Алан Милн Мир с честью Дайджест перевода в 45 фраг

АЛАН АЛЕКСАНДР МИЛН
ДАЙДЖЕСТ КНИГИ
«МИР С ЧЕСТЬЮ»
в 45 фрагментах
перевод Анны Ф. Ивановой

ФРАГМЕНТ 1
Я считаю войну неправильным и глупым занятием. Иногда комик в театре делает что-то настолько божественно безответственное и настолько великолепно-глупое, что человек откидывается на спинку стула в беспомощном смехе. Через несколько минут он делает это снова... и потом ещё раз... и ещё. Но постепенно человек перестаёт смеяться. Должно быть, и бог, для которого смерть человека была не большим горем, чем для человека смерть мухи, когда-то громко смеялся над изобретением человеком войны... но устал смеяться, а потом пожелал, чтобы эти абсурдные маленькие существа придумали что-нибудь ещё столь же великолепно-комичное. Я считаю войну высшим выражением человеческой порочности и глупости. Бывают моменты, когда я думаю, что детская глупость войны разбивает мне сердце даже больше, чем её порочность.
Если бы все в Европе думали так же, как я, в Европе больше не было бы войн. Если бы несколько важных политических деятелей думали бы так же, как я, в Европе больше не было бы войн.
Это не означает, что существует безошибочный план Милна по отмене войны; это просто констатация факта. Война — это нечто такое, чему сам человек способствует, и если всё человечество откажется от неё, то её больше не будет. Равным образом, если бы те конкретные люди, которые говорят от имени инертного большинства или приказывают им высказываться, отказались бы от войны, войны больше не было бы. Обычно, когда человек, владеющий словом, глубоко переживает по поводу чего бы то ни было, он пытается своими текстами убедить других в правильности своего образа мыслей. В этой книге я пытаюсь убедить других людей относиться к войне так же глубоко, как я сам.
Если книгу прочтут все (что маловероятно), и если она убедит всех, кто её читает (что тоже маловероятно), тогда дело сделано. Войне пришёл конец. Я не могу надеяться на такой немедленный и отрадный для меня ответ, но, по крайней мере, я могу надеяться, что те немногие, кто прочтёт это, убедятся, что я прав, и попытаются убедить других. Именно таким образом идеи распространяются и в конечном счёте влияют на мир.

ФРАГМЕНТ 2
Представим на мгновение пожилого государственного деятеля, привыкшего на протяжении веков думать о войне как об инструменте политики, но вдруг внезапно увидевшего фатальность этого инструмента и для себя самого, и для врага, и для цивилизации в целом. Он с тревогой начинает думать о том, как сделать из этого хорошо известного, испытанного инструмента что-то менее саморазрушительное. Это, как если бы мать увидела, что её дети играют с живой бомбой, и вместо того, чтобы отобрать её у них, ласково сказала бы: «Было бы приятнее с вашим настоящим мячом, не так ли, дорогие? Но пока я не нашла Ваш настоящий мяч, продолжайте играть бомбой.» Люди не ведут себя так в обычной жизни.
Когда человек понимает, что в стакане вместо тоника яд, он выплёскивает его. Давайте представим, что все мы — пацифисты, знающие, что война — это яд. В таком случае мы не должны пробовать его на язык и смаковать вкус, думая, как улучшить ситуацию. Необходимо незамедлительно вылить его. Именно поэтому я хочу, чтобы все думали так же, как и я, что война — это не сильное, неприятное на вкус лекарство (довольно распространённое ошибочное мнение), а яд.

ФРАГМЕНТ 3
  Благородный человек должен быть готов скорее претерпеть всё, чем солгать истине внутри себя. Лучше смерть, чем бесчестие. Но что такое честь нации? Просто воздух.
У нации нет чести. Ни одна нация добровольно не идёт на «смертельный риск». Ни одна нация не терпит всего, лишь бы не лгать истине. Ни одна нация не проявляет строгой приверженности тому, что является должным и праведным. Ни одна нация не следует праву, пренебрегая последствиями, ибо у нации есть только один закон: закон самосохранения и собственной выгоды. Нация признаёт только одного Бога: саму себя.
Это не помешало нациям громогласно заявлять о своей чести и не помешало им начать войну в защиту своей чести. Мошенники, пользующиеся доверием, также громко заявляют о своей чести и доказывают это, убегая, как только у них появляются деньги. Итак, когда нация сражается, защищая свою честь, она доказывает свою честь, упоминая имя Бога всуе, поклоняясь ложным богам и истуканам, нарушая субботу, воруя, убивая, способствуя прелюбодеянию, лжесвидетельствуя и возжелав железных месторождений своего соседа: таким образом, избавляясь от девяти из десяти заповедей.
… в этом нет ничего удивительного. Если нация не признаёт никакого закона, кроме закона саморазвития; если она считает своим высшим долгом сохранение и, по возможности, приумножение своей государственности, тогда мораль и справедливость не могут иметь для неё никакого значения… Нация, не преследующая более высокой цели, чем собственное существование, не имеет чести, которую нужно защищать. Ей нечего защищать, кроме самой себя…. Если бы нация заботилась о своей чести, она была бы обеспокоена чем-то, находящимся в её собственном ведении, что ни одна другая нация не могла бы оспорить; но, если нация заботится о своём престиже, тогда она обеспокоена чем-то, находящимся в ведении других наций. Война может быть необходима для престижа, но никогда для чести.

ФРАГМЕНТ 4
Стоит помнить, что в вопросах чести мы ничем не лучше наших соседей и стоит признать тот факт, что они думают о нас не более высоко, чем мы думаем о них. Ибо простая истина заключается в том, что ни одна нация не доверяет другой нации. Ни одна нация не верит в добрую волю другой нации. Ни одна нация не может дать своё честное слово другой нации, потому что ни у одной нации нет слова чести, которое можно было бы дать. Для нации, как и для микроба холеры, бессмысленно говорить о своей чести.

ФРАГМЕНТ 5
  Что такое Великая держава? По этому поводу не может быть никаких споров. Державы считаются великими или малыми в зависимости от их способности к войне.
Итак, когда патриот кричит, что престиж Англии в опасности, он имеет в виду, что репутация Англии как Великой державы находится в опасности, что репутация Англии как боеспособной страны находится в опасности.
Англичане гордятся репутацией своей страны. Им нравится думать, что у неё репутация свободы мысли и слова (это очень дорого большинству из них). У неё репутация чистоты её правосудия, и это также дорого англичанам, репутация, хотя, возможно, лишь относительная, неподкупности её чиновников, репутация вдохновительницы великой литературы.
В международных делах, когда Англия играет свою роль Великой державы, ни одна из этих репутаций не подвергается опасности и не нуждается в защите оружием. Под угрозой находится просто её репутация воюющей стороны — её престиж как воюющей нации, преисполненной решимости «не терпеть глупостей» (даже если это означает гибель десяти миллионов человек) со стороны любой другой нации.
Давайте чётко запомним этот факт. Патриот, используя слово «честь» или «престиж», имеет в виду репутацию своей страны, добивающейся того, чего она хочет, или защищающей то, что у неё есть, силой оружия.

ФРАГМЕНТ 6
Целью войны обычно является экономическое преимущество. Однако существует заметная разница между ультиматумом и сражением. Любая война несомненно имеет неприкрытый экономический мотив в сознании государственных деятелей, которые её объявляют; но войны ведутся не государственными деятелями. В них участвуют простые люди. Прежде чем простые люди бросятся защищать свою страну (останавливаясь на мгновение в почтовом отделении, чтобы спеть «Боже, храни короля»), они должны быть эмоционально взбудоражены. Без сомнения, новость о том, что в торговом центре был обронен миллион золотых монет, заставила бы практически каждого поспешить на место действия. Но экономический мотив войны не так прост. Если бы обычный человек полностью понимал и обдумывал конкретные экономические мотивы ультиматума, он бы был абсолютно уверен в одном: как бы ни была велика выгода от войны какой-либо группы политиков, финансистов, промышленных магнатов или королей вооружения, сам он в этом деле никаких выгод получить не может. Например, сейчас он получает 5 фунтов стерлингов в неделю; и если он переживёт войну (что сомнительно) и обнаружит, что его всё еще ждёт работа (а это маловероятно), тогда, несмотря на то, что он своим участием в войне добавил к Империи 1 000 000 квадратных миль и двадцать нефтяных месторождений, в конце войны он будет по-прежнему получать лишь свои 5 фунтов в неделю и платить за это вдвое больше налогов.
Поэтому, с одной стороны, да, войны могут объявляться по экономическим причинам, но, с другой стороны, добровольцы сражаются в них по сентиментальным соображениям.

ФРАГМЕНТ 7
  Правда заключается в том, что, если я буду драться на дуэли с человеком, меня оскорбившим, то сяду в тюрьму, и что, если я убью его, меня повесят; и что, как бы сильно я ни хотел сразиться с ним, неизбежность тюремного заключения и вероятность того, что один из нас лишится жизни, помешает мне бросить ему вызов.
Но истина заключается и в том, что я больше не хочу с ним драться. Сама идея борьбы теперь кажется нелепой. Конвенция о дуэлях, по сути, прекратила своё существование. Есть ли необходимость в продолжении военной конвенции? Мы переросли одну конвенцию, почему бы нам не перерасти другую?
По этой причине всегда есть промежуточный период, когда идея недостаточно сильна, чтобы расцвести сама по себе, но нуждается в защите. В случае дуэли такая защита была предоставлена Законом, и в соответствии с Законом идея о том, что частная война была неправильной и глупой, приобрела свою нынешнюю силу.
Но в случае международной войны… каким законом и какими санкциями мы можем защитить идею мира до тех пор, пока… международная война покажется одновременно и злой, и нелепой?

ФРАГМЕНТ 8
  Война — один из самых традиционных способов применения силы. Пацифиста принято считать бесхарактерным человеком, возражающим против любого насилия.  Часто именно к противнику войны обращаются с вопросом, что бы он сделал, если бы один из вторгшихся в Англию солдат попытался изнасиловать его мать. Считается, что интервенты испытывают какое-то особое влечение (с моей точки зрения, довольно удивительное) к пожилым матерям своих врагов. Я, например, не могу себе представить, как в похожих обстоятельствах милитарист мог бы защитить от насилия свою мать, и каким образом в разгар военных действий он оказался бы рядом с ней, чтобы это насилие предотвратить. К тому же я не понимаю, почему подобный вопрос принято задавать пацифисту. Однако, поскольку акты насилия, отрицательно характеризующие интервентов, являются неотъемлемой частью любой войны и неопровержимым фактом, считаю, что именно стороннику войны, принимающему безропотно перспективу преступных действий, а не пацифисту, стоит задавать подобные вопросы.
При этом, допуская, что провоенный патриот проводит различие между своей собственной матерью и другими потенциальными жертвами насилия, его принятие подобной перспективы носит лишь общий и отвлечённый характер. Смею предположить, что если он посмотрит на последствия военных действий как обычный человек, а не как общественный деятель, то и сам попытается предотвратить катастрофу, и тогда хотя бы один пацифист поаплодирует ему.

ФРАГМЕНТ 9
 «Вслушайтесь:
«Вооружайтесь, вооружайтесь…!»
 «Битва разгорается, вперёд, храбрецы, к славе или в могилу!»
 «Строимся боевым порядком!»
 «В атаку, Честер, в атаку! Вперёд, Стэнли, вперёд!…».
 «Труба, галоп, атака и мощь битвы.»
 «Десять тысяч мечей выскочили из ножен.»
 «Какая смерть самая лучшая?
Смерть при столкновении с ужасающими трудностями.»
 «Что находится далеко отсюда?
Могила в горах лежит далеко отсюда.»
 «Кем мы будем до наступления судного дня?
Будем тысячами, погибшими за Родину.»
Сквозь туман эмоций, поднимающийся от таких волнующих слов, как эти, войну можно легко представить, как одну длинную череду картин: скачущие герои с мечами в руках — герои с повязками на голове — герои, защищающие мост. Подсознательно мы всё ещё думаем о войне как о бесконечном количестве доблестных рукопашных схваток, в которых Бог, даже если и не будет монотонно защищать Правое дело, по крайней мере, обеспечит проигравшему утешение в том, что он погиб за него. Зная, что война перестала быть делом сверкающих мечей и атакующей кавалерии, мы, похоже, не в состоянии приспособить свой разум к этому знанию.
Мы знаем, например, что не все жертвы последней войны были убиты на поле боя; что сотни тысяч умерли мучительной смертью от ран, от отравления газом или болезней. И всё же сентиментальный человек, зная это, по-прежнему представляет себе смерть на войне как нечто такое, что приходит быстро и милосердно.
А потом, в День перемирия, живые вспоминают героически погибших. Произносятся речи, читаются проповеди, пишутся статьи, и везде слышен романтический мотив жертвоприношения: сражаться за свою страну — самая благородная форма самовыражения, умереть за свою страну — самая благородная форма самоутверждения.
И всё же, если рассматривать этот вопрос с холодным сердцем, мы видим, что человек не является героем, только потому что его призвали на военную службу, а также если он сам выбрал армию местом своей работы в виду отсутствия другой работы или в  патриотическом порыве; или, если служба в армии во время войны воспринимается им как дело, приближающее мир, так как жизнь в военное время в любом случае — ад, и только непосредственное участие в событиях помогает отвлечься от мыслей об этом, как бы парадоксально это ни звучало. Мы также видим, что обычные негероические люди не становятся героями только потому, что некомпетентный командир бросает их массово на неразрезанную проволоку, чтобы они висели там, как ягоды ежевики, пока не созреют для чести, оказанной им как неизвестным воинам... Живые или мёртвые, они сохраняют благородство или бесчестие характера, которые были у них в мирное время; точно так же, как и сегодняшние молодые люди, которым ещё не уготована война, бывают благородными и бесчестными.

ФРАГМЕНТ 10
  Представьте себе следующую картину. Живёт на свете счастливый человек. У него есть свой собственный сад, которым он наслаждается в любое время года. Больше всего хозяин сада любит начало мая, потому что именно в мае в его саду появляются тюльпаны — главная его гордость. Всю зиму он живёт ради красоты, которая приходит к нему поздней весной, ждёт, когда появятся первые неохотно распускающиеся листочки, когда его сад наполнится цветами, и он вновь испытает счастье, наблюдая упорядоченное буйство красок.
Но вот одним апрельским днём в его саду появляется незваный гость, ненавидящий сады… начинает срезать головки ещё не раскрывшихся тюльпанов, а хозяин наблюдает за происходящим, лёжа в кресле, цепенея от ужаса и не зная, что ему делать.
Так что же ему делать? Давайте рассмотрим возможные варианты его поведения.
Заняв миролюбивую позицию, он может подставить и другую щеку незваному гостю, объяснив самому себе, что чужак, очевидно, несчастен, и неприлично прерывать его теперь, когда бедняге наконец удалось найти подходящий способ развлечься. Хозяин сада может также сказать: «Извините, сэр, но сзади есть ещё несколько тюльпанов. Вы их пропустили, и они по-прежнему высоко держат головы….»
Или, будучи человеком логического склада ума, понимая, что сила — не аргумент, он может, воспользовавшись доводами разума, например, предложить: «Давайте, мой дорогой сэр, обсудим происходящее. Здесь, с одной стороны, я — несомненный владелец всех этих тюльпанов, с другой стороны, Вы — несомненный обладатель сильной руки и прекрасной малаккской трости...» И с каждым новым витком их диалога или спора очередная дюжина тюльпанов будет терять головы…
Или, будучи нравственным законопослушным гражданином, убеждённым в том, что дело государства — следить за тем, чтобы между отдельными людьми торжествовала справедливость, хозяин спешит в дом и звонит деревенскому полицейскому. Вероятно, злоумышленник уйдёт из сада намного раньше, чем полицейский приедет по вызову, и тогда владелец сада, воспользовавшись услугами закона, подаст в суд на своего врага, требуя возмещения крупного ущерба, привлекая его к ответственности за незаконное проникновение на территорию. Но, увы, это не вернёт тюльпанам былую красоту, а деньги не компенсируют ощущение счастья.
Каждому здравомыслящему человеку понятно, что владелец сада в этой ситуации не станет вести себя ни одним из способов, перечисленных выше, а станет делать то, что подсказывают ему все его инстинкты,  практически, единственно возможное — бросится на незваного гостя, будет долго бить его,  а затем пнёт ногой, доволочит до ограды, поднимет и швырнёт на дорогу.
Но, допустим, он не может сделать этого, потому что недавно имел несчастье сломать ногу, и теперь лежит в своём кресле в солнечном уголке сада не в силах пошевелиться, и, допустим, он вынужден лишь беспомощно наблюдать за расправой над своими тюльпанами. Но, допустим, он всё же не совсем беспомощен. Рядом с ним на столе лежит боевая бомба (неважно почему, но давайте, если хотите, предположим, что двое его маленьких детей, играя в куче мусора, нашли её и принесли отцу). Ему нужно только выдернуть чеку… работа по уничтожению его сада будет остановлена, но…
Очевидно, бомба не только разрушит значительную часть сада, она разнесёт на куски и нарушителя, и хозяина, и его детей. Бросит ли хозяин бомбу? (Помните: это единственное, что он может сделать, чтобы остановить неоправданное безобразие в его саду). Конечно, нет. Стал бы любой человек, обладающий здравым смыслом, осознающий последствия, живущий в современном мире, бросать бомбу? Конечно, нет.

ФРАГМЕНТ 11
  Хотя современная война сама по себе не является героической, можно утверждать, что те, кто погибает на войне, приносят, как говорят тренодисты, высшую жертву: они отдают свои жизни за других. Что ж, давайте не будем сентиментальничать. Героическое самопожертвование — самопожертвование добровольное и осознанное. Не более 5% солдат в последней войне пошли воевать добровольцами. Те, кто пошли добровольцами, пошли в бой, зная, что будут жертвы, но думая, надеясь и молясь (обычные люди, погибающие на войне, отнюдь не героичны), что жертвами будут не они.
Они охотно шли на смертельный риск, как молодые глупцы ежедневно идут на него, катаясь на мотоциклах, летая на самолётах, охотясь или карабкаясь по горам. Абсолютная уверенность в смерти — это нечто другое. Человек — действительно герой, если, стремясь к жизни, он принимает смерть по собственной воле. Скольких героев мы чествуем каждый год?..
Ни истоки войны, ни её ход не являются чем-то героическим. На войне совершаются героические поступки, но не теми, кто несёт ответственность за её проведение, и не только погибшими. Из десяти миллионов человек, погибших в последней войне, более девяти сражались не по собственной воле, и из этих девяти миллионов около восьми миллионов не совершили ничего героического. Они «бессмертны» не более, чем торговец бельём, которого переехал грузовик, а их смерть была «приятной» и «уместной», не более, чем смерть биржевого маклера в ванной.
Но, конечно, нельзя просто взять и сказать миллионам матерей: «Я хочу одолжить на время ваших сыновей», а затем, спустя полгода: «Извините, они все мертвы». Если мы хотим, чтобы война была терпимой, необходимо сохранить романтическую традицию. «Мадам, я отнял у вас сына, но возвращаю вам память о герое. Каждый год мы будем вместе праздновать его бессмертную кончину.

ФРАГМЕНТ 12
В нашем резервном батальоне был тихий мальчик, только что закончивший школу, младший из двух сыновей. Мы вместе отправились во Францию, чтобы поступить в один и тот же батальон обслуживания полка, и по дороге я как-то сблизился с ним. Его старший брат был убит несколькими месяцами ранее, и он, как единственный оставшийся в живых ребёнок, был особенно дорог своим отцу и матери. И они (вы можете смеяться или плакать, если хотите), купили ему в дорогу обычную кольчугу, которую носили в средние века для защиты от вражеских кинжалов, а теперь продавали чересчур любящим матерям, как снаряжение, способное отразить удар штыка или уберечь от случайного осколка снаряда.
Он был очень смущён этим прощальным подарком и, хотя, верный своему обещанию, взял его с собой во Францию, всё не мог определиться, стоит ли его надевать. Юный разум любящего сына разрывался между обещанием, данным матери, и ненавистью ко всему необычному. Он попросил у меня совета: очаровательно, простодушно, трогательно. Я посоветовал ему надеть эту кольчугу и сказать маме, что в ней он чувствует себя в безопасности.
Когда мы прибыли в наш новый батальон, мой совет уже не имел никакого значения, потому что вечером первого же дня в зоне боевых действий его разорвало на куски. Он как раз садился пить чай.

ФРАГМЕНТ 13
Казалось бы, если неправильно убить одного человека, оказавшегося на пути, то, должно быть, неправильно убить миллион других людей, оказавшихся на пути. И всё же Церковь говорит, что это не так. Давайте спросим кого-нибудь, почему.
Алан Милн. Итак…
Кто-нибудь. Начнём с того, что вы полностью игнорируете жизненно важное различие между агрессивной и оборонительной войной.
Алан Милн. Проводит ли Церковь это различие?
Кто-нибудь. Конечно. Так же, как она проводит очевидное различие между попыткой убийства и попыткой оказать сопротивление убийству. Если человек без причины нападёт на меня с ножом, я имею право оказать сопротивление, и если я смогу спастись, только лишив его жизни, то и Церковь, и закон оправдают меня.
Алан Милн.  Но они не оправдают предполагаемого убийцу?
Кто-нибудь. Конечно, нет.
Алан Милн.  В таком случае, вы имеете в виду, что если одна страна преднамеренно нападёт на другую страну, Церковь простит обороняющейся стране жизни, которые она заберёт, защищаясь?
Кто-нибудь. Конечно.
Алан Милн.  И осудит нападающую страну?
Кто-нибудь. Именно так.
Алан Милн.   Осуждала ли когда-либо Англиканская церковь Англию по этой причине?
Кто-нибудь. Я горжусь тем, что у неё никогда не было повода для этого.
Алан Милн.   Даже Англо-бурская война была оборонительной войной? Попытка противостоять вторжению — убийству — нападению — поражению — чему?
Кто-нибудь. Я думаю, было бы правильно сказать, что христианская совесть была немного встревожена некоторыми... э-э-э... подводными течениями Англо-бурской войны, но….
Алан Милн.   Но Церковь на самом деле не осуждала Англию?
Кто-нибудь. Нет.
Алан Милн.   Выступала ли когда-нибудь какая-нибудь национальная церковь против своей собственной страны?
Кто-нибудь. Этого я сказать не могу.
Алан Милн.   Не правда ли, может показаться, что «жизненно важное различие» заключается не между агрессией и обороной, а между собственной страной и страной противника?
Кто-нибудь. Ничто не мешает христианину быть патриотом.
Алан Милн.   Вопрос в том, что приходит ему на ум первым? Патриотизм или христианство? Что уступает место другому?
Кто-нибудь. Ничто не может быть важнее долга человека перед его Богом. Но точно так же, как преданный сын, сам того не желая, будет слишком снисходительно судить свою мать, так и христианин может, сам того не желая, слишком снисходительно судить свою страну.
Алан Милн.   Римская церковь не является национальной церковью?
Кто-нибудь. Нет.
Алан Милн.   У папы римского нет национальных предрассудков?
Кто-нибудь. Думаю, что нет.
Алан Милн.   Поскольку последняя война не могла быть полностью оборонительной войной всех наций, по крайней мере, одна нация должна была заслужить осуждение Христа. Осудил ли наместник Христа эту нацию? Угрожал ли он отлучить от церкви всех католиков, которые сражались за эту нацию? Называл ли он их убийцами?
Кто-нибудь. Как глава международной церкви, папа римский находится в сложном положении. Я полагаю, что он стремится избежать осуждения целых наций.
Алан Милн.   Тогда, поскольку глава международной Церкви избегает осуждения всех наций, а глава национальной Церкви избегает осуждения своей собственной нации, может показаться, что жизненно важное различие между агрессивной нацией и обороняющейся нацией игнорируется не только мной, но и Церквями.
Кто-нибудь. Я не могу этого допустить.
Алан Милн.   Тогда очень хорошо. Давайте предположим, что Англия — единственная среди наций, ведёт только оборонительные войны.
Кто-нибудь. Я не могу допустить ничего другого.
Алан Милн.   И что, борясь с ними, она уносит множество человеческих жизней.
Кто-нибудь. Это неизбежно.
Алан Милн.   Вообще говоря, Церковь придерживается мнения, что человеческая жизнь священна?
Кто-нибудь. Да.
Алан Милн. Настолько священна, что человек не может даже покончить с собой, чтобы прекратить невыносимую боль или несчастье?
Кто-нибудь. Церковь осуждает самоубийство, да.
Алан Милн. Потому что каждый из нас находится в руках Бога, и Ему решать, когда наступит смерть?
Кто-нибудь. Да.
Алан Милн.   Тогда либо война отнимает решение у Бога, и в этом случае это грех, либо война предопределена Богом, и мы не несём за неё ответственность. Так всё-таки что из этого?
Кто-нибудь. Конечно, мы несём ответственность; но что бы ни говорили Церкви в прошлом, я убеждён, что Сам Бог, знающий все сердца, проведёт различие между теми, кто намеренно развязывает войну, и теми, кто просто даёт ей отпор.
Алан Милн.  «Дать отпор войне» — это принять тяжёлое испытание битвы? Даже если это повлечёт за собой потерю миллионов священных жизней. Это не является грехом?
Кто-нибудь. Сам факт гибели человека не обязательно является грехом. Если бы это было так, то казнь убийцы была бы грехом.
Алан Милн.   Грубо говоря, вы бы могли сравнить убийство и смертную казнь с вторжением в страну и отражением нападения захватчиков?
Кто-нибудь. Грубо говоря, да.
Алан Милн. Но разве единственным моральным оправданием смертной казни не является тот факт, что она спасает жизни? Разве это не аргумент, что если бы не было казней, то убийств было бы гораздо больше? И разве это не единственный возможный аргумент, который Церковь может признать?
Кто-нибудь. Да, я думаю, что, возможно, это правда.
Алан Милн.   С другой стороны, принятие тяжёлого боевого испытания, несомненно, приведёт к тысячам смертей. Каково моральное оправдание этого?
Кто-нибудь. Вы действительно предполагаете, что Англия должна полностью проигнорировать объявление войны и вообще не защищаться от вооружённого вторжения?
Алан Милн.   Я предлагаю, чтобы вы изложили мне точку зрения христианской церкви, а не Военно-морской лиги.
Кто-нибудь. Для любого христианина невыносима мысль о пассивном принятии такого несправедливого решения.
Алан Милн.  В том смысле, что кто от чего не может пострадать?
Кто-нибудь. Вы действительно хотите сказать, что готовы к тому, что немецкая армия пройдёт маршем по улицам Лондона, что Германия будет диктовать любые унизительные условия, требовать контрибуций, осуществлять незаконные аннексии?..
Алан Милн. Пожалуйста, пожалуйста, возьми себя в руки! Я не готов к тому, чтобы с радостью согласиться с чем-либо из этого. На самом деле, я должен был бы ненавидеть это. Было бы легко чувствовать себя униженным из-за этого. Но в таком случае автору легко почувствовать себя глубоко униженным, когда его пьесу отвергают, а роман терпит неудачу. Клерку легко возненавидеть, когда им командует грубиян-работодатель. Даже священнослужитель может чувствовать себя униженным из-за пустоты своей церкви или порицания своего епископа. Но мы убиваем людей не для того, чтобы облегчить или предотвратить наше унижение. Откуда вы взяли эту необычную христианскую идею о том, что, хотя человек должен скорее страдать, чем поступать неправильно, нация может поступать так, как ей заблагорассудится, но не страдать от чего-либо?
Кто-нибудь. Я думаю, вы преувеличиваете.
Алан Милн. Ради Бога и Церкви, не позволяйте мне преувеличивать. Давайте докопаемся до истины. Если бы в 1940 г. перевооружённая Германия, жаждущая реванша, объявила войну Англии, вы бы одобрили вооружённый отпор англичан?
Кто-нибудь. Она была бы вынуждена это сделать.
Алан Милн.  И если бы это было так, вы бы это одобрили?
Кто-нибудь. Да.
Алан Милн. И одобрили бы убийство как можно большего количества немцев — мужчин, женщин и детей?
Кто-нибудь. Конечно, но всё-таки не женщин и детей.
Алан Милн. Пожалуйста, будьте честны. Вы знаете, что самолёты используются на войне; вы знаете, что нация, которая принимает тяжёлое испытание битвой, использует все виды военного оружия; вы знаете, что при использовании самолётов гибнут женщины и дети. Значит, вы бы одобрили, если бы ваша страна убила столько немцев — мужчин, женщин и детей, — сколько было необходимо, чтобы сломить дух врага и положить конец войне?
Кто-нибудь.  Столько (увы!), сколько было бы неизбежно, но, надеюсь, не больше, чем было бы необходимо.
Алан Милн. И вы бы не назвали такое убийство убийством?
Кто-нибудь. Нет.
Алан Милн. Предположим, война стала всеобщей, предположим, были сформированы новые союзы, предположим, в конце концов наша единственная надежда на победу заключалась в вооружённой поддержке России. Предположим, что Россия поставила условием своей поддержки отречение английского народа от Бога — как официально поступила она сама. Одобрила бы Церковь торжественное отречение правительства от Бога от имени народа?
Кто-нибудь. Вы намеренно пытаетесь оскорбить Церковь?
Алан Милн. Я бы сказал, что я намеренно пытаюсь понять, можно ли оскорблять Церковь. Так как?
Кто-нибудь. Ответ отрицательный.
Алан Милн. Предположим, что речь идёт о Турции, и считалось бы, что турки будут сражаться лучше, если мы официально станем мусульманами и будем разделять одинаковые религиозные взгляды? Вы бы одобрили это?
Кто-нибудь. Ответ отрицательный.
Алан Милн. Мы всегда могли бы потом вернуться.
Кто-нибудь. И добавить ложь к грехам нашей души?
Алан Милн. Но вы же не возражаете против лжи, верно? Вы никогда не возражали ни на одной другой войне. Или вы действительно думали, что все сводки с фронта — правда?
Кто-нибудь. К сожалению, я признаю, что на войне…
Алан Милн. Могу ли я в таком случае считать несомненным, что Церковь не одобрила бы отречение Англии от христианства или принятие магометанства, даже если бы это были единственные способы избежать поражения?
Кто-нибудь.  Можете считать.
Алан Милн.  И что, вместо того чтобы согласиться на отречение от своей веры, вы были бы готовы к тому, что немецкая армия пройдёт маршем по Лондону, что Германия будет диктовать любые унизительные условия, какие ей заблагорассудится, требовать контрибуций, осуществлять незаконные аннексии, чтобы…
Кто-нибудь. Конечно.
Алан Милн.  Вы понимаете, что я ищу, не так ли? Точка, где заканчивается христианство и начинается патриотизм. Давайте продолжим искать её. Предположим, что в 1920 г. вдохновенный государственный деятель предвидел войну 1940 г. и был убеждён, что единственная надежда Англии заключается в максимальном увеличении численности населения. Предположим, что правительство приняло закон, требующий немедленного вступления в брак и зачатия детей от всех взрослых мужчин, и, поскольку в результате этого два миллиона женщин остались бы незамужними, призвало два миллиона добровольцев совершить супружескую измену. Одобрила бы это Церковь?
Кто-нибудь. Требуется ли на это ответ?
Алан Милн.  Конечно. Церковь уже заявила, что одобряет убийство от имени государства; я хочу знать, одобряет ли она супружескую измену.
Кто-нибудь. Я уже говорил, что не называю это убийством.
Алан Милн.  Но тогда вам не обязательно называть это супружеской изменой. Вы могли бы назвать это «вербовкой в качестве временного мужа для защиты отечества».
Кто-нибудь. Вы прекрасно знаете, каков будет ответ.
Алан Милн.  Я заверяю вас честью, что нет.

ФРАГМЕНТ 14
Две нации спорят о чём-то. У одной — что-то есть, а другая претендует на это. Или у обеих стран чего-то нет, но они обе претендуют на это. Они разговаривают, они угрожают. Когда становится понятно, что ни одна из них не уступит, между странами объявляется «военное положение», и начинается соревнование, в котором граждане одной страны ставят своей целью убить и искалечить как можно больше граждан другой страны, игнорируя ради этой цели любые божьи заповеди.
В состязании побеждает та нация, правительство которой с большей стойкостью принимает уничтожение своих мужчин, женщин и детей. Верующие же постоянно молятся о том, чтобы уничтожение граждан противостоящих стран с божьей помощью усилилось и стало ещё более жестоким. Когда по прошествии нескольких месяцев или лет стойкость одного из правительств ослабевает, правительство страны-победительницы устраняет первоначальную причину спора, забирая столько богатств или территорий проигравшей стороны, сколько оно может с выгодой ассимилировать... Это война.

ФРАГМЕНТ 15
Очевидно, что если два человека объявляют друг другу войну и бросают бомбы в дома друг друга, то смерть или увечья их семей не имеют Божественной санкции. В таком случае, предоставляется ли санкция каким-либо двум группам людей, скажем, двенадцати людям на необитаемом острове, разделённым на две группы по шесть человек? Если нет, то предоставляется ли она только сообществам; или сообществам, которые имеют статус нации? И находится ли решение о том, когда группа становится сообществом, а община — нацией, в руках Бога или в руках последней мирной конференции? Ждёт ли Бог, пока Ллойд Джордж и Жорж Клемансо скажут Ему, каким новым группам людей будет предоставлена свобода действий в отношении Десяти заповедей, и будут ли их имена должным образом занесены на Небесах в специальный Белый список?
Многое из всего этого может показаться несерьёзным или надуманным, но я не буду возражать, даже если это будет названо «шутливым» и «не в лучшем вкусе», поскольку оно призвано лишь заставить людей снова и с самого начала задуматься о войне.

ФРАГМЕНТ 16
Давайте предположим, что, если в Европе когда-нибудь разразится ещё одна масштабная война, первыми её жертвами станут главные представители великих держав.
Прежде всего, мы должны выбрать жертв для нашего умозрительного эксперимента, и для этой цели мы ограничимся представителями Англии, Франции, Германии и Италии. В Италии мы выберем только Муссолини; в Германии — Гитлера, Геринга и Геббельса. Список Англии, как демократической страны, будет чуть шире… Поскольку политика Франции более подвижна, заранее называть имена будет невыгодно, поэтому давайте просто решим, что она обеспечивает соответствующее равенство жертв с Англией.
Итак, мы отобрали сорок человек, которые все умрут (не забываем, что этот факт — часть нашего эксперимента) в преддверии следующей войны. Уменьшаются ли шансы на новую войну в таком случае?
Я так и слышу, как высокопоставленный государственный деятель говорит, что «поскольку это допущение полностью лежит за пределами сферы практической политики, любой вывод, сделанный из него, является чисто теоретическим и, следовательно, бесполезным». Да, он теоретический, но не бесполезный. Напротив, это поможет нам понять значение военной конвенции. Итак, я прошу моих читателей представить, приложив максимум воображения, что моё допущение соответствует действительности. Я знаю, что многим людям трудно представить себе заведомо невозможное. Конечно, невозможно, чтобы с началом войны эти сорок важных персон погибли, но для целей этой главы они должны умереть, то есть так, как умирают люди на войне: одни — милосердно быстро, другие — в медленной агонии. При этом не исключено, что они искренне стремятся к миру; верят, что неизбежность их собственной смерти удержит их от ненужной войны; дают торжественную клятву покончить с собой в случае начала войны; и (самое маловероятное предположение из всех) должны сдержать свою клятву, если начнётся война. Итак, представив, что эти сорок лидеров станут первыми жертвами следующей войны, спросите себя, будет ли мир в Европе более гарантированным?
Могут ли быть какие-либо сомнения? Я лично убеждён, что до тех пор, пока эти сорок человек будут пользоваться своим нынешним влиянием, любая война между их странами будет «полностью находиться вне сферы практической политики».
Почему-то принято считать, что война — это «биологическая необходимость»: «неизбежный выход человеческой натуры»; «крайнее проявление патриотизма»… Короче говоря, что война, в конечном счёте, единственный, неизбежный и благороднейший способ урегулирования споров между нациями…
Эти сорок человек не могут всерьёз придерживаться ни одного из этих патриотических убеждений о невозможности предотвращения войны, если им мешает их выразить такая мелочь, как сорок их собственных приятных и достойных смертей среди десяти миллионов других. Они же утверждают, что война неизбежна, значит, в этой логике они не могут никак её предотвратить. Война — это природа человека? Но они тоже люди и также подвержены человеческим порывам. Война — крайнее проявление патриотизма? Ну, а кто же может считаться более патриотичным, чем они? И поэтому, если бы они показали, что патриотизм и мир — это союзники, а не враги; если бы ради сохранения своих собственных жизней они помешали бы десяти миллионам других людей славно умереть за свою страну, это значило бы, что все эти традиционные теории о войне, которые они пропагандировали, всё-таки ложь. Ибо война не могла бы быть менее естественной, менее неизбежной, менее благородной в случае, когда на карту были бы поставлены 10 000 040 жизней (учитывая и их жизни тоже), чем, когда на карту были бы поставлены                10 000 000.

ФРАГМЕНТ 17
С автоматическим принятием условностей политик предполагает, что за «международным тупиком» следует «война». Тот факт, что раньше «война» означала тысячу человек с луками и стрелами на стороне противника, а теперь означает десять миллионов человек с бомбами и ядовитым газом, не имеет для него никакого значения. На самом деле он не представляет себе войну, а просто позволяет международной политике идти своим чередом в обычном русле. Когда специалист-консультант заказывает своему клиенту длительное морское путешествие, он не представляет себе это длительное морское путешествие. Он не знает, может ли пациент позволить себе длительное морское путешествие, и его это не волнует… Поэтому, когда я предполагаю, что политики не стали бы говорить «война», если бы сами стали её первыми жертвами, я не сомневаюсь ни в их мужестве, ни в их склонности к самопожертвованию. Я сомневаюсь в их воображении. В воображении большинства людей пропасть между их собственной смертью и смертью кого-то другого почти непреодолима. Для среднестатистического человека мы могли бы составить таблицу сравнительных показателей смертности, которая могла бы выглядеть следующим образом:
10 000 000 смертей от голода в Китае
= (равны) 100 000 смертей от землетрясения на Сицилии;
= 1000 смертей от гриппа в Брайтоне;
= 10 смертей от брюшного тифа в собственной деревне;
= 1 внезапная смерть друга;
Внезапная смерть 1000 друзей = СМЕРТЬ САМОГО СЕБЯ.
Предполагая, что такая таблица где-то близка к истине, мы можем видеть, насколько более обнадёживающим было бы дело мира, если бы война понималась в терминах собственной смерти, а не в терминах смерти незнакомцев. На самом деле политики вообще вряд ли понимают войну в терминах смерти. Несомненно, вести войну — значит убивать людей. Несомненно, читать книгу — значит переворачивать страницы. Но никто не считает чтение упражнением для пальцев. Если бы можно было заставить зачинщика войны думать о войне как о неизбежном факте его собственной смерти, тогда он действительно мог бы думать о войне как о десяти миллионах смертей.

ФРАГМЕНТ 18
Смерть окончательна. Смерть — худшее, что может случиться, потому что это последнее, что может случиться. Какие бы другие бедствия ни постигали человека, перед ним всё равно стоит альтернатива смерти, если он того пожелает. Но когда к человеку приходит сама смерть, он не может выбрать альтернативу. Что бы вы ни сделали с человеком, если вы оставите ему жизнь, вы оставите ему не только жизнь, но и смерть. Если же вы заберёте у него жизнь, вы не оставите ему в этом мире ничего.

ФРАГМЕНТ 19
С каждой страницей, которую я пишу, с каждым проходящим днём я всё больше и больше убеждаюсь в том, что, когда мы говорим о «мире» и «войне», мы мыслим словами, которые полностью изменили своё значение. Мир для многих людей по-прежнему олицетворяет что-то чопорное и трусливое; война по-прежнему олицетворяет что-то мужественное и самоотверженное. Если вы «слишком пацифист», значит, вы на самом деле не любите свою страну, вам неприятно стремиться «спасти свою шкуру»…
Стоит отметить очевидный, но любопытный факт: никто из тех, кто смело говорит о войне, никогда не был на ней убит. Каждое слово, сказанное о том, как приятно умереть за свою страну, каждое легкомысленное упоминание смерти как чего-то второстепенного, было произнесено кем-то, кто не испытывал смерти, но мог бы испытать в любой момент, если бы действительно захотел.

ФРАГМЕНТ 20
В последней войне погибло десять миллионов человек, и по меньшей мере ещё десять миллионов получили серьёзные физические и психические травмы. Если патриот осознает этот факт с возросшим чувством мужества, он вспомнит и то, что это далеко не всё… Даже если бы в последней войне никто не погиб, мысль о её повторении всё равно была бы невыносима большинству людей. Если страна собирается получить от своих граждан 7 000 000 000 фунтов стерлингов, если она собирается оторвать три миллиона граждан от их обычных занятий на четыре года, это вряд ли будет одобрено разумными людьми (и мужество здесь ни при чём). Любой здравомыслящий человек предложил бы найти более достойные способы использования денег, времени, человеческих ресурсов, чем просто разрушение окружающего мира. Хотелось бы отметить, что за шестнадцать лет мирного существования наша страна скорее приобрела, чем потеряла в счастье, достоинстве и красоте.

ФРАГМЕНТ 21
Совершенно неестественно, что люди сражаются, со всей тщательностью, присущей войне, за заражённое лихорадкой болото в четырёх тысячах милях от их дома, о котором никогда раньше не слышали. Но когда война приходит к ним, они сражаются уже не за политическую химеру, а за то, что они знают, любят и понимают, за неприкосновенность своей страны; когда убийства в самом разгаре, и все их страсти возбуждены, тогда ярость людей совершенно естественна, поскольку природа человека такова, какова она есть, и люди есть люди, а не святые, и они должны ухватиться за единственное верное средство, пытаясь добиться победы.

ФРАГМЕНТ 22
Возможно, существует Страна чудес или четвёртое измерение, в котором каждая нация может быть сильнее любой другой нации, но в этом мире её невозможно найти. Более того, в современных войнах страны заключают союзы. Недостаточно быть сильнее другой страны; нужно быть сильнее всех остальных стран, вместе взятых. Гонка вооружений, в которой каждая европейская держава лихорадочно стремится к безопасности, превосходя все остальные державы, является не столько гарантией мира, сколько наглядной демонстрацией Европы как огромного сумасшедшего дома.

ФРАГМЕНТ 23
Очевидно, что в первую очередь речь идёт о защите территории. Но даже если бы все войны были территориальными, из этого не следовало бы, что защитник территории прав. Если бы Германия выиграла последнюю войну и аннексировала Бельгию, была бы последующая война за освобождение Бельгии неправильной и агрессивной? Так получилось, что союзники выиграли войну, и Франция аннексировала Эльзас и Лотарингию. Будет ли последующая попытка Германии вернуть Эльзас оборонительной и правильной?

ФРАГМЕНТ 24
Каковы бы ни были причины войны, каждая страна может заявить, что она не является агрессором, каждая страна может заявить, что она «сопротивляется» несправедливому требованию, «защищает» свой престиж или «отражает» посягательство на её права. Также очевидно, что благодаря современным средствам организации и распространения лжи, которыми располагает каждое правительство и которыми оно без зазрения совести пользуется, справедливость дела может прочно утвердиться в сознании всех граждан, борющихся за него. Если страны Европы собираются в будущем ограничиваться оборонительными войнами; если они собираются ограничиться войнами, на которые их духовенство заранее получило Божье одобрение, то есть оправдывать оборонительную войну — это значит автоматически оправдывать и следующую войну, в которую вовлечена твоя собственная страна, и, следовательно, автоматически оправдывать войну вообще.

ФРАГМЕНТ 25
Ни одна нация не верит слову другой нации. Неудивительно, что государственные деятели цинично относятся к добросовестности друг друга, когда у них есть столько поводов для цинизма. Если и есть грех, который влечёт за собой наказание, то это грех лжи. Истина — это высшая добродетель, и именно из-за того, что мы позволили политикам пренебречь ею во имя ложного патриотизма, мы оказались обременены этим кошмаром войны. Ибо это простой факт, что ни один государственный деятель, ни один генерал никогда не колебался солгать, если этого требовало благо государства.
ФРАГМЕНТ 26
Международная политика — это трясина предательства, воровства, невыполненных обещаний, лжи, увёрток, блефа, хитрости, запугивания, преднамеренного непонимания и жалких попыток поставить оппонента в ложное положение. Вся наша концепция национальной морали в целом отличается от нашей концепции частной морали.

ФРАГМЕНТ 27
Оружие, находящееся в руках иностранного государства, всегда будет агрессивным оружием; отчасти потому, что между государственными деятелями, которые ставят свою страну выше своей чести, невозможна вера; отчасти потому, что при самой сильной вере в мире никогда не может быть согласия относительно того, что является агрессией, а что — защитой.

ФРАГМЕНТ 28
Как только возникнет повод для войны между двумя нациями, каждая из них обвинит другую в том, что она является агрессором, каждая из них обвинит другую в том, что она первой пересекла границу, каждая из них обвинит другую в том, что она произвела первый выстрел или сбросила первую бомбу. Тогда и в дальнейшем граждане каждой страны будут убеждены в том, что их страна является самой невинной и защищающейся.

ФРАГМЕНТ 29
В течение многих лет, вплоть до 1914 г., Германия считалась «угрозой миру в Европе». Предполагалось, что Первая мировая война положит конец этой угрозе. Большинство добровольцев, которые в душе были пацифистами, сражались на войне только потому, что (как нас уверяли) это была война ради прекращения войны. К 1918 г. мы победили Германию... и мы могли бы сказать, что с того дня Европа была в ужасе от побеждённой Германии.
Если ничто из того, что я написал в этой книге, не выставляет войну глупой, то этот факт должен выставлять войну глупой: после борьбы, которая стоила тысячи миллионов фунтов стерлингов и более десяти миллионов жизней, нация, которая (как мы говорим) начала войну, нация, которая потерпела полное поражение в первой мировой войне, в очередной раз представляет главную опасность для мира. Если война означает не мир, а просто ещё одну войну, то какова её цель?

ФРАГМЕНТ 30
Пацифизм не призывает к отказу от борьбы и проявлению трусости... Он борется против отказа от использования интеллекта; он призывает к соблюдению приличий в отношении жертвоприношений в виде женщин и детей. Важно осознать тот факт, что нам предстоит всю жизнь бороться за то, чтобы восстановить мир после последней войны, и что ещё одна война приведёт к тому, чего едва не достигла предыдущая война, — к концу цивилизации.

ФРАГМЕНТ 31
Согласно демократическому вероучению, государство существует на благо личности. Согласно фашистскому вероучению, личность существует на благо государства, Муссолини утверждает, что он заменил «Права человека» «Правами государства».  Что он на самом деле сделал, так это заменил права каждого человека правами одного человека. Рядовой итальянец отказался от свободы мысли, свободы слова, свободы действий. Муссолини не отказался ни от чего из этого. Напротив, он приобрёл значительно большую свободу: свободу думать, говорить и действовать не только для себя, но и для всех остальных. Государство — это я. Права государства — это права Муссолини.



ФРАГМЕНТ 32
Если бы Европа состояла из десяти достойных стран, каждая из которых была бы полна решимости положить конец войне, и одной маленькой вероломной страны, которая не собиралась бы поддерживать мир, угроза санкций была бы ценным оружием. Но поскольку Европа состоит из полудюжины могущественных и бесчестных стран, ни одна из которых, похоже, не готова принести ни малейшей жертвы ради мира, и ряда более мелких бесчестных стран, часть из которых настроена воинственно, локальная война легко может перерасти в мировую.

ФРАГМЕНТ 33
Санкции не означают совместную экспедицию на канонерской лодке для подавления боксёрского восстания в Китае. Санкции означают борьбу с первоклассной державой, которая может быть (и, вероятно, будет) союзницей других первоклассных держав. В ходе Первой мировой войны Германия доказала, что, имея преимущество в нападении, она была достаточно сильна, чтобы практически в одиночку захватить Европу. Если Европа собирается применить санкции, чтобы заставить Германию или любую другую страну сдержать своё слово, она должна сначала убедиться, что она является объединённой Европой, а затем объявить европейскую войну.

ФРАГМЕНТ 34
Чего хотят политики: войны; или того, что может заменить войну? В настоящее время они, похоже, тратят время на то, чтобы в одних словах объяснить, насколько они заинтересованы в урегулировании путём соглашения, а в других — совершенно ясно показать, насколько они полны решимости не отказываться от урегулирования путём применения силы. Единственное разоружение, которое они обсуждают, — это такое, при котором все они будут надежно вооружены друг против друга; они не обсуждают никакого арбитража, кроме того, который заранее защищён санкциями войны.

ФРАГМЕНТ 35
Мир в Европе в ваших руках. Я имею в виду именно это. Я не имею в виду, что это в руках Англии, Франции, Германии и Италии. Я имею в виду, что в ваших силах обеспечить нам мир или войну. Когда вы говорите, а вы, несомненно, будете говорить, о «несговорчивости Франции», вы имеете в виду несговорчивость мсье Думерга. «Угроза Германии» — это не что иное, как угроза Гитлера. Если вы чувствуете, что не можете доверять «вероломному Альбиону», вы боитесь, что Рамсей Макдональд откажется от своего слова. Если «потребность Италии в расширении» и есть опасность, то единственная реальная опасность — это потребность Муссолини. Вам не противостоят никакие национальные силы, вы просто противостоите друг другу.
До тех пор, пока вы твёрдо не усвоите этот факт, каждый путь, который вы исследуете, будет тупиковым, ибо в конце каждого пути к Миру стоит чудовище, созданное вами самими, которое преграждает вам путь.

ФРАГМЕНТ 36
Вам, четверым мужчинам [речь идёт о Дж. Р. Макдональде, Думерге, Муссолини и Гитлере – прим. перевод.], бесполезно притворяться, что вас увлекает та или иная «волна национального чувства», — такие волны являются либо плодом вашего воображения, либо вашим собственным творением. Всё, чего хочет обычный человек, — чтобы его оставили в покое, он просто хочет жить своей собственной жизнью и заниматься своими делами. Ни один итальянец не просыпается утром и не говорит: «Боже мой, мы должны расширяться»; ни один итальянец, кроме Муссолини. Ни один немец, проснувшись утром, не скажет: «Боже мой, мы должны быть пангерманцами»; ни один немец, кроме Гитлера и тех, кому Гитлер приказал. Если бы Муссолини желал мира и считал, что путь к миру лежит через возвращение Триполи Турции, он мог бы без труда убедить свой народ (тех из них, кто знал, где находится Триполи, и что он принадлежит Италии) в благородстве своей страны, совершившей этот жест. Вы, четверо мужчин, не зависите ни от человеческой натуры, ни от страстей, ни от высокого энтузиазма, кроме своего собственного. Вы можете запугивать, очаровывать, убеждать своих соотечественников в счастье или несчастье по своему собственному выбору.

ФРАГМЕНТ 37
Англия говорила о мире с Честью, Франция говорила о мире с Уверенностью, Италия говорила о мире с Воинственностью, а Германия говорила о мире с Равенством, Исправлением и небольшим Реваншем. Среди стольких соперников, претендующих на ваше внимание, едва ли можно было различить кроткую фигуру Мира.

ФРАГМЕНТ 38
Если мужчине со средним достатком говорят (и он верит), что жизнь его горячо любимого ребёнка может спасти только дорогостоящая операция, он не задумывается о том, за счёт какой экономии он сможет её оплатить. Он сразу же решается на операцию, зная, что каким-то образом деньги должны быть найдены, какие бы трудности ни возникли у него с их получением. Поэтому, когда на карту поставлена жизнь человечества, нет ничего неразумного в том, чтобы призвать вас сначала спасти эту жизнь, и только потом подумать о том, как наилучшим образом согласовать с этой безопасностью свои амбиции и свой патриотизм.

ФРАГМЕНТ 39
Война, о которой вы сейчас думаете, означает смерть всему гуманному, цивилизованному и культурному, что создавалось очень медленно, веками, смерть свободе и достоинству человечества, смерть всем маленьким радостям простых людей, смерть всем великим надеждам, которые люди возлагали на мир, растущий в знаниях и культуре.

ФРАГМЕНТ 40
Мы находимся накануне очередного Армагеддона, накануне уничтожения мира. Это абсолютно точно. И накануне уничтожения мира великие государственные деятели мира (да поможет миру Бог) всё еще несут сентиментальную школьную чушь о достоинстве, чести и престиже… Над ними возвышается могучий, разрушающийся утёс, и в его тени они спорят о своих маленьких поединках по борьбе, о том, кто первым снимет с себя подтяжки; у каждого из них в голове только одна навязчивая идея: что он не проиграет, когда на него обрушится тысяча тонн камня.

ФРАГМЕНТ 41
Война означает патриотизм.
Патриотизм означает недобросовестность.
Недобросовестность означает войну.
Альтернативно:
Мир означает отсутствие патриотизма.
Отсутствие патриотизма означает добросовестность.
Добросовестность означает Мир.

ФРАГМЕНТ 42
Ни одна женщина никогда не любила кружевные занавески сами по себе; ни одна женщина сама по себе никогда не хотела втискивать своё тело в 18-дюймовые корсеты, надевать шляпу на один глаз или кутаться в узкие юбки. Но «то, что нужно сделать» очень легко становится тем, что делается. Среднестатистический мужчина так же чувствителен к обвинению в непатриотизме, как среднестатистическая женщина — к обвинению в том, что она не в моде, и его патриотизм так же неизбежен для него, как для неё — новая мода. Предоставленный самому себе, человек был бы счастлив со своими личными надеждами и страхами, любовью и ненавистью; и гордость за страну, которую он хранил в своём сердце, либо не нуждалась бы в публичном выражении, либо, если бы и проявлялась, то не была бы выражена в самолётах. Но он не предоставлен самому себе.

ФРАГМЕНТ 43
В своём мирном плане я даю Великим людям Европы минимум интеллекта, минимум благородства, минимум чести. Я предполагаю, что они достаточно умны, чтобы понимать, что ещё одна европейская война будет означать полную катастрофу для всего мира; достаточно гуманны, чтобы желать спасти Европу от невыразимого ужаса этой войны; достаточно благородны, чтобы, дав торжественную клятву спасти Европу, намереваться сдержать своё слово.

ФРАГМЕНТ 44
1. Война зависит от вооружений.
2. Следовательно, путь к миру лежит через разоружение.
3. Но страны не будут разоружаться, пока им не будет гарантирована безопасность.
4. Поэтому у них должна быть безопасность.
5. Которую можно обеспечить только санкциями.
6. Которые зависят от вооружений (см. п. 2).

ФРАГМЕНТ 45
Много убийц живут в своём собственном романтическом мире, в котором их заявления о невиновности могут быть заявлениями действительно обиженного человека, чьи убийства не расцениваются ими как убийства… Несомненно, в мире есть бесчестные люди; несомненно, некоторые из них находят свой путь в политике. Но им гораздо легче вести себя бесчестно, когда они могут убедить себя, что всё ещё остаются людьми чести.