Гений

— Ты на красный езжай, братила. И на полицаев хрен волосатый забей. Ежели что — вали на меня, мигом разрулим, — развалившийся на заднем сидении розового джипа бритый под ноль парняга хлебнул из бутылки дорогущего коньяка (в салоне запахло, как в забегаловке), и бесцеремонно стал стягивать с хихикающей блондинки узенькие, прозрачные стринги.

— Кто только выдумал бабам трусы надевать. Бля, я бы тому их на голову натянул.

— Не волнуйся, пупсик, — ловко орудуя искусно наманекюренными пальчиками девица расстегнула пуговицы на брюках у мужчины, — сейчас всё поправим, — и, склонившись, надолго присосалась к вялому, сморщенному агрегату. Послышались чмокающие звуки, через некоторое время утробное тарзанье рычание у, видимо, пришедшего в боевую готовность пьянчуги.

— Куда ехать то? — повернув голову назад, спросил недовольный Василий. — И так уже полчаса по городу кружим.

— Езжай на Гоголя, шеф, — на секунду оторвалась от своих профессиональных обязанностей облизнувшая кроваво-красные губы шлюха, — а там встань под кустиком. Не волнуйся. Пупсик сейчас кончит, и тебя и меня не обидит.

— Дай то бог, — хмыкнул приободрившийся Голубев, повернулся к дороге и, увидев свет приближающихся фар, резко выкрутил баранку вправо и судорожно нажал на тормоз…

***

— И что мне теперь с тобой делать? — золотое пенсне ходуном ходило на переносице полковника, а опустивший поцарапанное лицо долу лейтенант стоял по стойке смирно, вперив взгляд в безмолвный дубовый стол. — Какого хера ты вообще их в машину посадил?!

— Подкалымить хотел, Борис Семёныч, — убитым голосом промямлил Васятка.

— Машину мою в губную гармошку смял, — подал голос сидящий на диване Синягин, видимо от возмущения допивавший третий стакан газировки, и легонько закинул удочку, — сколько теперь на ремонт казённых денег уйдёт!

— С твоей машиной мы после разберемся, — грозно посмотрел Пчелкин на моментально присмиревшего капитана, — не фиг вообще было пацана за руль пускать. Пусть даже на свидание с любимой девушкой. На метро бы поехал — ничего бы этого не было. А теперь… Ты хоть знаешь, малец, чей это был сынок? А по твоей милости ему эта девка член пополам перекусила, когда ты в фонарный столб въехал!

— Не виноват я, ей богу, Борис Семёныч… а деньги за машину верну.

— Вернёт он. Миллионер нашелся, — чуть успокоился начальник. Сменил пенсне на обычные роговые очки. — В командировку поедете. Оба. Как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Но сначала к одному пенсионеру заглянете. Он вам и обскажет, что делать. А я, пока вы там прохлаждаетесь, попробую дело замять…

***

До Колдобино доехали на маршрутке. Дорога, как и сам здешний райцентр, целиком и полностью оправдывала своё неблагозвучное название. Пока доехали, у оперов вся шаурма с растворимым кофе ускоренным темпом переместились по толстому кишечнику к в ужасе сжавшемуся в предвкушении неминуемой дефекации сфинктеру. А потому, только доехав до нужной остановки, оба страдальца пулей выпрыгнули на асфальт, и, не сговариваясь, устремились к дощатому, ветхому, а также щедро усыпанному хлоркой строеньицу, к счастью, обладавшему двумя незанятыми дверьми.

— Это нам ещё повезло, — поминутно чихая, с видом знатока проинформировал пытающегося застегнуть на джинсах заевшую молнию Голубева заметно повеселевший капитан, когда опера, сделав свои дела, медленно шли по асфальтовой дорожке, приглядываясь к номерам домов.

— В смысле? — Василий, доломав замок, плюнул, и, кое как прикрыв ширинку длинной кофтой, прикурил сигарету.

— Сортира могло бы и не быть, — в свою очередь задымил Синягин, в виду приподнятого настроения пнув пустую пивную банку, которая, к несчастью, угодила в выскочившую из кустов неопределенного цвета лохматую болонку.

Собачка злобно затявкала и неожиданно ловко укусила Андрея за икру. Тот попытался пнуть агрессивную зверюгу, но псина юрко увернулась. Вдобавок, появившаяся неизвестно откуда маленькая, но воинственно настроенная старушка покрыла оперов трехэтажный матом, попутно Д’Артаньяновским выпадом попав, видимо, заменявшей тросточку, лыжной палкой Васятке по причиндалам.

Дело вполне могло закончится полицейским участком, если бы не высокий сухопарый старик, который в пять минут утихомирил словами разбушевавшуюся, словно ведьма, бабулю, и, взяв под локотки оперов, подвёл их к уютно расположившейся в тени ранеток лавке.

— Я Илларион Николаевич, — представился мужчина, вежливо приподняв фетровую шляпу. — Видимо, вы по мою душу, молодые люди?

— Мы от Бориса Семёныча, — усевшись рядом с пенсионером, вежливо поздоровался Синягин.

— Вы уж простите бедную старушку, — нейтрально улыбнулся дедуля, — Мария Кузьминична, как и вы, четверть века в органах отработала. На прошлой неделе мужа схоронила. Одна у ней радость в жизни осталась — Нюрка болонка. Вот и стережёт её пуще глаза.

— Да ладно, проехали, — поморщился Андрей, а Васятка отдернул руку от промежности.

— Так вот ребятки. Дело вот в чем. Было это году в восемьдесят пятом…

***

Удивительно, но райцентр, по сравнению с двадцать первым веком, почти не изменился. Те же расхлябанные дороги, древние асфальтовые пешеходные тропинки, обрамлённые ещё низкорослыми кустами ранетки. Светло жёлтые панельные пятиэтажки, около которых гомонила в песочницах малышня, а ребята постарше качались на ярко-зеленых качелях.

Увидев справа, на пустыре, обитый волнистой жестью ларек без вывески, опера решительно свернули туда. Вывески не требовалось: несмотря на ранний час, к окошку стояла плотная, компактная очередь мужичков из двадцати, а вокруг прихотливой россыпью стояли самые разнообразные машины, от убитой «шестёрки» до потрепанного молоковоза. Кто уходил, прижимая к груди охапку пивных бутылок, кто оставался, чтобы охладить горевшие клапана парой флаконов. Бутылочных крышечек и битого стекла вокруг валялось столько, что эти залежи не могли не попасть в объективы разведывательных спутников.

Парни добросовестно отстояли полчаса, временами вместе со всеми рявкая на пытавшихся пролезть без очереди, навострив уши. Но разговоры были самые будничные — главным образом про то, сколько вчера было выпито, где, с кем и с какими хохмами.

Купив на мятую рублевку две бутылки «Ячменного колоса», путешественники во времени отошли в сторонку, и Синягин, имевший неизмеримо больший опыт в таких делах, ловко сковырнул парочку крышек пластиковой зажигалкой.

— Слушай, это что, пиво? — одним махом заглотив почти всю бутылку, выдохнул Вася.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Андрей. — В то время оно, родимое, было живым, и, по рассказам отца, больше трёх суток не хранилось, прокисало, — допил свою тару Синягин.

Вытер рукавом куртки подбородок, и, показав на входившую в подъезд какую-то тётку с набитой продуктами авоськой, потопал за ней. Двери в подъезд были деревянными, а снизу, около лестницы, какая-то невинная душа оставила полное ведро с мусором. То ли не добежал бедолага, то ли машина не приехала. Парни гадать не стали, а медленно потопали на пятый этаж, попутно читая надписи на стене, гласившие, что «Светка ****ь», а «Точмаш — чемпион». Наконец добрались до искомой, обитой дерматином двери. Капитан тут же нажал на звонок и дверь моментально открылась.

— Что вы так долго… заходите уже, — с ворчанием, чуть ли не силком втолкнул обоих оперов в слегка захламлённую однушку длинноволосый, одетый в спортивные штаны и майку парняга. Усадил гостей на диван и с торжественной улыбкой нажал на пульт от метрового — ПЛОСКОГО — цветного телевизора. Вставил в него сбоку вполне себе современную флешку, и на экране, переливаясь миллионами красок, пошла запись какого-то зарубежного концерта.

— Ну как? — втиснулся между сидящими операми юноша, явно ожидая одобрительную реакцию.

— Нормально, — пожал плечами Андрей, — а для двадцать первого века так ещё и норма.

— Как с двадцать первого? — неподдельно изумился парень. — Вы разве не с центрального телевидения?

— Челюсть подбери, — ровным голосом посоветовал изобретателю Васятка, и выхватив из влажной руки пульт, нажал на отбой. — А теперь слушай, и слушай очень внимательно.

***

Илларион Климович был гений. Непризнанный. Существует такая порода людей, которые могут при помощи паяльника и ведра водки в сарае соорудить лунный модуль. Так вот он был из таких. В той реальности. Из которой прибыли гости. Его вовремя сумели обезопасить соответствующие органы, превратив гения с помощью несложных медицинских процедур во вполне стандартного инженера.

Проектировавшего обычные микросхемы и платы. По субботам жарившего на даче шашлыки, и употреблявшего их в компании под водочку или коньяк. По вечерам пившего пиво на лавочке возле дома. Забивавшего козла за обитым жестью столом. Рано женившегося на сидевшей с ним за одной партой однокласснице, и регулярно проверяющий дневник у хорошиста сына.

Но в другой реальности из него получился великолепный учёный, который может всё!

***

— Человечество погибнет, причем не от инопланетной агрессии. Всякие писаки малевали картины одна страшнее другой — летучие осьминоги, испепеляющие лазерами города; гигантские радиоактивные муравьи, лопающие всех подряд; бездушные альтаирские роботы, сметающие всё на своем пути; чудовища огненные, мохнатые, десятирукие, стоногие, аморфные, невидимые… Рёв, вой, хруст костей, бегущие толпы. Пляшущие на развалинах Нью-Йорка огнедышащие жабы; железный истукан, насилующий кинозвезду у обломков Эйфелевой башни; Годзилла — весь этот хлам, который в восемьдесят пятом не переводят, потому что это макулатура. Все эти ужасы, рассчитанные на тамошнего читателя, неприхотливого и закомплексованного.

А оказалось, что ничего этого не будет. Не будет агрессоров устрашающего облика, бегущих толп, пылающих городов, огненных лучей, ядовитых газов, хаоса, ужаса и паники. Не будет никакой войны, Движение человечества вперед будет остановлено — не пулями и газом, а тотальным изобилием, лимузином у каждой двери, золотом в каждом кармане, бриллиантом в каждом ухе, цветным экраном метр на метр в каждом красном углу. Этим преждевременным изобилием.

— Лучшие умы человечества никогда не отрицали материального благополучия, — излагал Синягин, терзая буйную шевелюру. — Общественные писсуары из золота, бриллиантовые детские кубики — да, в будущем это должно стать нормой. Но всему свое время. То изобилие, что пожалуешь ему сейчас ты, в середине восьмидесятых годов двадцатого века никому не нужно. Рано, преждевременно.

Да, среди четырех с лишним миллиардов землян много тех, кто против, но обычных людей, обывателей, будем смотреть правде в глаза, гораздо больше, чем нам хотелось бы. Слишком многим упавшие с неба дары заслонят весь мир с его проблемами, и в тысячу раз труднее будет поднимать их в атаку, сплачивать вокруг знамен, вытаскивать из золотой скорлупы… Они будут кричать, чтобы их не тревожили, что они счастливы, и все вокруг счастливы — тот сосед, и вон тот, так что подите к черту и оставьте нас в покое, чего вам не хватает теперь, когда у всех все есть, что вам, больше всех надо?

Миллионы сегодня голодают и бедствуют, и как объяснишь им, прыгающим от радости при виде дома, за который не нужно платить десять лет, полного холодильника, автомобиля, что это — суррогат счастья? А потом эти же потребители войдут во вкус, им уже мало будет шестицилиндрового авто, телевизора метр на метр, захочется лимузина двенадцатицилиндрового или на воздушной подушке; телевизора, способного передавать запахи, и посыпятся из-за облаков, сиречь из головы великого ученого, новые дары в красивой упаковке, и океан изобилия захлестнет с головой, и мечта лететь к звездам так и останется мечтой…

Человечество погибнет, — рычал он, — и погубят его не кровожадные осьминоги в лязгающих треножниках, и слава богу, если мы умрем достаточно рано, не увидев заката окончательно вставших на четвереньки соплеменников…

***

Чай в фарфоровых кружках давно остыл, а простенькая стеклянная пепельница была полна раздавленных окурков. Трое сидевших на диване мужчин не смотрели друг другу в глаза, лишь капитан нервно взвёл курок у покоящегося до поры во внутреннем кармане куртки старого револьвера.

Говорят, что выбор есть всегда, но сегодня его не было и двадцатилетний студент Ларик Климович не мог просто уехать. Не мог даже эмигрировать из Советского Союза, либо по вовсе уж безумной идее отправится жить отшельником в тайгу. То, что живёт в нём, обязательно даст о себе знать. И у Синягина был недвусмысленный, не подлежащий обсуждению приказ. В принципе, он даже не должен был ничего объяснять, но отчего-то не смог.

Выстрел прозвучал сухо. Наверняка соседи приняли его за разбившуюся вазу или упавший стул. А опера, напоследок, в хлам расколотили плазменный телевизор, и аккуратно прикрыв за собой дверь, вышли в гулкий, пустой коридор.

Разговаривать не хотелось. Андрею хотелось выть от такой несправедливости. Шедший рядом практикант благоразумно молчал, пока из ближайшего подъезда не вынесли куцый, дешёвенький гроб. Поставили его на заранее приготовленные табуретки, и какая-то ветхая бабуля, всплакнув, поцеловала покойника в опоясывающий лоб жёлтый венец.

Двое дюжих парней в синей униформе, оттеснив старуху подальше, лихо забросили домовину в черную, крытую брезентом газель. Двери захлопнулись, и нещадно чадящий бензином катафалк увёз в небытие человека, мечтавшего облагодетельствовать весь мир…