Лапиф

Он бы смог объясниться в любви, но не без колпака,
потому-то шутом ей казался, царём неудач,
и бежали над ним в первозданном пылу облака,
и тащились века за хозяином проклятых кляч,
вязли в рыхлых сугробах, толкались и падали в грязь,
хоть и были верны предначертанной свыше стезе,
и хотелось ему целиком вместе с ними пропасть,
дабы с жизнью земною совпасть, став таким же, как все.

Так хотел поучаствовать в ней, пульс почувствовав, ток,
что собрал чемоданы, и всё же – не двинулся в путь, –
ни в крестовый поход, ни за тёмного литром в ларёк,
чтоб над башнями строк благородного пойла хлебнуть
из горстей одиночества, дабы уверовать в ложь,
ибо мысли реальней плодов неустанных потуг.
Он к любви прикоснуться не смог, ибо мелкая дрожь
зародившись в руках этих самых не слушалась рук –

то к овациям тряски вела потаённая боль
и беспочвенный крик никому не открывшихся «я»;
закрываясь в себе, он менял и замок и пароль,
опасаясь прорыва извне, да поспешность сия
приводила к фиаско мгновенно, поскольку мотив
дальних сфер уловив, тут же верный пароль забывал,
но в тисках неудач невозможным числом перспектив
озарялся тупик – и в подъём превращался провал.

Он легко находил одинокие грабли в саду:
в неоправданной злобе к нему тяготенье вещей
заверяло в любви, а само разжигало вражду,
мощь иллюзий живых низводя до предела мощей.
Неуверенность в сердце вселив, он, конечно, не смог
объясниться в любви на доступном любви языке.
Потому-то лапиф резко тихий покинул чертог...
Снят колпак шутовской, и копье пламенеет в руке.