Гул земли

    Ванька не плакал, только всхлипывал от боли и обиды, которую считал незаслуженной. Здоровенная волосатая рука с грубыми, будто вырезанными из дерева пальцами держала его за ухо и тащила куда-то вверх и в сторону.
В глазах стояла мокрая пелена, сквозь которую ничего не было видно, только угадывалась покосившаяся синяя калитка, в которую его выкинули, словно нашкодившего щенка.
    Больно ударившись о землю, засыпанную мелким острым гравием, Ванька взвизгнул и сжался как еж в клубок, ожидая пинка или еще чего похуже. Но, к счастью, все обошлось только скрипом закрываемой калитки да хриплой руганью ванькиного недавнего обидчика - хозяина участка, куда мальчишка залез за сладкими яблоками.
    Поднявшись на ноги, мальчик осмотрел свои разодранные коленки и ладони, на которых из белесых тонких ссадин красными мелкими капельками сочилась кровь. Вот тут-то и потекли слезы, предательски делая из него слабака, хорошо хоть знакомые ребята не видят этого его позора.
    Ванька медленно шел по узкой проселочной дороге, справа и слева тянулись дворы с домами - большими и поменьше. Люди занимались своими делами, разговаривали, смеялись, бранились, и никому из них не было до него никакого дела. Никто из них, даже столкнувшись с ним лицом к лицу, не озаботился бы причиной слез какого-то чужого мальчишки, который наверняка получил по заслугам.
Чужой… какое страшное слово. От него становилось холодно и жестко где-то внутри, словно все что в тебе есть доброе и теплое разбивалось с размаху о непреодолимую стену, за которой нет и не может быть счастья, потому что счастье не живет в пустоте.
    В таких мыслях, то и дело вытирая ладонями заплаканные глаза, Ванька сам не заметил как вышел к окраине деревни, где на небольшом взгорке раскинулось деревенское кладбище. Охваченное высоким дощатым забором с широкими воротами, оно казалось ему необъятно большим.
Чуть правее от кладбищенских ворот, словно нахохлившись, ютилась небольшая бревенчатая церквушка, одетая в резные изразцы. Невысокая и коренастая, она почему-то напоминала Ваньке кадушку, в которой мать иногда, по праздничным дням, творила тесто на пироги.
    Деревенское кладбище смотрело на мальчишку нестройными рядами разноразмерных крестов над небольшими холмиками. Повыше и пониже, синие и белые, покосившиеся и почерневшие от времени и новые - все они были разные, как люди. Люди, поставившие их, или люди, лежащие под ними. И все эти могилы, похожие на корабли с мачтами без парусов, были не схожи друг с другом, словно только что собрались они сюда да и столпились за этой оградой, в своем разнообразии стараясь не выделяться среди прочих.
    Где-то на просторе этого погоста два года назад остался и ванькин дед. На похороны мальчишку с собой тогда не взяли, чтобы под ногами не путался - мал еще. Но Ванька навсегда запомнил, как в избе на лавке стоял ладно сработанный из гладко оструганных досок гроб, в котором, укрытый белой простыней, лежал дедушка, одетый в свой единственный, сильно поношенный серый пиджак. Из-за плотных занавесок на окнах в избу тонкими струйками вливался дневной свет и смешивался с пятнышками свечных огоньков, образуя вязкую, зыбкую полутьму.
Взрослые то суетились, готовясь к похоронам, то украдкой плакали, закрывая лицо ладонями, то неподвижно замирали над гробом, глядя на безмятежно лежащего в нем деда. Ванька тогда забрался на скамейку, чтобы в последний раз посмотреть на деда, которого, как сказала мать, он больше никогда не увидит. Дед лежал, слегка запрокинув голову, заострившиеся скулы и подбородок придавали его безучастному лицу отстраненности и какой-то бесцветной, застывшей усталости. Словно дед с нетерпением ждал, когда же его наконец унесут туда, где больше не потревожат.
    Туда, где Ванька его больше не увидит…
    Мальчик дотронулся до знакомых дедовых рук, теперь неподвижно сложенных на груди. Обычно теплые и живые, натруженные мозолистые пальцы и ладони отозвались неожиданным холодом. Даже теплые капельки воска от оплывающей, зажатой в пальцах свечи не добавляли им теперь тепла и жизни.
    - Деда… - позвал Ванька почти шепотом и прислушался.
Ему все казалось, что вот сейчас он услышит знакомый смешливый голос, и дедушкина рука поднимется, чтобы ласково потрепать его по непослушным, обычно всегда взъерошенным волосам. Ничего не произошло, дед не проснулся и не ответил…
    Так вот значит какая она - смерть. Это не когда кто-то исчезает, потому что дед - вот он, а когда кто-то перестает быть собой, навсегда. Когда человек есть, но нет у него больше ни голоса, ни взгляда, ни любви, ни тепла. Ничего нет, кроме тела, которое теперь уже ничего не может, кроме как лежать в деревянном гробу.
    Дедушка… Ванька снова чуть не заплакал, но сдержался. Мама говорит, что мужчины вообще не плачут, так что надо крепиться.
    Дедушка был самым добрым человеком из всех, кого Ванька встречал за свою короткую еще пока жизнь. Он всегда находил время поговорить с внуком, утешить, научить чему-то, что-то посоветовать. А теперь его нет, где-то здесь его навсегда поглотило кладбище. Тихое, грустное, мертвое…
    Ветер слегка покачивал распахнутые створки кладбищенских ворот, которые сварливо поскрипывали коваными петлями. Где-то вдалеке стрекотали птицы. А больше никаких звуков не было, будто бы не было поблизости вообще ничего - ни деревни, ни выпаса, ни речки, ни церковки, ни Ваньки, неподвижно замершего перед входом на кладбище.
    Оглянувшись по сторонам в поисках кого-то из взрослых, которые могли на него заругаться - нечего, мол по кладбищу слоняться, Ванька осторожно сделал шаг за ограду. Потом еще несколько шагов - опять ничего, все тихо, нет никого.
При входе, по сторонам от дороги, ведущей внутрь этого таинственного мира мертвых людей, попадались все старые могилы. Заросшие жесткой травой и клевером, с почерневшим от времени и разбухшим деревом крестов, они надежно скрывали тайну своих хозяев - надписей уже было почти не разобрать. Только старики, кто еще жив, зачастую и знали кто где похоронен.
    Ванька остановился у одной из таких давних могил, засмотревшись на выросшие на ней васильки, приветливо качающиеся на ветру. С креста смотрела овальная фотография пожилой женщины в пестром платке, а на табличке угадывалось имя Агафья. Мальчик недоверчиво всмотрелся в лицо строгой старушки.
    - Извините… - отчего-то сказал он, словно устыдившись, что зря потревожил чей-то покой, будто в дом чужой посреди ночи забрел, да и пошел дальше.
Под ногами шаркала грунтовая тропа, мимо медленно плыли чужие судьбы, осколки чьей-то памяти и давней беды.
    Внезапно Ванька застыл как вкопанный, зачарованно глядя на фотографию девочки примерно своего возраста. Русые волосы сложены в аккуратные косички, платье в горошек с кружевным беленьким воротничком, большие доверчивые глаза и скромная улыбка… Галя, Галя Ларионова.
    Он знал ее, они даже дружили, хоть те мальчишки, что постарше, и говорят, что с девчонками дружить нечего. Галя со своими родителями жила недалеко от ванькиного дома, а ее мама работала медсестрой в местной больнице. Они вместе бегали купаться на речку и играли в мяч, Ванька даже катал ее на велосипеде, и тогда местные девчонки наперебой дразнили их “женихом и невестой”. А теперь Галя здесь…
    Ваня помнил тот холодный зимний день, когда еще затемно, утром Батюшка Трофим отпевал Галю. Она лежала в маленьком, под рост, гробу, обитом розовой материей и отчего-то была похожа на фарфоровую куколку, а не на настоящую девочку и уж тем более не на себя саму.
    Ваньке тогда подумалось, что это все не по настоящему - все эти похороны, вой галиной матери, слезы ее отца, от которого сильно пахло водкой. И вовсе это не Галя, подумалось ему тогда, не может она вдруг взять и умереть, ведь он-то сам живой, значит и она тоже где-то живая, только не здесь, а где-то далеко…
Только это давно было, еще до смерти деда, до того как Ваня понял что такое смерть и как она поразительно, до невозможного, до бесконечности реальна и осязаема.
    - Привет, Галя… - сказал Ванька, чуть склонив голову.
    Галя не ответила, только ветерок качал невысокую, сочно-зеленую траву на ее могиле да трепал лепестки кем-то недавно принесенных и положенных сюда ромашек. Безучастно - пустой взгляд черно-белой фотографии был холоден, и вдруг Ваньке подумалось, что он - один из тех немногих, кто помнит ее живой, кто знает, что эти глаза когда-то были васильково-голубыми, живыми и искрящимися, помнит как звонко умела смеяться Галя, когда он вез ее на багажнике велосипеда. Как много было счастья на земле раньше, а “раньше” всегда превращается в “теперь” - время бесплотных воспоминаний того, что стало недоступным.
    Батюшка Трофим тогда, закончив отпевать Галю, сказал, что “кладбище - есть поле засеянное” и что-то еще сложное, чего Ванька не понял. “Вот врет!” - подумал тогда Ваня, надув губы. Поле - это когда лето, когда рожь колосится и плывет под ветром тугими волнами, когда в ней можно бегать и играть с друзьями, а не эти ряды политых чужими и своими слезами холмов. Уж больно фальшиво звучали все эти умные слова под аккомпанемент стука молотка, которым заколачивали галин гроб.
    Где похоронен дедушка, мальчик точно не знал. Слышал только от матери, что где-то слева от дороги, и что где-то рядом куст ракиты растет. Внимательно смотря по сторонам, он все шел и шел вглубь кладбища, в нерешительности перебирая пальцами уголок своей рубашки.
    По правую руку показался высокий памятник, похожий на пирамиду со звездой наверху. Странно и чужеродно смотрелся он здесь среди крестов, словно кол торчал. Дедушка Ваньке как-то рассказывал, что еще в его, деда, молодости была по всей Земле война, и что солдаты, защищавшие наш народ, здесь похоронены - кто погиб. Ванька остановился и принялся по слогам, как умел, читать фамилии тех, кто за его, ванькину, тогда еще не родившуюся жизнь, свою отдал. Что такое война Ванька не знал, Бог миловал, знал только что это очень страшно, наверное даже страшнее чем похороны Гали и дедушки.
    Солдатская могила была большой, раз в десять больше, чем обычные. На черном гранитном камне с фамилиями и скупыми надписями “неизвестный” лежала ржавая каска. Местные мальчишки, кого Ванька знал, все хвастались, что ее мерили, а по правде-то никто и не осмелился ее на голову надеть - это все-таки смерть чья-то была.
    Ванька отошел в сторону, заприметил кустик полевых цветов на могиле какого-то солидного усатого мужчины. А еще на той могиле какие-то красные цветы лежали, конфеты и накрытая хлебом рюмка. Рассудив по-своему, Ванька сорвал полевой букетик и, отряхнув от земли, положил на солдатскую могилу. У того дядьки-то вон сколько цветов, он наверное не обидится что с солдатами поделился, они ведь наверняка дядьку тоже защищали…
    Дедова могила отыскалась не скоро. Ракитовый куст шумел на ветру, раскачиваясь словно в такт одному ему слышной мелодии. Где-то недалеко задорно каркали вороны, видимо делили с кем-то из покойников принесенные родственниками гостинцы.
    Дедов крест чуть покосился вправо, смотревшее с фотографии лицо было очень серьезным, даже строгим. Ванька даже фыркнул - никогда дедушка таким не был, уж он-то знал, что дед добрый и веселый.
    Уперевшись ногами в край холмика и взявшись руками за перекладину креста, Ванька что есть силы потянул его влево, чтобы выровнять. Дед бы не одобрил, что криво - это мальчик помнил еще с тех пор, как дедушка учил его гвозди в доску забивать. Крест поддался, но мало - не хватало еще сил и роста, ну хоть как-то.
Ванька сел на траву рядом с могилкой и принялся гладить ее ладошкой, то и дело поглядывая на дедушкину фотографию. Дед тоже смотрел на внука неотрывно, будто ждал чего-то, слушал…
    - А меня вот, деда, дядька Николай сегодня за ухо оттаскал, а я всего-то два яблочка взять хотел… - заговорил вдруг Ванька, - А чего ему? Он вон какой здоровый, мне с ним и не сдюжить, да и мамке тоже. А вот если бы ты был живой, уж ты бы ему устроил паршивцу-у-у!
    Из глаз мальчишки, вдруг снова заплывших мокрой радугой, потекли слезы. Он и сам удивился, не ожидал, что душа его вдруг вот так запросто лопнет и потечет наружу теплыми струйками горькой жалости к самому себе.
    Ванька немного успокоился и наблюдал, как его слезы впитываются в высушенную солнцем пыльную землю дедушкиного холма. И вдруг как-то легче ему стало, словно дед его обиду себе забрал. Туда, далеко или глубоко, туда где он сейчас был… Наверное в другой мир, о котором говорил священник. Жалко что Ванька в тот мир пока еще попасть не мог, а остался здесь - в обедневшем мире, где деда уже нет.
Привалившись боком на теплую, нагревшуюся за день землю, Ванька подумал, что надо идти домой, пока мать его ни хватилась. Ато потом выдерет его похуже чем дядька Николай за яблоки.
    Вспомнились ему качели веревочные, которые когда-то для него дед сделал, как он катался на них, взлетая до самого неба, вспомнил как дед громко смеялся и улыбался, гладя на радость внука. И те качели унесли Ваньку куда-то далеко в лазурь летнего неба, которое расстилалось сейчас на его головой. Мальчик заснул, как когда-то засыпал на тахте возле деда, деловито читавшего свежую газету.
Поздний вечер дышал знобливым холодом, поднимая от земли остатки полуденного зноя с примесью травяного дурмана. Птицы умолкли, только перешептывались в спускающихся сумерках полусонные деревья.
    Ванька потер глаза кулачками, потянулся и сел. Глубокий сон, так внезапно заставший его, еще не вполне ушел, и мальчик силился понять - что было на самом деле, а что ему приснилось.
    Все вокруг было тем же, только краски яркого солнечного дня сменились на мягкую палитру летнего заката. Но что-то было еще. Ванька недоверчиво оглянулся вокруг, стараясь прислушаться получше. Откуда-то из-под земли, словно сквозь плотную ткань, доносился глухой звук. Он был повсюду - витал в воздухе, дрожал в ветвях деревьев, тянулся к облакам и обрушивался оттуда вниз, наполнял собой гнетущее безмолвие окружающего погоста.
    Сначала Ваньке показалось, что это был чей-то голос - басовитый, грозный, звучащий на одной и той же ноте. Будто кто-то вот-вот собирался зарычать от злости или закричать от боли, а пока только готовился к этому. Потом в этом звуке начали проскакивать и высокие нотки, словно бы на его фоне мелькали женские голоса или короткие птичьи крики. Можно было и дальше вслушиваться в него, и наверняка он раскрылся бы и другими ладами, да только не хотелось. Отчего-то хотелось наоборот заткнуть уши и уйти куда подальше от источника этого гула, да только исходил от отовсюду.
    Ванька приложил ладони к ушам и сильно прижал их. Гул никуда не делся. В груди нарастало беспокойство, грозящее со временем перерасти в панику и ужас.
    - Не бойся, - откуда-то из-за спины мальчика раздался мелодичный голос молодой женщины, - Это из-под земли гул идет, другой мир слышно…
    Обернувшись, мальчик увидел перед собой красивую девушку в искусно вышитом белом платье. Ее черные как смола волосы были заплетены в тугую косу, в которую по всей длине были вплетены нитки крупного жемчуга. Голову девушки украшал пышный венок из искусно уложенных полевых цветов. Она была похожа на невесту. Но как точно выглядят невесты Ванька не знал, видел их всего пару раз, да и то издалека.
    - Ты тут откуда взялся? - все так же ласково спросила девушка, присаживаясь на корточки рядом с изумленным от неожиданности Ваней, - Заблудился что ли?
    - Да я вот к дедушке пришел… - сбивчиво стал объяснять он, показывая рукой на могилу, - да что-то задремал, верно от солнца сморило. Побегу я домой, а то мамка итак уже, верно, тревожится. Браниться будет.
    Ванька встал на ноги, отряхнул со штанов приставшую пыль и сухую траву.
    Из-за леса, за долиной реки надвигалась ночная тьма. Еще чуть-чуть и окончательно мир заполнит, да так, что до утра ничего не видать будет, вот тогда попробуй найди дорогу домой. Деревня-то - вот она, да только в темноте все другое…
    - Вы, тетенька, только мамке моей не говорите что меня здесь нашли… - залепетал Ванька, и вдруг его словно молнией пробила мысль, выбившая из него все прочие мысли и чувства, даже страх и беспокойство, - А что значит “другой мир слышно”?
    Он удивленно воззрился на девушку, которая тут же звонко рассмеялась, прикрыв глаза, над простодушным мальчишкой - недотепой. Ванька даже хотел обидеться, но передумал - уж больно радостно и добро звучал ее смех, будто хрусталинки звенели.
    - Есть наш мир, в котором мы с тобой сейчас. А есть другой - он по ту сторону земли, - девушка указала пальцем вниз, себе под ноги, - Мы здесь живем, а те кто там - со своей стороны живут. Нам в ночной тишине их шум слышно, а им - наш, вот и все.
    - А что же это они ночью шумят? - удивился Ваня.
    - Так у них там сейчас день, а у нас ночь. А когда у нас день - у них ночь. Так испокон идет, чтобы мы друг-другу не мешали.
    Ванька задумался, уже и не зная что еще спросить у чудесной незнакомки, которая, казалось, знала все на свете. Хотелось разузнать у нее побольше и про тот, другой мир, и про тех кто в нем живет…
    “Дедушка” - пронеслось в Ванькиной голове метеоритом. Ведь если в том, другом мире, живут те кто под землей, значит и дедушка там живет! А вот эта чудесная девушка, похожая на волшебную фею из сказок, наверняка знает как туда попасть. Да, это страшно - в другой мир идти, но если там дедушка, то с ним страшно не будет.
    - А в этот другой мир можно попасть? - Ванька задал свой вопрос, не сомневаясь в положительном ответе.
    - Если ненадолго, то можно. - подмигнула девушка, не переставая улыбаться, - А тебе зачем туда?
    - У меня дедушка там… наверное. Вдруг я сумею с ним встретиться, хоть на единую минуточку?
    Девушка задумалась. С ее милого личика вдруг пропала та пленительная непосредственная улыбка, которая так понравилась Ваньке. Ее взгляд из наивно-смешливого стал строгим и оценивающим, голос тоже стал другим - властным, твердым, строгим.
    - Многие туда хотят попасть, да не многим разрешено. У всех там родные - кого ни возьми. Каждый просит шанса еще разок в глаза заглянуть, руку на плечо положить, обнять, голос услышать… Да только далеко теперь от них ото всех родные, трудно до них добраться.
    - А вы сможете? - мальчишка с надеждой заглянул в похолодевшие глаза незнакомки.
    - Смогу. - девушка слегка улыбнулась, ее лицо смягчилось, она поправила косу, изящными пальцами перебирая вплетенные в нее жемчужинки. Длинный кружевной подол ее платья покачивался на легком ветерке, играя гранями замысловатых вышивных узоров. - Только за это надо что-то отдать, и не просто безделушку какую, а ценное, самое дорогое. А стоит ли оно того - за минутку-то? Ведь все равно долго там остаться не сможешь.
    В Ванькиной груди что-то стукнуло, будто птица в окно ударилась, а потом вдруг словно пожар разгораться начал. По коже испарина выступила, сердце заколотилось, руки задрожали, и пальцы стали непослушными, словно одеревенели. В его мальчишеской голове в ужасном беспорядке кружились мысли и образы, чувства и эмоции - это боролись между собой “не может быть” и “такое все-таки бывает”.
Как же это - взрослые не могут в другой Мир сходить, родных увидеть, Батюшка Трофим не может, даже дедушка не мог… наверное, а он может? Или дурит его эта девушка, шутку злую задумала над мальцом, чтобы он и ей, и самому себе дураком показался?
    Самое дорогое хочет? А что у Ваньки такого есть, что он бы потерять боялся? В своем небогатом деревенском детстве он никогда об этом не задумывался. Поел досыта - и то хорошо, велосипед старый от отца еще остался - вообще отлично… А больше - то, кроме нескольких старых игрушек, никаких богатств у него никогда не водилось. Видно и нечего ему предложить этой похожей на волшебницу девушке за ее мастерство между мирами ходить.
    - Ну, что замолчал? - она смотрела на него в упор, а ему не под силу было поднять глаза, встретиться с ее черным, как ночь, взглядом.
    - Нет у меня ничего дорогого, тетенька… Пойду я домой.
    Ванька отвернулся от незнакомки и пошел к кладбищенским воротам - сначала медленно, потом все быстрее, иногда почти переходя на бег, но боясь упасть в спускающейся темноте, споткнувшись о чью-то могилу, венок или еще что-нибудь. Кладбище казалось бесконечно большим, ночь бесконечно темной, да еще за спиной его раздался смех незнакомки - вроде и добрый, но какой-то холодный, чужой, по-злому насмешливый.
    Добежав до высоких ворот, мальчик с ужасом обнаружил, что они уже заперты. Уперевшись в них руками, он замер. Где-то там, за почти непреодолимым препятствием, была его родная деревня, был его дом, была мама. А здесь он был чужим, живым среди мертвых, дышащим и шумным среди безмолвных…
    А так ли это? А не таким же чужим был он там, среди живых людей? Не также ли они не обращали на него внимания - маленького, напуганного, пораненого чужой грубой силой? А здесь… здесь хоть не обидят, так может быть здесь и лучше?!
Так и не совсем он здесь чужой - дедушка же здесь, ну и что, что мертвый. Стало быть, здесь он настолько же свой, как и там, в деревне? А в том, другом мире, под землей - там где мертвые живут, там он станет по-настоящему на своем месте, рядом с любимым и любящим дедом.
    - Ну что, согласен? - как из-под земли выросла, встала за его спиной девушка, руку ему на голову положила.
    Ваньку от ее руки сразу холодом обдало, по коже мороз пробежал, дух захватило, словно в прорубь окунулся. А страха не было - не страшно уже, слишком много с ним случилось сегодня, наверное больше чем за всю жизнь до этого.
    - А ты не обманешь? - тихо спросил мальчик, не двигаясь с места, не пытаясь освободиться из-под властного гнета чужой ладони.
    - А на что мне тебя обманывать? Я свое всегда возьму. Не ты - так другой захочет родных увидеть.
    - Нечего мне тебе дать…
    - Есть, как же нечего. Вон у тебя на груди крестик - его и отдай, да и в расчете будем.
    Ванька поднял непослушную руку и, сунув ее под рубашку, сжал пальцами свой крестик, еще при крещении ему даденый. Нехитрый, на льняной нитке, он был его спутником через всю жизнь и до сего дня. А помогал или нет, хранил или просто на шее висел - про то Ванька не знал, а потому и ценность его понять не мог.
    Будь что будет, что же теперь. Если и есть Бог, он Ваньку и так видит. Да только и Богу-то он, наверное, без надобности, чтобы за ним присматривать…
    - Снимай, да мне отдавай! - неожиданно холодно и повелительно сказала незнакомка, все сильнее сжимая пальцами голову мальчика, - Ну же!
    Ванька потянул крестик вниз, веревка натянулась, до боли впилась в шею, но все никак не рвалась. Пальцы девушки сжали череп, словно обруч стальной кто затягивал.
    - Отдавай! - гаркнула недавняя волшебная фея голосом, похожим на свист стекла под ножом, аж ушам больно сделалось.
    Голова болела под сильными ее пальцами, Ванька с ужасом почувствовал, как в кожу под волосами медленно впиваются ее длинные ногти, на лоб и на правое ухо сбежали теплые и липкие струйки крови…
    - Отпусти его, дрянь!
    Ванька вздрогнул, присел. Боль ослабла. Зажатый в руке крестик неожиданно отозвался теплом, словно в кулаке солнышко маленькое зажглось.
Оглянувшись, мальчик и вовсе сел на землю - то ли от испуга, то ли от радости - он пока еще и сам не понимал.
    Дед стоял прямо за спиной молодой ведьмы, сжимая в руке длинную сучковатую березовую палку. В сумерках Ванька не видел его лица, но узнал и голос, и осанку, и рост - все что остается в памяти, даже когда мелкие черты вымываются временем.
    Кто-то еще стоял за его спиной. Чуть приглядевшись, Ванька различил ствол винтовки, нацеленный на незнакомку, темно-зеленую в сумерках военную форму, фуражку. С разных сторон кладбища прямо к ним не спеша шли люди - высокие и пониже ростом, крепкие и похудее, с тяжелой стариковской поступью и молодой пружинистой походкой, в детскую припрыжку…
    - Ишь чего удумала, дрянь! - дед очень редко ругался, на Ваньку так наверное вообще никогда, а тут… - Забрать его захотела, живого, да еще и благословение отобрать!
    Девушка попятилась назад, по-звериному оскалила зубы и громко зашипела, как озлобившаяся кошка. Присев, она встревоженно озиралась на приближающихся со всех сторон мертвых, скребла пальцами землю, подвывала по-собачьи.
    - Ванька, а ну отойди от нее! И отвернись… - дед указал пальцем куда-то слева от себя, Ваня послушно отошел на указанное место и закрыл глаза ладонями,
    - А ты сюда зачем пробралась? Кто позволил? Место тебе - за оградой, сама вешалась, с тебя и спрос! Или не знала что с тобой без покаяния на Святой земле будет?
    Услышав то ли крик птичий, то ли скрежет, с каким рвется ткань, то ли звериный отчаянный вопль, Ванька вздрогнул всем телом, но глаза не открыл, он никогда не ослушивался деда.
    Ванька уже не плакал, только чуть-чуть всхлипывал, прижимая к лицу теплую дедовскую ладонь. Первый страх, а потом и безотчетное счастье прошли, наступил покой.
    - А мама сказала, что я тебя больше никогда не увижу, - проговорил Ванька все еще хрипловатым от слез голосом.
    - Ну так откуда ж ей знать, что тут все как у живых? - дед погладил его по непослушным волосам, похлопал по спине, - Я вот тоже не знал, пока здесь ни оказался.
    - А та тетенька обещала в другой мир меня провести, чтобы тебя увидеть, хоть на минутку. А я ей за это крестик свой отдал бы.
    - Обманула она тебя, - дед вздохнул, - она из тех, кто сам себя жизни лишил, ей здесь не место, такие за оградой остаются, вот они-то по-настоящему мертвые.
    У них не только тела, у них души гниют. Она хотела тебя благословения лишить, потому и крестик забрать хотела, надеялась что ей от этого легче станет… не стало бы. А ты бы тогда так и остался в нашем мире.
    - В вашем? - удивился Ванька.
    - В нашем, - улыбнулся дед, - гул из-под земли слышишь? Это мир живых, у них там день. А ты случайно к нам попал.
    - Я теперь мертвый? - испугался Ванька.
    - Нет, - засмеялся дед, - ты живой. Твоя душа еще чистая, ты можешь в наш мир заглядывать, нас видеть и слышать, а взрослые уже не могут. Но и тебе здесь долго нельзя.
    - А меня дядька Николай за уши выдрал за яблоки, а я даже ни одного не съел! - вдруг вспомнил Ванька старую обиду, аж подпрыгнув.
    - Чужое нельзя брать, я же тебе говорил! - дед погрозил пальцем, Ванька насупился, - А вот за то что он тебя ударил, дядька Николай наказан будет. Ты не думай, мы тут за вами-то в оба глаза следим…
    Уже засыпая на дедовских коленях, Ванька потер кулачками глаза и пробормотал: - Деда, я так скучал, так скучал…
    - Ты спи, Ванюшка, спи…
    Где-то рядом звонко свистел соловей, встречая предзакатную зарю. Он-то Ваньку и разбудил. Потянувшись, мальчик встал на ноги и огляделся - все было обычным и знакомым. Теплые дедовы колени оказались дедовой могилкой, на холмике которой он так сладко задремал. Солнце еще не село, и вокруг было достаточно светло, чтобы спокойно дойти до дома. Кладбищенские ворота были открыты, их еще не заперли на ночь. Деда не было рядом, только его фотография смотрела внимательно и строго, но Ванька ей почему-то улыбнулся, и, перекрестясь как учили, пошел домой.
    Мать его конечно отругала, что на обед не приходил и ушел далеко, да не сильно. Рассказывать он ей ни о чем не стал, хоть и не сомневался, что на самом деле встретился с дедушкой.
    Дядька Николай вскоре сломал руку, упав с лестницы и долго ходил в гипсе - суровый и недовольный. Как раз ту руку, которой он Ваньку за уши драл и из калитки выкидывал.
    Ванька вырос, много лет прошло. Приходя на могилку деда, он любил подолгу сидеть рядом и рассказывать о своей жизни - что да как. Дед молчал и внимательно слушал, хоть фотография с годами и выгорела на солнце.
    Дед ему снился все реже, а годам к сорока и вовсе сниться перестал. Может оно потому что Ванька стал самостоятельным взрослым мужиком, и дед за него перестал так уж волноваться. А может и к скорой встрече - кто же знает, уж там и поговорят вволю…
    Старый сухой старичок Батюшка Трофим благословил Ивана в дорогу, поблагодарил за пожертвования на ремонт церковки. Хлопнула дверца новенькой “Волги”, стройно зашумел мотор. За окнами поползла деревня, согретая весенним солнцем.
    С годами Ванька научился говорить с дедом, не ожидая ответа. Где-то там, в своей голове, молча. Ни к чему чужим такое слышать, они не поймут. Откуда же им знать то, в чем он сам убедился когда-то в далеком детстве.
    Ванька улыбнулся, погладил пальцем свой крестик, что все так же висел на груди на ниточке… он ведь помнил дедов наказ - если тебе не отвечают, это еще не значит, что тебя не слышат.