Хлорис

I. Прошлое

Первое, что мне вспоминается – большое помещение детского сада. Утро. Время завтрака. Длинные столы стоят в три-четыре ряда. Дети рассажены друг против друга. С высоты эти столы могли бы напомнить многоножек. Тела-столы не шевелятся, дети-ножки – да. Шумно. Звук гремящих о тарелки ложек и вилок. Разговоры. Каждый занят своей порцией. Воспитателей в этом хаосе звуков не помню вообще. Я сижу с кусочком чёрного хлеба, который мне дала Mater Tulip. Я сижу на ковре в игровой зоне, молча наблюдаю за детьми и стараюсь есть свой хлеб. Иногда получалось. Часто – нет. Это повторялось день за днём, хоть так было не всегда.
Меня всегда поражало, что ни один воспитатель не удосужился заподозрить у ребёнка, что держался ото всех в стороне, аутистические проявления. Воспитатели, кажется, предпринимали вялые, равнодушные попытки посадить меня за стол. Иногда у них получалось; время от времени я обедал со всеми, так как мне нравилось то, что дают днём. Больше всего помню печёнку с подливой и пюре. Ещё макароны. Завидев что-то из перечисленного, я спокойно садился со всеми сам. А по утрам – сиди со своим хлебом, нам-то что. Сидишь молча, никому не мешаешь, вот и сиди. Как мебель. Как вещь. Мы не запомним тебя и твоё лицо – а ты не запомнишь нас, и никогда не сможешь спустя много лет описать нас в своём эссе. Мы – безликие педагогические работники (в этом месте я стёр слово «сотрудники», ибо никакого со-трудничества эти люди не проявляли).
Я помню, как в те же детсадовские годы девочка по имени Первоцвет позвала меня во время прогулки за угол маленького строения (может, это были гаражи, что соседствовали с территорией сада, разделяемые забором с широченными дырами) [Warning! Nudity act is mentioned] Затем она попросила меня сделать то же самое. Может, я сделал это. Но, кажется, нет. Вроде бы я испугался и отказался. Может быть, даже убежал. Так я впервые воспользовался женщиной и удалился прочь.
Вспоминаю, как мы с мальчиком по имени Лук Чирилло играли в водителей. Мне нравился Лук Чирилло. Он был приятным и включал меня в игру. Я помню, как однажды, во времена начальной школы, Лук Чирилло где-то откопал наш домашний номер и позвонил мне. Не помню, чем закончился тот разговор, и почему мы не увиделись с ним впоследствии (мы поступили в разные школы).
Начальная школа мне нравилась. Первый класс был сложным. Много ребят, неудачи в учёбе. Я помню, как чувствовал себя отстающим из-за того, что не успевал по математике. Может, и с русским были проблемы. Но помню горечь неудач из-за математики. Впоследствии я стал учиться почти на отлично, когда появился лучший (на тот период) друг Мускари. Мы с ним соревновались в успешности, но всегда было тёплое, дружеское противостояние. Помню, как мы с ним классе в пятом (или четвёртом?) выбежали из дверей школы во внутренний двор, где нас ждали Mater Tulip и его мама, и показали им дневники, в которых за этот день было поставлено пять пятёрок.
Ещё помню девочку-Одуванчик. Она жила в соседнем подъезде и поступила со мной в один класс, но проучилась, вроде бы, меньше года, и переехала в Израиль. Одуванчик была первой девочкой, которую я поцеловал у себя на балконе. Первая детская любовь. Помню, как ревновал её к старшему мальчику из нашего дома, но из другого подъезда. Они много гуляли вместе, хотя и мы с Одуванчиком виделись много и часто ходили друг другу в гости. Я помню восьмой этаж, на котором была её квартира, и красивый вид на лес с балкона одной из комнат. Я помню, как скучал по ней, когда она уехала. Она приезжала несколько раз впоследствии, пока мы оба были в возрасте младших школьников. Помню, что лет в восемь мы виделись с ней. Пару раз прогулялись. Помню, как красиво и ярко она улыбалась. Не помню, что я чувствовал в тот момент. Наверное, я был очарован, и не хотел, чтобы она уезжала снова. Потом она перестала приезжать. Сейчас я надеюсь, что она жива, и что [В-слово] в её стране не сделала её столь же несчастной, как меня – в моей.
Я помню, как радовался, когда из сада и школы меня забирала Mater Tulip, которая много работала, и время от времени вырывалась прийти за мной пораньше. Я был безумно рад видеть её каждый раз. Незабудке, что забирала меня большую часть времени, я не радовался. Не уверен, что я вообще её любил. Испытывал привязанность, наверное. Не понимаю, почему не любил. Наверное, что-то в ней заставляло меня прятаться за ментальной стеной.
Я помню, как в первые годы школы друзья то приходили, то уходили. С кем-то мы впоследствии сдружились близко, до моего переезда в другой район. Помню девочку-Василёк, которая пришла к нам позже. Седьмой класс. Мы с ней сидим за одной партой. Она была отличницей. Я на тот момент чуть сдал позиции, но ещё старался учиться хорошо. Василёк проявляла ко мне симпатию, хотя она привлекала почти всю мальчишескую часть класса. Почему-то я не отвечал ей взаимностью, хотя она тоже нравилась мне.
Я помню девочку-Подснежник. Мою главную школьную любовь. Я проявлял внимание к Подснежнику множество раз с первого класса по седьмой. Подснежник всегда отвечала мне дружбой. Она была милой и приветливой. Несколько тихой, но общительной.
Впоследствии Подснежник с Васильком стали, кажется, лучшими подругами. Они проводят много времени вместе с их маленькими чудесными детьми. Я наблюдаю это в [Warning! Banned social network is mentioned] Василька. Не уверен, что она или Подснежник вспомнили бы меня, напиши я им.
Я помню Ахименес. Человека, которого я считал своим самым близким другом детства. Я не напишу об этом омерзительном человеке ни единого слова в этом эссе. Кроме разве что вывода, к которому я пришёл после нашего с ним общения. Он был первым, кто научил меня тому, что люди, которых ты считаешь самыми близкими, могут причинять тебе наибольшую боль год за годом. Я вернул ему долг, который впоследствии вернулся мне предательством следующего лучшего друга. Думаю, наше с Ахименесом общение породило во мне паттерн цикличного эмоционального насилия, который я воспроизвожу по сей день.
Я помню, как впервые осознал переезд в другой район, когда садился к Mater Tulip в машину и спросил, где моя любимая игрушка Animal из Muppet Show. Она сказала, что, вероятно, случайно выбросила её. Я очень хотел забрать эту игрушку с собой и, вспоминая этот момент, ощущаю стекающие по щекам слёзы.
Я помню пустую комнату с бледно-зелёными стенами, в которую меня привезли. Впоследствии эта комната стала зелёной коробкой с высокими белыми потолками и была совершенно незаслуженно воспета в моих стихах. Я помню, как мы с Mater Tulip и Pater Strelitzia впервые пошли погулять по вечернему Арбату. Pater Strelitzia был в отличном настроении. Он наконец вырвался из «тесной» квартиры спального района, которую я безмерно любил и люблю, и которую я стараюсь сделать своим «домом» в настоящем.
Начиная с момента переезда, я помню долгие годы одиночества и опустошённости. Помню школу, которую возненавидел. Помню одноклассников, с которыми пытался подружиться, но которые не принимали меня. Помню, как начал погружаться в себя. В интернет. В цифровую реальность, которая стала моим убежищем на многие годы. Помню, как дистанция с Pater Strelitzia стремительно увеличивалась, и мы общались всё меньше. Ему недоставало коммуникативных навыков и терпения поговорить со мной о том, что со мной происходило. Ему хотелось, чтобы я вёл себя в соответствии с его ожиданиями. У меня не получалось. Он злился и молчал. Потом, когда я заболел депрессией, замолчал совсем.
Я помню бесконечные красочные локации мира игры World of Warcraft, в которой я жил. Помню, как впервые познакомился со своим самым лучшим другом – Гладиолусом. Всё время нашей дружбы мы обращались друг к другу на ники, и меня это безумно пёрло. Своя волна, оппозиция всему социальному миру вне игры. Мы были в одной гильдии и однажды пошли чистить подземелье, в конце которого выпадал особый ездовой дракон, которого он очень хотел. У меня такой уже был, и я вызвался помочь ему, мы собрали группу, и он получил дракона. После этого он очень обрадовался и у нас завязалось общение.
Я помню наши многочисленные встречи. Мои поездки к нему. Жаркие дни Италии, где он жил. Рим. Венеция. Бары, побережье, холм, где мы сидели и пили вино по ночам. Я помню много всего, и этому человеку я мог бы посвятить отдельное эссе. Я помню, как узнал о том, что он год (или больше) [Warning! Adult act is mentioned] с моей бывшей девушкой и всячески скрывал это от меня. Я помню, как попытался простить ему это, но не смог. Я помню, как несколько лет спустя, когда он написал мне и попытался восстановить общение, пошёл ему навстречу, помог ему в первые дни после его переезда в Россию, познакомил его с девушкой, на которую он меня променял. Вновь. Я помню, как после этого что-то во мне сломалось окончательно. Наверное, это был последний раз, когда я пытался поверить в способность людей меняться.
Больше я никому не позволю причинить мне такую огромную боль.
Я помню девушку-Подсолнух. Она – мой ключевой сюжетный поворот. Она разделяет мою жизнь на «до» и «после». Я помню наши с ней прогулки по августовскому Екатеринбургу. Помню белую утеплённую жилетку, которую она надевала в жаркие дни. Помню, как она красиво улыбалась. Помню, как мы часами целовались в съёмной квартире, но до [Warning! Adult act is mentioned] так и не доходило. Помню, как она провожала меня в аэропорт в белом платье. Она подарила мне два письма, тексты которых я впоследствии сжёг и выбросил в Москву-реку, но цифровая копия которых сохранилась у меня по сей день. К письмам прилагался медальон с Инь и Ян, дорогая её сердцу вещь. Я помню, как она плакала, когда мы отпускали руки друг друга.
Я помню, как начал заболевать депрессией по возвращении домой. Помню, как бессмысленность занятий в первом университете ударила со всей силой, и я осознал, что не хочу учиться гостиничному делу. Помню, как друзья, учившиеся в одной группе со мной, не понимали, что со мной происходит. Помню, как перестал выходить с ними на связь и посещать занятия.
Помню чернейшие ночи и внутреннюю темноту, что проникала в мой мозг, как густая чёрная желчь, и вызывала сокрушающую душевную боль, которую хотелось закончить [Warning! Suicidal act is mentioned].
Помню, как написал четыре [Warning! Suicidal act is mentioned] записки, и как Mater Tulip впоследствии нашла их у меня в столе. Помню её полное ужаса голубое SMS-сообщение, пришедшее на мой iPhone. Помню, как она начала ездить со мной по специалистам, ведь я понял, что мне нужна помощь психиатра.
Помню, как съездил к девушке-Подсолнуху в зимние каникулы, и как осознал, что не могу жить без неё физически. Помню, как прогуливался вдоль ЖК «Алые паруса» за пару дней до того, как переехать к Подсолнуху в Екатеринбург. Помню, как Mater Tulip провожала меня на аэроэкспрессе, и совершенно не помню, сколько дней к тому моменту я не видел Pater Strelitzia, с которым мы вовсе не разговаривали.
Из жизни в Екатеринбурге я помню Jean-Paul – собаку Подсолнуха, которая жила у её мамы и некоторое время провела в нашей квартире. Помню Невьянск, в который мы спонтанно решили поехать тёплым весенним утром, проведя ночь без сна. Безумная эйфория, живописные виды уральских мест, случайная остановка в случайном городе, который мы прошли вдоль и поперёк. Ярко-красная помада, которую я купил Подсолнуху, и которую она хранила много лет. Впрочем, когда она показала её мне спустя 7 лет, я не сразу сообразил, что, возможно, это была какая-то случайная помада, а ту самую она давным-давно выбросила.
Я помню, как Mater Tulip приехала навестить нас и познакомиться с Подсолнухом лично. Помню, как мы сильно поссорились из-за того, что Подсолнуху не нравилась одежда, в которой я собирался пойти. Помню, как она начала кричать на меня и говорила, что никуда не пойдёт, если я не переоденусь. Помню, как я начал кричать в ответ. Помню (возможно, это искажение, принесённое защитами), как [Warning! Act of domestic violence is mentioned]. В тот день родилось моё презрение к себе, не проходящее поныне.
Я помню, как в тот же день Подсолнух в итоге встала с постели и сказала, что мы идём к Mater Tulip, ведь она ждёт. Следующие несколько часов не укладываются в моём сознании до конца, сколько бы я это ни описывал. Мы гуляем по Екатеринбургу. Подсолнух рассказывает Mater Tulip историю города, улыбается и ведёт себя максимально приветливо. Они хорошо проводят время. Я иду с ними рядом в шоке. Молчу. Мои глаза заплаканы. Я не понимаю, что происходит.
Вечером я рассказываю об этом Mater Tulip в её гостиничном номере. Она впадает в ужас и говорит, что из этой ситуации необходимо выбираться. Я иду в нашу с Подсолнухом квартиру, впервые напиваюсь до нулей, ложусь в ванной комнате, продолжаю пить и жду Подсолнух. Когда она приходит, она застаёт меня. Кажется, на стиральной машине уже стоял букет из 101-й красной розы, который я купил, чтобы выразить извинение. Или же я купил его позже. Не могу точно припомнить. Подсолнух стоит и смотрит на меня, подавленного, разбитого, пьяного, жалкого и ничтожного. Говорит, что мне следует задуматься о том, какую жизнь я живу, взяться за ум и начать работать над собой. Получить образование, профессию. После этого она умывается и ложится в нашу постель.
Похоже, что именно в ту ночь её слова о профессии вонзились в мою душу так глубоко, что я по сей день (и, видимо, до конца своих дней) обречён искупать вину за содеянное, помогая людям и стремясь к профессиональному величию. Кажется, я услышал её примерно так: «Стань профессионалом, стань успешным, заработай деньги, получи признание, и тогда ты заслужишь моё прощение и меня».
Я помню, далее, как Mater Tulip уехала без меня, но сказала, что ждёт меня дома. Я помню, как наши с Подсолнухом отношения были спокойными последующие пару месяцев. Я помню, как убивал в World of Warcraft огромных динозавров в одиночку (мой класс – рыцарь смерти – в специализации «кровь» позволял уничтожать огромных сильных существ в одиночку, так как каждый удар моего персонажа исцелял его, вампирически забирая жизнь у врага за счёт наносимого урона). Я развлекался там совсем один, одолевая гигантов в одно лицо – делал то, что было под силу другим игрокам лишь в группе. Подсолнуха не было дома. Мне позвонила Mater Tulip и сказала, что Pater Strelitzia совсем плохо, и что мне срочно нужно лететь домой. У Pater Strelitzia обнаружили рак желудка на последней стадии, который стремительно его убивал. После этого разговора я закрыл свой ноутбук, оделся и побежал в офис компании Трансаэро покупать билеты в Москву. Это был ясный жаркий день.
Я помню лето транзитов. Помню, как прилетел после того звонка, вышел к Mater Tulip, мы обнялись, и я спросил о Pater Strelitzia, на что она ответила: «Не к кому больше ехать» и заплакала. Помню, как с этими словами что-то во мне умерло. И этого чего-то мне не хватает ужасно. Наверное, во мне умер тот образ Pater Strelitzia, которого я бесконечно любил. Тот живой образ, а не блеклый слепок из воспоминаний и искажений, который был слеплен моей психикой после. Помню, как мы ехали несколько часов по пробкам. Помню душный зал, где отпевали Pater Strelitzia. Помню, каким маленьким, бледно-белым и совсем худым он был в гробу. Он был совершенно не похож на того атлетически-сложенного, несколько смуглого, черноволосого мужчину, который время от времени меня обнимал.
Я помню, как Подсолнух отказалась лететь со мной на похороны. Наверное, ей было страшно. Я не могу до конца простить ей этого до сих пор. Она была так нужна мне в этом горе, ради неё я отказался от всей своей жизни, я перестал общаться со всеми друзьями, бросил учёбу, бросил Mater Tulip. Бросил Pater Strelitzia. А она отказалась побыть со мной там, сославшись, кажется, на то, что у неё нет денег, хотя я готов был оплатить ей билеты.
Я помню, далее, как летал туда-сюда по несколько раз в месяц, мечась между страдающей в горе Mater Tulip и любимой девушкой-Подсолнухом. Помню, как в очередной раз выбрав Подсолнух, шёл с ней жарким летним днём к метро, чтобы доехать до вокзала. Билеты до Екатеринбурга были у нас на руках. Mater Tulip писала ужасно сокрушающие вещи о том, как я ей сейчас нужен, и как я поступаю эгоистично, уезжая с Подсолнухом. Помню, как я несколько раз останавливался, бросал чёрную сумку с вещами на асфальт, садился и плакал. Помню, как Подсолнух брала мою руку и говорила: «Пойдём». Помню, как наиболее сильно борьба мотивов и чувство неправильности моих действий ударило по мне прямо перед поездом. Я вновь сел рядом с сумкой и горько заплакал. Тогда Подсолнух наклонилась надо мной и сказала: «Если ты сейчас поедешь со мной – у нас будут переспатеньки». Переспатеньки. Это слово я не забуду никогда.
Я поехал с ней.
Я помню свой день рождения. Помню, как проснулся и повернулся разбудить Подсолнух. Она терпеть не могла, когда я её будил, и всегда спала очень долго. Время было уже дневное. Она лежала ко мне спиной, чуть повернулась, холодно произнесла: «С днём рождения», после чего отвернулась обратно к стене. Позже этим днём я спросил, будет ли у нас обещанный ею [Warning! Adult act is mentioned]. Она раздражённо сказала, что будет. Вечером я вновь спросил её об этом. Она взяла большую прямоугольную пачку [Warning! Adult object is mentioned], которую я заранее купил, швырнула её острым углом мне в лицо (я успел закрыться руками), после чего резко [Warning! Nudity act is mentioned]. Помню, после первого [Warning! Adult act is mentioned] она сказала: «Ты только о себе думаешь, а мне больно». После этого я встал, пошёл на кухню, сел на табуретку, нырнул в свои руки и плакал. Долго, периодически останавливаясь. Помню, что в голове крутились мысли: «Как я мог оказаться в этой ситуации? Это полный [Warning! Swear word is mentioned], я должен уезжать домой, этот человек меня не любит, может, даже ненавидит, за что она так со мной поступает, я несчастен и жалок, мне ужасно плохо, и я хочу домой». Что-то такое. Помню, как она подошла ко мне, обняла меня стоя и сказала: «Пойдём попробуем ещё». Она уговаривала меня некоторое время, после чего я успокоился, и мы «попробовали». Получилось. Это было лишено какой-либо любви. После этого она встала, оделась, пошла к балкону, открыла его, закурила и, довольно ухмыляясь, спросила: «Ну как тебе? Понравилось?». После этого вопроса я принял решение уезжать домой почти моментально.
Помню, как собрал вещи, пока её не было дома, взял билеты и уехал. Кажется, я оставил какую-то записку. Может, не оставил вообще ничего. Когда Подсолнух осознала, что я принял решение оставить её, она начала писать мне проникновенные сообщения из серии: «Я очень тебя люблю, ты для меня всё, пожалуйста вернись, мы справимся со всеми проблемами, ты прав, со мной что-то не в порядке, но мы сможем преодолеть это, [Warning! Adult act is mentioned] это не главное, но он у нас будет» и так далее.
Помню, как я вернулся домой и пытался справиться с расставанием. Я сжёг её письма. Выбросил подарки. В следующие месяцы я наговорил ей множество грубых вещей. С ней говорили мои злость и обида. После этого она резко охладела ко мне. Я решил, что нам нужна окончательная точка, и решил в последний раз приехать к ней поговорить лично. Она не отвечала на мои сообщения и звонки. Я знал, что она жила у мамы на тот момент. Приехал туда. Сел у двери её квартиры. Подсолнуху позвонила Mater Tulip, и только после разговора с ней она открыла дверь, вышла погулять с собакой и холодно сказала: «Пойдём поговорим». В том разговоре она сообщила мне, что не будет со мной, потому что я злой, потому что говорю ей день за днём много плохого и грубого. На её лице не проскользнуло ни намёка на любовь. Не было ни намёка на то, что она вообще скучала. Я помню, как мы заходили в подъезд, и я не стал провожать её до квартиры. Я встал между этажами и крикнул ей, поднимавшейся к себе: «Ну скажи мне хотя бы “прощай”». На что она крикнула мне вниз: «До встречи».
Я поехал в аэропорт и улетел домой. Это был холодный осенний вечер.
Далее – спасательный круг, брошенный самому себе. Обращение за помощью. Судьбоносная встреча. Психиатр Эсмеральда – луч света в абсолютной темноте. Первая медикаментозная терапия. Антидепрессанты, помогающие собраться и заняться делом. Поступление на факультет психологии. Вера в то, что я способен помогать людям, ведь так мне сказала врач, поверившая в меня. Множество разных людей за долгие шесть лет. Некоторые из них стали профессиональными ориентирами и помогли сформировать собственную позицию. Профессор Ирис, однажды сказавший, что в нынешнее время человек психически здоров, но личностно болен. С его подачи во мне возник интерес к психологии личности. Отец Хризантема, с воодушевлением рассказывавший о коррекционной педагогике. Эхинацея, приходивший на пары и достававший бутылку крепкого алкоголя. Он делал несколько глотков и приступал к проведению занятия. В его лице всегда проступала эмоциональная усталость от консультаций, которые он приносил в себе на вечерние пары и не мог переключиться, ведь он живой человек, а не робот. Я усматривал в этом естественность и человечность. Орхидея, всегда выполнявшая свою работу эффективно несмотря ни на что. Главный пример – Blaue Blume. Клиницист из Германии, посвятившая всю свою жизнь практике в её собственном понимании. Свободная от академических рамок. Живая и человечная. Её рассказы о том, как на неё повлияли Лев Семёнович Выготский и Жак Деррида. Её постмодернистские представления о том, что больным человека делают не объективно имеющиеся нарушения нервной системы, но отношение общества к нему как к больному, проникло в самое ядро моего профессионального Я и помогало мне справляться с абсурдностью системы образования в моей собственной практике.
Далее – ад-интернат. Пять лет работы среди чудовищ. Иной раз попадались и люди. Постоянное выгорание. Много алкоголя, чтобы выдержать. Стремление сражаться во благо детей с авторитарными учителями, с представителями власти от системы. Нескончаемое противостояние. Редкое сотрудничество. Формирующееся чувство собственной ничтожности от многочисленных проигрышей. Уязвимость. На фоне этого попытка вернуть Подсолнух. Повторное переживание травмы, застывшей на семь лет. Окончательное разочарование в себе и ненависть к себе. Ментальная кровь льётся рекой. Защиты окончательно сломлены, и тут на запах жертвенной плоти соблазняется зелёное чудовище – девушка-Нарцисс. Эйфорический восторг как первая реакция. Кажущийся свет. Тепло и ярко. Радостно. Пишутся самые красивые стихи. Дарятся один бумажный журавлик за другим. Каждый подписывается индивидуально. Затем – поворот на 180. Агрессия и эмоциональное насилие. Окончательная потеря ощущения целостности своего Я. Депрессия и тревога. Поиски ответа на вопрос, что же со мной происходит, и что такое девушка-Нарцисс. Ответ найден – диагноз созвучен её цветку. Повторное обращение за помощью, но уже к другому психиатру – Жасмин. Луч света не меньший, чем Эсмеральда. Поддержка медикаментами и словом. Всяческие попытки оторваться от девушки-Нарцисса, что невозможно ввиду работы в одном физическом пространстве и на одном классе. Кипящая внутри злоба, постоянно подавляемая. Выплески оной на людей, которые того не заслуживали. Окончательный выплеск адресно на саму девушку-Нарцисс как попытка восстановить справедливость и сравнять счёты. Игра окончена. Я победил. Далее – жалкие, но крайне неприятные попытки поддевать меня каждый день вызыванием ревности, и постоянное молчание. Самое тяжёлое во всём этом – молчание. Игнорирование. Отсутствие возможности диалога, ведь там не с кем разговаривать, есть лишь фасад, за которым отсутствует личность. Воспоминания и непрожитые эмоции не утихают по сей день, хоть и подмёрзли. Что-то удалось прожить через разговоры с близкими и стихи. Но история так и останется незавершённой. Такова константа зелёного цвета, который я возненавидел на долгое время, ведь это любимый цвет девушки-Нарцисса. Но со временем я обнаружил в себе и принял собственное зелёное Я, что помогло мне начать осознанный путь любви к себе.
Донос личностно нездоровой учительницы на всех, кто её раздражал в школе. Много клеветы. Я в списке неугодных. Моментальное внутреннее принятие решения о смене работы. Полгода терпения, затем – поиски нового места. Солнечный летний день, я выношу коробки из своего кабинета, чтобы выкинуть. Ловлю постоянные вопросы коллег о том, ухожу ли я. С лёгкостью и радостью говорю, что ухожу. Девушке-Нарциссу всё равно. По сей день задаюсь вопросом, ответ на который меня не устраивает. Чувствовала ли она хотя бы что-нибудь? Вину? Сожаление? Ответ – скорее всего, нет. Попытка принять её бесчувственную природу как данность. Прощание без прощания. Далее – альтернативная жизнь.

II. Настоящее

Твой Гело – человек с крыльями.
А люди с крыльями не умеют ползать на брюхе.
Ему всегда будет тяжело в жизни

В. Гитин

Я в настоящем – человек, чьи смыслы сокрушаются день за днём. Я научился некоторой любви к себе. Позволяю себе больше отдыхать. Стараюсь заниматься самоуничтожением поменьше. Стараюсь принимать любовь близких людей. Удаётся весьма часто. Бывает, что презрение к себе даже отступает прочь, и я по-настоящему чувствую себя любимым. Но это редкие и непродолжительные моменты. Однако они случаются. Я в настоящем получаю радость, удовлетворение и эмоциональную наполненность от работы. Я работаю вне государственной системы. Множество благодарных клиентов. Замечательные дети. Много нового. Спокойно. Нервничаю по рабочим вопросам весьма редко. Есть признание коллег и руководства. Чувствую себя значимым и нужным для этого места. Непривычно до сих пор, хотя идёт уже второй год. Чувство профессиональной ненужности, созданное пятью годами в интернате, наверное, будет проходить ещё долго. Жизнь протекает одним днём. Как только занятия заканчиваются, и я еду домой – вновь одолевает пессимизм. Что дальше? Никаких конкретных планов, так как горизонт планирования не далее, чем на месяц вперёд. Постоянные терзания вопросами о том, сколько ещё я смогу так работать? Закончится ли всё это необходимостью резко дёргаться и уезжать из родной страны? Я не хочу покидать собственный дом, но строить какие-либо планы и жить эту жизнь дальше у меня не получается так, как получалось до [В-слово]. Я в настоящем совершенно не чувствую смысла в написании диссертации. То, что раньше удавалось делать волевым усилием, сейчас не получается почти совсем. Я раз за разом стараюсь заставить себя сесть и писать эту работу дальше, но не вижу в будущем момента защиты. Не могу визуализировать это. Эта работа значима для меня, но она уже не даёт тех смыслов, которые давала изначально. Но и оставить её решиться не могу. Постоянные терзания из-за этого отнимают силы и вгоняют в депрессивное состояние.
Я в настоящем окружён замечательными людьми. Тёплые и искренние отношения с ними. Вкладывание и отдача. Любовь и принятие. Иной раз даже взаимопонимание. Mater Tulip, Eugenia, Антуриум, лучший друг Олеандр. Лунария – луч света, носящая то же имя, что девушка-Нарцисс. Благодаря Лунарии я вновь смог полюбить это божественное, прекрасное имя. Люди, не желавшие мне добра, отсеиваются один за другим, но мне каждый раз очень тяжело отпускать. Я тяжело переживаю потери и стремлюсь к тому, чтобы удерживать хотя бы минимальное общение, но часто это оказывается невозможным. Все ещё догоняющие травмы. Предательства, обесценивание, злоба и обида, выливаемые на меня. Стараюсь бороться с этим уже просто из принципа, что ли. Потому что всю жизнь привык бороться. Но на вопрос, ради чего я сражаюсь с темнотой в себе в этот раз, я не могу дать чёткий ответ. Ради себя? Я не настолько люблю себя, так что нет. Ради других? Может быть, но тоже нет. Ради высшей цели? Диссертация более не выступает для меня таковой, так что тоже нет. Ради детей? Ради того, чтобы нести свет, служить и быть полезным? Пожалуй, да. Однако контакт с Богом слабеет, и подобный смысл не переживается столь духовно, как раньше. Скатываюсь в нигилистические настроения, отдаваясь постмодернизму. Отдаляюсь от веры. Страшно. Надеюсь, что Бог не даст мне упасть в эту бездну окончательно. Во мне уже давно нет веры в то, что всё будет хорошо. Но всё ещё остаётся надежда на то, что однажды [В-слово] закончится, что однажды выходить на улицу будет не так страшно, что однажды моя цель вновь обретёт смысл. Что личная жизнь всё же устроится, хотя после огромного количества травматичных расставаний в это я склонен верить меньше всего. Но я не сдаюсь и борюсь дальше. Как минимум, мне интересно, как всё будет происходить, и что меня ждёт впереди.

III. Будущее

Будущее для меня туманно. Я в будущем – всё ещё сражаюсь. Возможно, я нашёл в себе силы и работаю над диссертацией. Возможно, я нашёл в себе силы обратиться за помощью, работаю с психотерапевтом и стараюсь выработать новые механизмы для совладания с хаосом и неопределённостью. Возможно, я принял решение стремиться к счастью, и оставил работу над диссертацией ради иной цели. Возможно, мне удалось выстроить здоровые отношения, и я сделал их приоритетом своей жизни. Возможно, мне пришлось бросить всё и уехать, и этот сценарий я боюсь представлять. Я точно знаю, что в будущем я буду продолжать сражаться, ведь всегда есть, ради чего. Ради интереса к жизни, ради близких людей, ради возможности приносить пользу другим, ради творчества, ради принципа в конце-то концов. Пережив так много ужаса и страдания, я уж точно не готов взять и сдаться. Я надеюсь, что всё это имеет смысл, и что однажды всё это будет оправдано. Мне хочется верить, что результатом выигранных сражений будут награды. Сражение за умение любить себя и других должно быть награждено здоровыми и крепкими отношениями. Сражение за профессиональный рост должно быть вознаграждено признанием и статусом. Сражение за устремление к познанию должно быть вознаграждено… не знаю, чем. Степенью? Признанием учёных коллег? Наверное, оно должно быть вознаграждено самим знанием, ведь оно само по себе ценно. Будущее мне любопытно. Посмотрим, что будет происходить далее.

Январь 2024