Эдгар Алан По Ворон

размышляя об ученьях,наслаждаясь в упоеньи
фолиантами, что, впрочем, позабыты все давно,
я дремал, но был разбужен, будто тихо в злую стужу,
обессилен и простужен,кто то постучал окно
стук не страшный, ну и что же, здесь какой нибудь прохожий,
да, прохожий! ну и что же...

помню эту ночь отлично, был декабрь,мороз приличный,
догорал в камине уголь,свет свой лил сквозь дым и смог
ждал утра, с наукой споря, чтобы мысли о Леноре,
мир покинувшей Леноре,утопить я в книгах мог
не раздастся в этом доме её имя, знать беда
поселилась здесь надолго, навсегда…

страх внезапный, неизвестный, шорох шелка занавесок
проникал мне холод в душу, замедляя сердца бег,
я сказал себе всё тоже:это просто он, прохожий,
руки задрожали, боже,а глаза не видят свет
в руки взяв себя, поверю,
что прохожий там за дверью

в тот же миг я стал бодрее, к двери подскочил скорее,
извинился, что не слышал в полудрёме тихий стук,
открываю, холод мрака, никого там, кроме страха,
кроме накатившей грусти и терзаний старых мук
и отчетливое слово я шепнул во тьму тогда,
понимая, что Ленора не придёт уж никогда!

становился уголь тленом, а душа моя горела,
стук зловещий повторился, только во сто крат сильней,
может в ставни бьётся ветер, открываю ставни эти,
и в окно влетает ворон, чёрной ночи он черней,
бюст Паллады облюбован, на него уселся ворон
и в молчании затих

я невольно улыбнулся, к гостю странному вернулся,
как зовут тебя, мой странник, кто привел тебя сюда?
но, усевшись на Палладе, и не к месту, и не кстати
боль хотел мне передать он,крикнув:больше никогда!!!
будто знал, что здесь беда,
соль на рану: никогда!!!!

птица, что владела ловко, человечьим нашим словом,
показала своим видом: жить явилась я сюда,
но меня ты не обманешь, и с рассветом ты растаешь,
ты об этом, птица, знаешь? ворон крикнул: никогда!!!
дом твой бросили друзья,
навсегда останусь я

а душа моя дрожала, птица слов других не знала,
видно,грустно твой хозяин завершал свой каждый стих,
без надежды, вечно ропщет, «никогда не будет больше»,
приосанился мой ворон и в молчании затих
но вернут ли мне надежду, и вернут ее когда?
встрепенулась злая птица, снова: больше никогда!

потерялся я в догадках, бархат кресла нежный, гладкий
никогда уж не коснётся, той, что раньше здесь сидела,
свет от лампы заструился, я в мечтаниях забылся
сладко сладко так забылся, вдруг надежда прилетела,
боль потерь не навсегда,
ворон крикнул: никогда!!!

и какой от птицы прок, кто ты, дьявол иль пророк?
умоляю, ворон древний, правду мне сейчас открой
исцелюсь ли я от ран, есть забвения бальзам?
кто любовь теряет сам, может есть и мир иной?
где мы встретимся тогда
снова: больше никогда!!!

ворон, но ведь я поверить смог, что на свете есть и Бог!
он разлуки не допустит нежно любящих душой
пусть наступит жизни вечер, уготована нам встреча
есть Эдем, не гаснут свечи, обретем с Ленор покой!
будем счастливы тогда?
ворон: больше никогда!!!

ворон, лиха не буди, я прижму Ленор к груди
в жизни новой, что настанет, знаю точно
будут Ангелы нам петь, ты пророк, и мне ответь
но молчит пророк, он слов не знает впрочем
есть один ответ всегда
каркнул: больше никогда!!!

в гневе я не удержим, ворон, ты источник лжи!
прочь лети, мой дом покинь навеки
не лишай меня надежды, жить хочу я как и прежде
и Ленор в мой сон, сомкну едва я веки
мерзкий ворон как всегда
молвит: больше никогда!!!

дом покинуть не спешит, клюв свой вырвать из души
он не хочет , и в порочном круге
ламп мерцающих огни, ворон, а в его тени
вечно жить душе моей в разлуке
выйти в свет к Ленор когда?
знает ворон: никогда…





The Raven;

Edgar Allan Poe (1809-1849)


Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
«‘Tis some visiter,» I muttered, «tapping at my chamber door—
Only this, and nothing more.»


Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
Nameless here for evermore.


And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
«‘Tis some visiter entreating entrance at my chamber door—
Some late visiter entreating entrance at my chamber door;—
This it is, and nothing more.»


Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
«Sir,» said I, «or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you»—here I opened wide the door;——
Darkness there, and nothing more.


Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore!»
This I whispered, and an echo murmured back the word, «Lenore!»
Merely this, and nothing more.


Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
«Surely,» said I, «surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
‘Tis the wind and nothing more!»


Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
Perched, and sat, and nothing more.


Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
«Though thy crest be shorn and shaven, thou,» I said, «art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»


Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as «Nevermore.»


But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
Till I scarcely more than muttered «Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before.»
Then the bird said «Nevermore.»


Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
«Doubtless,» said I, «what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of ‘Never—nevermore.'»


But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking «Nevermore.»


This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion’s velvet lining that the lamplight gloated o’er,
But whose velvet violet lining with the lamplight gloating o’er,
She shall press, ah, nevermore!


Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
«Wretch,» I cried, «thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»


«Prophet!» said I, «thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»


«Prophet!» said I, «thing of evil—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore—
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore—
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.»
Quoth the raven, «Nevermore.»


«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting—
«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!»
Quoth the raven, «Nevermore.»


And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted—nevermore!


1845