратили никакого внимания на слова маленького брата; она взяла свой учебник, грамматику, а я отправилась твердить свои бетховенские сонаты в огромную залу дворца (в углу которой моя рояль казалась незаметной точкой).
     Собрались пить чай; отец, матушка, сестра меньшая, наша гувернантка поместились вокруг чайного стола, накрытого посреди залы. Пришли братья с учителем, с ними и унтер-офицер. Я не сочла нужным обратить на него внимание и продолжала свои музыкальные занятия. Но вдруг замечаю что-то не совсем обычайное. Отец встал и принял какой-то торжественный вид. Я смолкла, слушаю.
      – Душа моя, – говорит отец, обращаясь к матери, – дети! Я вас всех обманул! Представляю вам Александра Ивановича Полежаева.
     Матушка поднялась с кресел и протянула обе руки Александру Ивановичу. Не помню, как я вмиг из дальнего угла вдруг очутилась рядом с матерью. Все вскочили со своих мест. У отца, у матери, у нас всех выступили слёзы. Мои глаза встретились с глазами Полежаева. Мне показалось, что и он был тронут нашим приёмом.
     С этой минуты Александр Иванович стал у нас своим человеком. Отец захотел, чтоб я срисовала портрет с его любимца. Я тогда недавно начала учиться живописи. Портрет этот писан акварелью, ученической рукой; но он разительно похож, тогда как оба портрета, изданные при стихотворениях Полежаева, нимало его не напоминают*.
     А.И. Полежаев был не хорош собой. Роста он был невысокого, черты лица его были неправильны; но вся наружность его, с виду некрасивая, могла в одно мгновение осветиться, преобразиться от одного взгляда его чудных, искромётных, больших чёрных глаз. Этот орлиный взгляд, поразивший десятилетнего мальчика, выражал всё могущество его творческого духа. Этого взгляда и нет в вышеупомянутых его портретах.
     Братья мои чуть не молились на поэта. Они были счастливы, когда он дозволял им молча сидеть в его комнате, пока он писал. У нас он перевёл из Виктора Гюго несколько «Orientales», между прочим: «В водах полусонных играла луна»… Писал своего «Кориолана», лучшие места которого не дозволены цензурой. Написал «Божий суд», и вот по какому случаю. У отца были связи в Петербурге; он надеялся испросить другу своему облегчение участи; с этой целью он сказал Александру Ивановичу:
     – Напишите мне что-нибудь такое, что бы я мог при письме послать графу Бенкендорфу.
     Полежаев написал «Божий суд», который тогда почему-то озаглавил «Тайный голос». Отцу понравились стихи.
     – Но вы, Александр Иванович, не можете ли прибавить, под конец, что-нибудь в роде просьбы о прощении?
     На это Полежаев решительно отказался.
     – Я против царя ни в чём не виноват, просить прощения не в чем.
     Как ни умолял, ни уговаривал его отец, ничего с поэтом сделать не мог: он остался непреклонен. Тогда отец сам приписал три строфы в заключение и принёс мне оба стихотворения.
     – Неловко, – говорит, –послать стихи в этом виде; почерк разный в начале и на конце.
     Я тотчас вызвалась переписать всё стихотворение лучшим своим почерком и радостно припрятала оба автографа, которые до сих пор у меня хранятся. Вот эти стихи.

               Тайный голос

     Есть духи зла – неистовые чада
Благословенного Отца;
Удел их – грусть, отчаянье – отрада,
А жизнь – мученье без конца.

     В великий час рождения вселенной,
Когда извлёк Всевышний перст
Из тьмы веков эфир одушевленный
Для хора солнцев, лун и звёзд;

     Когда Творец торжественное слово
В премудрой благости изрек:
«Да будет прах – величия основой!»
И встал из праха человек…

     Тогда Ему – светлы, необозримы,
Хвалу воспели небеса,
И юный мир, как сын его любимый,
Был весь – волшебная краса…

     И ярче звёзд и солнца золотого,
Как иорданские струи,
Вокруг Его, Властителя святого,
Вились архангелов рои.

     И пышный сонм небесных легионов
Был ясен, свят перед Творцом,
И на скрижаль Божественных законов
Взирал с трепещущим челом.

     Но чистый огнь невинности покорной
В сынах бессмертия потух,
И грозно пал, с гордынею упорной, 
Высокий ум, высокий дух.

     Свершился суд!.. Могучая десница
Подъяла молнию и гром –
И пожрала подземная темница
Богоотверженный содом.

     И плач, и стон, и вопль ожесточенья
Убили прелесть бытия;
И отказал в надежде примиренья
Ему правдивый судия.

     С тех пор враги прекрасного созданья
Таятся горестно во мгле,
И мучит их, и жжёт без состраданья
Печать проклятья на челе.

     Напрасно ждут преступные свободы:
Они противны небесам;
Не долетит в объятия природы
Их недостойный фимиам.

                А. Полежаев

     Но нет! Кто снял завесу Провиденья?
Кто цель Всевышнего постиг?
Ужели Он не может для прощенья
Быть столь же благ и столь велик?

     О, Боже! И во мне среди страданий
Надежды пламень не погас.
Твердит душе глагол предвозвещаний:
«Твоей отрады придет час!»…
    
     Быть может и меня, во мгле атомов,
Воспомнит царь во дни щедрот,
И над главой моей – мечу законов:
«Пощада, милость!» – изречёт.

С. Ильинское, 1834, июля 8-го.

     Письмо, с переписанными стихами, тут же отправлено было к графу Бенкендорфу.
     Но и эта последняя попытка спасти поэта-страдальца не увенчалась успехом. «Видно, так на роду ему было написано».
     Стояли тогда у нас дни ясные, чудные. Подобного лета не припомню. Утром всякий из нас занимался делом, но с обеда до полуночи мы всей семьёй, а с нами и Александр Иванович, гуляли по садам и по прелестным окрестностям Ильинского. Во время прогулок братья ни на шаг не отходили от Полежаева. Мы все жадно прислушивались к его рассказам. Он говорил о Кавказе, о набегах чеченцев, о своих походах, о том, как он с товарищами-солдатами на плечах перетаскивал через горы тяжёлые орудия, пушки, а между тем направленные на них из-за скал меткие пули черкесов наверняка выбирали свои жертвы. Он рассказывал просто, без хвастовства, без напыщенности, не бил на эффект, и каждое слово дышало правдой и умом. А между строк сколько слышалось невысказанных страданий, лишений, горя… Это было в 1834 году. Для нас, юношей и детей, всё это было тогда ново, исходя их уст очевидца; мудрено ли, что мы увлекались этими рассказами?
     Иногда, в светлые лунные ночи, мы все катались на лодке по Москве-реке. Братья и Александр Иванович попеременно гребли; я сидела на руле, сестра меньшая и гувернантка помещались на скамейках. Раз, посреди реки, на глубоком месте, я увидала прелестную белую кувшинку и вскрикнула от восторга. Полежаев перегнулся весь через борт, лодка сильно покачнулась в его сторону. У меня замерло сердце. Но он вскоре поднялся и подал мне сорванную кувшинку с плавучим её зелёным листом. Этот засушенный лист и теперь покоится в заветной старой тетради.
     Родные от меня не скрыли из бурной жизни Полежаева то, что при строгом нашем воспитании, можно было сказать девушке моих лет, т.е. знала я лишь одну половину несчастных наклонностей, испортивших его жизнь и преждевременно сведших его в могилу. Но и одной половины было достаточно, чтоб убедить меня, что общая будущность для нас немыслима. Семья, общество, сам рассудок непреодолимой преградой разделяли нас. На чт; мне было будущее? Я полной жизнью жила настоящим.

Думы девичьи, заветные,
Кто вас может разгадать?
Легче камни самоцветные
На дне моря сосчитать.

     Эта идиллия продолжалась две недели. Пятнадцать только чистых, ясных дней во всей жизни многострадальца-поэта!
     Полежаев был отпущен на срок, за порукою моего отца. Срок настал. Отец, привыкший с малых лет к военной дисциплине, был неумолим. Ехать надо. При прощании, когда мы всей семьёй провожали Полежаева, он подал мне на память ту книжку Гюго, из которой всегда делал переводы. В ней был сложенный листок бумаги; и та и другое хранится у меня до сих пор. Вот эти стихи: они нигде не напечатаны.

Зачем хотите вы лишить
Меня единственной отрады
Душой и сердцем вашим быть
Без незаслуженной награды?
Вы наградили всем меня,
Улыбкой, лаской и приветом,
И если я ничто пред белым светом,
То с этих пор – я д;рог для себя.
Я не забуду вас в глуши далёкой,
Я не забуду вас в мятежной суете.
Где б ни был я, везде с тоской глубокой
Я буду помнить вас, везде!

     Первое четверостишие относится к тому, что мы, дети, зная стеснённые обстоятельства уезжающего, сделали складчину из наших маленьких сбережений и дали их отцу, чтоб он присоединил их к своей лепте, но с тем, чтоб Полежаев не знал, от кого именно идёт эта помощь. Но, видно, отец проговорился. Полежаев, хотя положительно терпел нужду, но был до крайности горд и деликатен в денежных делах. Отец долго не мог его уломать и уговорить принять от него пособие. Честность его доходила до щепетильности. Он только тогда согласился что-либо принять от отца моего, когда сам полюбил его как друга. Но, несмотря на их близость, никогда Полежаев не говорил ему о своих родных. Часто отец заговаривал с ним на эту тему, но он всегда отвечал уклончиво и переменял разговор. Мы не знали, ни кто он, ни какого он происхождения. Прочитав «Очерк» Д.Д. Рябинина, я поняла причину молчания Полежаева. Замечательно то, что человек, так явно всю жизнь шедший вразрез с законами общества, так упорно ими пренебрегавший, стыдился своего происхождения. В этом, по-видимому, противоречии чувствуется врождённое, свыше внушённое желание видеть безукоризненными тех, уважение к кому повелевается и природою, и Божественною заповедью. Почему же он родителей укорял в том, что сам не только считал позволительным, но даже воспевал в продолжении почти всей своей жизни? Нет, видно, истина одна и неизменна, и как бы ни пал высокий дух, но он бессознательно стыдится порока и в глубине своей сознаёт величие того, что мы называем добродетелью.
     Под портретом, мною рисованным, Александр Иванович написал следующие шестистишие:

Судьба меня в младенчестве убила,
Не знал я жизни тридцать лет,
Но ваша кисть мне вдруг проговорила:
«Восстань из тьмы, живи, поэт!»
И расцвела холодная могила,
И я опять увидел свет.

                *

     Ни Полежаева, ни Ильинского я больше не видала. Несколько дней после его отъезда, наступила непогода; мы возвратились в душную Москву, к прозе обыденной жизни; хуже того: мы узнали, что неисправимый грешник не возвратился в полк свой, а пропал, поглощённый, вероятно, трущобами столицы. Впрочем, это одно предположение; как и куда он исчез, никогда я не узнала. Но на нашу квартиру явился присланный полковником фельдфебель, чтоб отыскать беглеца. Этому солдату мой младший брат показал рисованный мной портрет Александра Ивановича: он его тотчас признал.
     Отец мой очень рассердился, узнав, что Полежаев поставил его в такое щекотливое положение: он взял его с собой без отпуска, за своей порукой, на честное слово… Что скажет он полковнику? Не знаю, как это дело уладилось.
     Недолго после этого грустного заключения наших ясных дней, старший брат сообщил мне по секрету, что слышал от своего учителя-студента, что Полежаев написал новое стихотворение «Чёрные глаза» и что оно написано для меня. Я, конечно, об этом молчала. Не знаю, каким образом это сообщение дошло до отца, который страшно рассердился на брата и при мне жестоко стал его распекать.
     – Как смел ты подобный вздор выдумать? «Чёрные глаза» не написаны и не могли быть написаны на твою сестру! Ces vers sont une horreur!** – прибавил он с негодованием.
     Брат смолчал, но когда мы остались с глазу на глаз, он мне вновь подтвердил, что знает наверное, что «Чёрные глаза» написаны для меня и что учитель говорит, что стихи очень хороши.
     «Учитель говорит, что стихи хороши, – подумала я, – а отец о них отзывается que c'est une horreur! Что бы это значило?» Но так и осталась я при своём недоумении.
     Вероятно, и учителю досталась головомойка, и позаботились о том, чтобы horreur не попалась мне на глаза. Это несчастное стихотворение, которое я прочла несколько лет спустя, уже в печати, по всей вероятности, причина тому, что с тех пор дом наш навеки был закрыт для бедного грешника. Отец мой, вероятно, не прерывал с ним сношений; но в моём присутствии никогда о нём не упоминали. Старшего брата увезли в Петербург в юнкерскую школу; не у кого было мне и узнать, что сталось с несчастным поэтом. У родных я боялась спросить, чтоб не услыхать неприятного о нём отзыва, что было бы для меня хуже самой неизвестности.
     «Что же дальше?» – спросите вы, может быть. Гениальное перо Пушкина метко и верно очертило участь девушек тридцатых годов:

     Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны…

     С тех пор прошло полвека, участь эта во многом изменилась к лучшему. Полно, к лучшему ли?
     В ответ на этот вопрос можно написать несколько томов. Здесь оно не у места.
     Что же вышло из это идиллии, из этого краткого, но полного созвучия двух душ, одной отжившей, другой детской, пробуждающейся к жизни? По словам Белинского, у поэта оно выразилось в двух-трёх стихотворениях, исполненных силы и таланта. Это – для читающей публики. Но то, что страдало и томилось внутри человека, то осталось навеки с ним погребено.
     В пробуждающейся душе это созвучие породило стремление ко всему истинно-прекрасному и непреодолимое отвращение от всего пошлого, в каком бы виде оно ни появилось.
     Бессмертный Мицкевич сказал, что недаром прожил тот,

Kto poznal Boga wielkego na niebie
I kohal me;a wielkego na zi;mi.***
       
                Старушка из степи

____________________________________

      
      * Почтенная старушка сообщила в «Русский архив» фотографический снимок с этого портрета. П.Б.
     ** Эти стихи ужасны.
     *** Кто познал Бога великого на небе и любил человека великого на земле.