Не забытые

    Ранним утром в траве запели сверчки, царапая тишину своим сбивчивым, неладным стрекотанием. Хрустальные бусинки росы, разбросанные тут и там по заросшему полю, ярко светились бликами восходящего ярко-алого солнца, словно звезды с ночного неба попадали утром в траву, да так и остались там догорать искрами прошедшей ночи.
    Над тянувшейся мимо поля мелкой речушкой плыл туман, путаясь в растущих по берегу частых кустарниках и ветвях одиноко стоящих деревьев.
Воздух, еще напитанный ночной прохладой, был свежим и влажным, с терпким настоем свежих трав, его хотелось вдыхать полной грудью, глотать и упиваться им, как родниковой водой.
    - Не приедут они, и ждать нечего! – ворчливо промолвила старушка в белом платочке и цветастом застиранном сарафане, пытаясь казаться строгой и немного обиженной невниманием своих детей.
    Непростая, многотрудная деревенская жизнь оставила на ее лице замысловатые резные узоры морщин. Светло-серые глаза, некогда ярко-васильковые, а теперь выцветшие от времени, как на старых фотографиях, близоруко щурились, все высматривая что-то вдалеке, где из перелеска выходила ухабистая грунтовая дорога. Морщинистые руки, огрубевшие от бесчисленных дней тяжелого сельского труда, слегка подрагивали – может быть от возраста, а может и от волнения, которое она так тщательно пыталась скрыть, перебирая в пальцах аккуратно сложенный белый платочек.
    Сидевший рядом с ней на покосившейся деревянной скамейке старик в вытертой кожаной куртке и заправленных в сапоги рабочих брюках, неодобрительно кашлянул и повернулся к старухе.
    - Как же это не приедут? Так ведь День рождения у меня сегодня. – ответил он ей, покручивая в пальцах папиросу, - Ты вот не знаешь, старая, а говоришь!
    - Больно-то они помнят про твой День рождения. Уж, почитай, третий год их ждешь, да все без толку. Забыли они нас совсем в своем городе, на работах на своих.
    Старушка глубоко и горько вздохнула и замолкла, будто вдруг осознала что-то страшное и непоправимое, не поверила в то, что сама же сказала. Слегка опустив голову, она осторожно поправила свой платок, старательно заправляя под него выпавшие седые прядки.
    Повисшая неловкая тишина, разбавляемая пением птиц, угнетала.
    - Хоть бы вот лавочку новую родителям справили, негодники, эта скоро совсем развалится, так и посидеть станет не на чем. Траву бы выкосили… - тихонько укорила старуха, словно говоря с самой собой и не надеясь, что ее кто-то услышит. Ее слова словно потонули в окружающей тишине.
    Старик курил, выпуская из-под белых пушистых усов облачка пахучего табачного дымка. Привычно сутулясь, он то и дело поглядывал на небо.
    - Вот ведь, кабы дождь ни зарядил, а тогда точно не приедут. Дороги-то развезет… - так же тихо сказал он и вздохнул, затушив наполовину скуренную сигарету об лавку.
    - А помнишь, Витя, как ты нашего старшего-то Лешку учил машину водить? Помню, приедешь с работы, усталый, аж черный весь, а ему никогда не отказывал. Больно он любил с тобой на грузовике кататься…
    - Так ведь любил я детей сильно, и сейчас люблю… может, еще сильнее… - голос старика неожиданно сорвался, и он торопливо закашлял, отвернувшись от жены.
    Небрежно смахнув рукавом побежавшую по щеке слезинку, он нахмурился и посмотрел на старушку – не заметила ли она его минутной слабости.
    Старушка сделала вид, что не заметила, ни к чему мужа стеснять.
    - А потом и младшего учил, Васеньку нашего. Ох и ждал он тебя с работы, все к вечеру на дорогу бегал смотреть – не едет ли батя из колхоза. Как грузовик твой заприметит – давай кричать «Папка едет! Папка едет!» - сказала она и незаметно для самой себя вдруг улыбнулась, будто помолодела на минутку, припомнив во всех красках те дальние радостные дни.
    - Я и сам всегда высматривал его на дороге, когда домой-то ехал, - промолвил старик, тоже улыбнувшись, - как завижу его вдалеке-то, всегда в клаксон гудел, чтобы он знал, что это мой грузовик, а не какой другой. Да он и так никогда не ошибался, смышленые у нас с тобой, Анна, детки выросли. Ты уж не серчай на них, они видно устают крепко, работают много, а у нас дороги плохие, да и ехать долго – почитай сто верст в одну сторону… - старик махнул рукой, словно отпуская своим детям все грехи. В его глазах как сейчас стояли бегущие к машине белоголовые мальчишки, звонко кричащие ему «Папка».
    - Витя, - старушка вдруг испуганно схватила мужа за руку, - А вдруг у них случилось что?! Может поэтому-то и не едут, может беда какая, а мы и не знаем…»
В ее глазах отразилась такая тревога, что старику стало не по себе, он беспокойно заерзал на лавке и захлопал себя по карманам в поисках спичек.
    - Да что ты, старая! – хрипло выпалил он, переняв беспокойство жены, - Что болтаешь-то?! Хорошо у них все, иначе и быть не может, не каркай!
    Не находя себе места, старик встал с лавки и прошелся вперед-назад, ломая в дрожащих пальцах уже четвертую спичку в попытке закурить.
    - Ой, дай то Бог, чтобы и правда все хорошо у них было! – сказала старушка, успокаиваясь, а еще больше успокаивая мужа. И как это ей в голову могло прийти такое? Не может быть с их детьми плохо, иначе зачем они жизнь-то прожили?!
    Слегка успокоившись и покурив, старик сел на лавку.
    - Знаешь, Витенька, какая у нас правнучка красивая? – вдруг заговорила бабушка с такой теплотой и нежностью, словно вот сейчас качала на руках нежно любимого младенца, - Личиком она на меня чем-то походит, а вот глазенки твои…
    - Хорошо… - только и нашелся что ответить старик, против воли тоже расплывшийся в счастливой улыбке.
    - Жалко, что ты ее не застал, я-то вот еще успела полюбоваться, на руки ее взять, благословить. За нас двоих благословила.
    - Это правильно, это надо – тихо ответил старик.
    - Витя, я когда сюда пришла и тебя встретила, мне так спокойно стало, так радостно! Вот, думаю, как чудесно что смерти нет… Не зря мы с тобой, выходит, век-то прожили. Много красоты после себя на Земле оставили. А то что не приезжают – ничего… мы подождем.
    Старушка замолчала, ласково поглаживая мужа по руке и глядя как шумит вдалеке лес, как качается волнами высокая трава ближнего поля, как плывут по ярко-синему небу белые облака, неспешно меняя форму, как меняет свою форму человеческая жизнь – незаметно, неумолимо, по своим непостижимым законам.
    В тягучей тишине деревенского кладбища гулял теплый ветерок. Он все бродил между железными и деревянными крестами, аккуратно выкрашенными синей или белой краской. Он трепал искусственные цветы и венки на могилках, скрипел калитками оградок, сметал пыль с овальных фотографий здешних обитателей.
    Ветерок многое знал, но не рассказывал. Он был единственным, кто посещал этот погост каждый день – читал имена и фамилии на табличках, запоминал даты, покачивал неровно вкопанные кресты, укрывал своей теплотой заросшие травой холмики.
    Здесь не было ничего лишнего, ничего суетного и наносного, только память ветра, только скромная простота деревенского кладбища.
    Солнце уже поднялось в зенит, когда из перелеска, поднимая тучку пыли и порыкивая мотором, выехала серая машина. Ее глянцевый кузов сверкнул ярким отблеском, как только она выехала из тени придорожных деревьев.
    - Едут! – вскочил с лавки старик, то и дело ставя козырьком ладонь, боясь ошибиться из-за яркого солнца, светящего ему в глаза, - Наши едут, наши!
    Чем ближе подъезжала машина, тем радостнее становилось у него на душе, тем волнительнее чувствовал он этот приближающийся праздник встречи с родными. Он принялся махать руками, подавая знак выходящим из машины людям, чтобы им легче было его найти.
    - Тише, старый… - сказала старушка, - Не видят они тебя. Пока не видят…
На ее лице сияла улыбка - такая добрая и теплая, какая бывает только у бабушки.