Очерк о Тютчеве

АВТОР:
Вячеслав Недошивин
·
Ноябрь и Блок. Верно вспоминаем. Чутко.
          Но ведь в ноябре, буквально 5 дней назад, 25 ноября, родился и Федор Тютчев. Только 221 год тому назад, в 1803-м.
Один из любимейших. Впрочем, это вы поймете из из моего очерка о нем.
         Читайте, кому интересно... 
                «УТРАЧЕННЫЙ РАЙ»
                или
         РОКОВОЙ ПОЕДИНОК ФЁДОРА ТЮТЧЕВА         
          Я миллион раз проходил мимо этого дома.
          Невский, 42. Самое шумное место Петербурга. Но если правда, что время не исчезает и у вас есть хоть чуточка слуха, вы рано или поздно услышите здесь прелестный женский голос, который каждый день уже более 150 лет произносит одну и ту же фразу: «Любимый! Накинь плед. Я тебе помогу!..»    Этими словами там, на четвертом этаже дома, провожала на ежедневную прогулку седая красавица седого растрепанного старика.
          Красавицу звали Эрнестина, а старика - Федором Тютчевым.
          В это трудно поверить, но здесь, прямо на Невском, стояла тогда любимая скамья поэта, где он любил посидеть, погреться на солнце, почитать газеты. Но главное - насладиться шумной толпой, спешащей мимо. Этим вечным театром по имени Жизнь.
          «Его не привлекали ни богатство, ни почести, ни даже слава, - напишет о Тютчеве князь Гагарин. - Самым глубоким, самым заветным его наслаждением было наблюдать зрелище, которое представляет мир». А другой князь, Долгоруков, словно добавит: «Есть люди неподкупные, но которыми можно завладеть вежливостью, ласками, лестью... Федор Иванович принадлежит к числу людей... которых купить нельзя, а приобрести можно...»
          Ну, ну! Приобрести?! Его, самого свободного человека в несвободной стране, вольное сердце среди сердец, скованных обычаями? Не знаю. У Тютчева, например, было 2 жены, от коих было 6 детей, 2 долгих связи, от которых было еще 5 детей и кроме того - 4 романа.  Но ни одна из этих женщин не могла бы, думаю, сказать: он мой - только мой.
                Человек-загадка
          «Любимый» - именно так звала его под конец жизни вторая жена - Эрнестина. Еще звала мужа «чаровник». Но брату в Германию напишет иначе: «Это человек разочарований». Не странно ли? Очаровывал других, но сам всякий раз терпел разочарование. Какой-то разочарованный чаровник!..
          Он нанял квартиру в этом доме в 1854-м и проживет здесь, на 4 этаже, без малого два десятка лет. Эрнестине, своей Нести, написал, что она может теперь, как хотела - «парить на высоте над докучной толпой». Парила!
          Но ведь и сам, живя здесь, взлетел как никогда - выше не бывает! Действительный тайный советник, то есть третья, а фактически вторая ступень в иерархии (дальше шел только канцлер), три ордена (таких наград после Державина не получал ни один поэт), камергер, личный друг царя.
          Но, с другой стороны, как пишет уже наш современник: незадачливый дипломат, так и не ставший послом; пророк, чьи вещанья так и не пригодились обществу; поэт, издавший при жизни два небольших сборника, да и то вопреки собственным желаниям (он писал, что ни видит проку «в гальванизированной лире» своей); политик и философ, который так и не нашел время привести в систему свои воззрения и, наконец, любовник и муж, приносящий женщинам, увы, одни несчастья.
          Загадок в жизни его множество. Ныне пишут, что в принципе невозможно разгадать «загадку, заданную этим человеком мировой культуре». Тут и «репутация Кассандры», и выходки, за которые другой поплатился бы карьерой, изгнанием и даже свободой, тут и вечные измены, которые почему-то терпели его жены… Загадок, повторяю, тьма. Но одну по крайней мере - почему его так любили женщины? - мы попробуем разгадать...
          Окна кабинета Тютчева выходили на Невский. Известно: там стояло «длинное кресло», в котором он спасался от подагры, камин, перестроенный из печки, а на столе - самодельная икона «Взыскание погибших».
          «Самодельная» потому, что писал ее дядька-слуга поэта - Николай Хлопов, который «ходил» за ним с четырех лет. Перед смертью завещал икону Тютчеву, а на тыльной стороне по углам проставил памятные обоим даты: когда приехали впервые в Петербург, когда оказались в Баварии, да когда поэт получил звание камер-юнкера. Но в одном углу написал нечто загадочное: «Генваря 19-го, 1825 г. Федор Иванович должен помнить, что случилось в Мюнхене от его нескромности и какая грозила опасность».
           Речь шла, представьте, о девушке, почти девочке, встреченной двадцатилетним служащим русского посольства в Германии, и, по глухим сведениям, о несостоявшейся дуэли из-за нее. Именно про эту девушку и именно Хлопов донесет матери поэта в Москву, что Феденька обменялся с нею шейными цепочками и «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую». Прогадал то бишь. Но знал бы Хлопов, что она, первая любовь поэта, 15-летняя графиня Амалия Лерхенфельд, станет, рискну сказать, возможно, единственной любовью Тютчева.
           Через год именно ей, внебрачной дочери короля Фридриха-Вильгельма III, побочной сестре русской императрицы, одной из первых красавиц Европы, которой будут восхищаться Гейне и Пушкин, в которую скоро влюбятся Николай I и баварский король Людвиг I, двадцатилетний Тютчев сделает предложение. Она, влюбленная в него без ума, согласится, но восстанет ее родня; ей «подберут» мужа - тоже дипломата, сослуживца поэта, «пожитого» уже барона, с которым у остроумного наглеца Тютчева едва не вспыхнет дуэль. А Амалия? Амалия на всю жизнь останется добрым ангелом поэта. Не раз будет выручать его, первой отвезет Пушкину стихи Тютчева, которые станут по сути первой публикацией, а однажды спасет поэта едва ли не от Сибири. Это ведь про нее у него, уже женатого вторично, вырвется как-то в письме: «После России это моя самая давняя любовь». И это она через полвека, придет на Невский к парализованному уже поэту проститься. За три месяца до смерти его. И поэт... расплачется.
          Да, в доме на Невском развязывались узелки его жизни. Пока не грянул первый «удар» - инсульт, когда он прошелестит губами: «Это начало конца».
          В тот день, 1 января 1873 года, он, вышедший на Невский, впервые не поднимется на четвертый этаж сам. Его, разбитого параличом (отнялась вся левая часть тела), внесут на руках.
          А ведь завязывались узелки, загадки его жизни может в тот день, когда он, мальчишка, услышал и запомнил, что счастье - то, о чем мечтает каждый! - не цель жизни. Достойной жизни!        Но что тогда - цель?
                Любить - любовь...
          О счастье заспорили как-то в Москве родители Тютчева с поэтом Жуковским. Тот в дневнике оставит одну строку: «Обедал у Тютчевых. Вечер дома. Счастье - не цель жизни».       Спорили у Чистых прудов, в Армянском переулке, 11.
          Здесь жили мать поэта, урожденная Толстая, благодаря которой Тютчев является, представьте, шестиюродным братом Льва Толстого, и отец, которой вел род от «хитрого» боярина Захара Тутчева. По другим сведениям - Тетюшкова. Тот упоминается в Никоновской еще летописи, как воин, «которого Дмитрий Донской перед началом Куликовского побоища подсылал к Мамаю со множеством золота и двумя переводчиками для собрания нужных сведений». Тоже, выходит, был дипломат. Из первых. И не отсюда ли у поэта знание человеческой натуры, прозорливость и дальновидность?
          А очарование «чаровника», способное будить роковые страсти, вполне могло передаться ему от деда - от знаменитого капитана Тютчева.
          Имя деда прогремит однажды по Москве. Из-за флирта, из-за «служебного романа» всего лишь, но зато уж - с самой Салтычихой. Помните такую?! Оказывается, капитану (он был землеустроителем) было поручено провести топографическую съемку деревень Теплого Стана и села Троицкого - там ныне «Аллея Тютчева» - где он и повстречался с хозяйкой их, Дашей Салтыковой, 25-летней вдовушкой.
           Историки деликатно пишут ныне, что все зверства ее (а Салтычиха только по официальному обвинению замучила 37 крепостных) шли от сексуальной, простите, неудовлетворенности этой, не знавшей грамоты, но богатырского сложения, помещицы.
          Похоже на правду; документы сохранили нам даже имя ее крестьянина Ермолая Ильина, у которого она убила подряд трех жен, велев присыпать трупы землицей в ближайшем леске. И почти сразу влюбилась в капитана-землеустроителя. Да как! Небесам жарко! А когда Тютчев вздумал посвататься к соседке ее, к Пелагее Панютиной, Салтычиха - вот ведь, террористка первая! - подослала конюха с 5-ю фунтами пороха взорвать городской дом соперницы у Покровских ворот…
          Не африканские - русские страсти!
          Мину под затреху конюх подсунул, а поджечь не решился, за что обезумевшая от ярости Салтычиха била его батогами.      Она, «сей урод рода человеческого», по словам Екатерины II, кончит свои дни в подземной тюрьме Ивановского монастыря, где просидит 33 года, ухитрится родить ребенка от какого-то караульного и умрет ровно за год до рождения внука капитана - нашего поэта. Кстати, капитан, разбогатев, купит потом с Панютиной и деревню Теплый Стан, и село Троицкое, которое на карте Москвы и обозначено ныне не улицей - «Аллеей Тютчева».
          Но внука капитана женщины будут любить, пожалуй, даже больше, чем деда. За что? Да за то, что «любил любовь»...
          Здесь, в Армянском переулке, где он жил с детства, к 200-летию его установили памятник ему. Отсюда ездил в Благородный пансион, сюда, в синем мундирчике с малиновым воротником и при шпаге, когда стал студентом университета, приводил приятеля и будущего историка Погодина, и здесь, празднуя с родителями приезд в Москву друга семьи, уже знаменитого поэта Жуковского, услышал тот спор о счастье. Важный спор, он и через двадцать лет, уже в Италии, узнав о приезде Жуковского, напомнит ему: «Не вы ли сказали... в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом... целая религия, целое откровение».
           Волновал его этот вопрос - ради чего жить. Кстати, Погодин напишет потом про дом в Армянском: «Смотря на Тютчевых, думал о семейственном счастии. Если бы все жили так просто, как они». Он, сын дворового человека, учившийся на копейки, жил бедно. Но сравнив его слова с тем спором о счастье, как не подумать после этого: когда в доме витает истинное счастье, тогда оно и впрямь не цель. А вот когда его нет?..
         Первая жена Тютчева Элеонора попытается заколоть себя маскарадным кинжалом. Несколько ударов в грудь. Это случится в Мюнхене, где Тютчев на нижайших должностях служил тогда в русском посольстве. Вся в крови она выскочит на городскую площадь и, прежде чем упасть, пробежит почти 300 шагов.
          Элеонора Петерсон, урожденная графиня Ботмер, была лютеранкой (из-за чего брак их был почти тайным), была старше поэта, он взял ее вдовой с четырьмя детьми, но она так влюбится в него, что фактически бросит их. Гейне писал о ней: «не очень молодая», но «бесконечно очаровательная, состоящая в тайном браке с молодым русским дипломатом и моим лучшим другом Тютчевым».
          Но вот любил ли ее 22-летний Тютчев? Ту, которая родила ему трех дочерей, из-за скорой смерти которой он в одну ночь поседеет и кого после смерти назовет «утраченным раем»? Не знаю. Знаю, что как-то обмолвится, что, любовь любой женщины не просто удивляла - изумляла его. «Меня… и любить?» Не потому ли чувства его были, порой, сродни благодарности женщине.
          Это, впрочем, догадка, тайна. Не тайна, что в русской колонии Мюнхена и кинжал, и женщина в окровавленном платье вызвали шок. Крах карьеры Тютчева был неминуем. Тем более что все знали: у женатого поэта вот уже третий год длится роман с черноглазой красавицей Эрнестиной Дёрнберг. Из-за нее, считали, Элеонора и отыскала в столе тот самый кинжал. Так вот, это странно, но ни отставки, ни отзыва в Россию, ни даже серьезного расследования учинено не было.    Более того: скоро в любовной круговерти с новой любовницей, с Эрнестиной, поэт не только бросит представительство в Турине, запрет его на ключ и самовольно уедет в Швейцарию, но в суматохе потеряет важные документы, чуть ли не шифры посольские. За подобное преступление не только могли под суд отдать - в Сибирь сослать. Но - новое «чудо»: это тоже сошло «счастливчику» с рук.
           Почему? - ахнул русский дипкорпус. И если в «историю с кинжалом» вмешается жена крупного русского дипломата баронесса Крюденер (та самая девочка Амалия, его первая любовь, ставшая женой Крюденера), то из второй, прямо скажем, отчаянной «истории с шифрами», поэта, видимо, спасет сам наследник престола, будущий Александр II.
          Это, разумеется, и ныне тайна, так всего лишь предполагают историки: Тютчева с наследником свел Жуковский, воспитатель цесаревича - они вместе прибыли в Италию. Но факт остается фактом: вместо Сибири, поэту не только возвратят отобранное звание камергера, но представят вдруг к новому чину - коллежского советника, что в армии равнялось званию полковника. Тогда, кстати, в Италии Тютчев и напомнит Жуковскому, что «счастье», конечно, не цель. Но, предполагаю, тогда же, видимо, и поймет, что без этого счастливого случая не было бы нового, счастливого брака. Не зазвенели бы 29 июля 1839 года их свадебные с Эрнестиной колокола.
           Кстати, поручителем у жениха был, теперь уже посланник, тот самый «пожитой» барон Крюденер, когда-то соперник Тютчева. А в толпе гостей почти незаметной стояла баронесса Крюденер - его Амалия…
           Да, счастье не цель даже в любви. Возможно цель - сама любовь?.. 
           Во всяком случае - для истинных поэтов!
                Лев России
          А ведь поэтом его никто особенно и не считал. И первым не считал себя поэтом сам Тютчев. Одни говорят, что был равнодушен к своим стихам (граф Капнист подберет однажды забытое на столе после заседания одно из стихотворений его). Другие утверждают, что замыслы его были гораздо значительнее. А третьи воспаряют - слишком-де был занят местом России в мире. И, кажется, не зря воспаряют.
         Дипломат, потом политик - вот как числил себя. Нет, стихи писал с юности, иногда печатал их, но значения им не придавал. Первый сборник выйдет, вообразите, когда ему исполнится 51 год - расстарается Некрасов. А про второй и последний (за 4 года до смерти) Тютчев, дав согласие на него из «чувства лени и безразличия», отзовется «как о весьма ненужном и весьма бесполезном издании».
         О книге и впрямь появится лишь две рецензии, а тираж не раскупят. Невероятно! Что говорить, Пушкин, отмечая первый выпуск альманаха «Денница» и статью Киреевского, обозревавшего русскую словесность 1829 года, напишет: «Из молодых поэтов немецкой школы г. Киреевский упоминает о Шевыреве, Хомякове и Тютчеве. Истинный талант двух первых неоспорим».
          Про Тютчева - ни слова! Да, Пушкин напечатает его стихи в «Современнике», которые доставит ему Амалия, но вновь не оценит их.
          Гений не заметит гения.
          Сам Тютчев, страстно желавший познакомиться с Пушкиным, приедет в Петербург, увы, лишь через четыре месяца после его смерти. Но тогда же, разгневанный убийством Пушкина, напишет стихи на смерть его. Помните: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!..»
          Да, поэтом себя не считал. И возможно, это главная загадка его. Более того, ненавидел царапать пером по бумаге:     «Ах, писание страшное зло, оно как бы второе грехопадение бедного разума». Кокетничал? Возможно, ибо до нас дошло 1250 писем его, из которых, стыдно сказать, лишь треть пока опубликована. Но зато любил поговорить: пофилософствовать с Шеллингом, поспорить с Чаадаевым, пошутить с молодым еще Тургеневым, да просто поболтать, из-за чего Эрнестина считала его лентяем, а родной брат даже бросит однажды: «Какой ты пустой человек!»
           Шармер, философ гостиных, любимец женщин - вот Тютчев, вернувшийся в Петербург после двадцатилетней службы за границей. «Чаровник», или - «Лев сезона», как почти сразу окрестит его друг Вяземский. 
           В 11 утра 2 октября 1844 г. пароход «Николай I», на котором Тютчев с Эрнестиной и детьми прибыл в Россию, бросил якорь в Кронштадте. Родителям, робко выразившим надежду на продолжение им дипломатического поприща, решительно отписал: «Как могли вы подумать... чтобы я, как бы не сложились обстоятельства, покинул Россию. Будь я назначен послом в Париж... и то я поколебался бы принять это назначение... Петербург, это... русский характер, это - русская общительность».
          Правда признал, что оттягивал возвращение, пока в столице не появятся две женщины: любимая дочь царя, великая княгиня Мария Николаевна, новая покровительница, и - надо ли называть имя другой? - его Амалия. Та, которая, как пишут, уже побывала любовницей царя, а теперь «досталась» дряхлому, но еще всесильному Бенкендорфу. Она и познакомит поэта с ним - тот даже пригласит поэта в свое имение - погостить...  Словом, Тютчев оказался поэтом среди дипломатов, но ведь и «дипломатом» - среди поэтов. Мастером житейских компромиссов.
          Искал высокого покровительства, чего уж тут. Ту же великую княгиню очаровал стихами, но именно о ней и скажет, что поладил с ней, поскольку «обращался к женщине». Тем же манером «околдовал» и Марию Павловну, дочь императора Павла I.
           «Я три раза обедал у нее, - сообщил жене, - и один раз провел вечер». В итоге - старшая дочь поэта, двенадцатилетняя Анна, была удачно пристроена при Веймарском дворе. А скоро к четырем высоким покровительницам прибавится пятая - цесаревна, будущая императрица. Надо было как-то жить - вот, кажется, единственное объяснение его светской, скажем так, ловкости.
          Он ведь и жену наставлял. «Бываешь ли у графини Нессельроде? Делай это, прошу. Это для меня существенно».    Нессельроде, жена его начальника, министра иностранных дел, держала «первый салон» Петербурга. Вражда ее была опасна, а дружба, по словам Модеста Корфа, «до ослепления охранительна».
          Мы-то знаем, она ненавидела Пушкина, терпеть не могла Лермонтова, а с Тютчевым, представьте (он ведь так смешил ее!), вполне сойдется. Помните слова, сказанные о нем: купить его было нельзя - приобрести можно? Но чем? Может, покоем душевным, за каплю которого он был готов, как признавался, отдать полжизни? Может в этом ключ лояльности? Ведь он и про Бенкендорфа, зловещего шефа жандармов, скажет: «Это, конечно, одна из лучших натур. Добрый и честный человек…»
          Всё, казалось бы, так. И страх (отголоски восстания декабристов, когда были арестованы и отправлены на каторгу десять родственников поэта: Якушкин, Ивашёв, братья Завалишины), и компромиссы увертливые, и светская ловкость.     Но была еще одна причина поиска им высоких знакомств. И она, кажется, стоила всех остальных. Я имею в виду борьбу Тютчева с Россией за - Россию. Поединок поэта со светской чернью, презиравшей все русское.
          Вот истинная цель его: и поэта, и политика! Какое, к черту, счастье? Тайная, роковая дуэль с Европой. Он ведь лично был оскорблен словами маркиза де Кюстина: «Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы». Тот написал это в книге «Россия в 1839 году». Тютчев же, увидев в ней взгляд «сквозь призму ненависти, помноженной на невежество», честно сказал это Бенкендорфу в те пять дней, которые проведет в его имении под Ревелем. Не «лев сезона» - лев России, кинувшийся защищать родину. Там же и выскажет Бенкендорфу идею личного «проекта»: повернуть через немецкие газеты общественное мнение в пользу России.
          Помня, что шеф жандармов в войну 1812 года командовал авангардом партизанского отряда, Тютчев хитро предложит ему начать «партизанскую войну в тылах европейской печати». И не ошибется. Тот не только донесет идею до Николая I, но царь сам предложит Тютчеву написать об этом записку. «Надо, - напишет в ней поэт, - завязать прочные отношения с какой-нибудь из наиболее уважаемых газет Германии, обрести радетелей почтенных, серьезных, заставляющих публику себя слушать и двинуться... к определенной цели». К какой? Да к прославлению державы! Первый «пиарщик», как сказали бы ныне.
           Царь в ответ не только выплатит ему за записку 6000 рублей (может, самый высокий гонорар его!), но через год, в 1846-м, назначит чиновником особых поручений при канцлере.    Это было то, что нужно. Работа не требовала ежедневного присутствия, позволяла ездить в Европу, получать газеты без цензурных изъятий, чего не разрешалось даже губернаторам, и наконец - давала жалованье в 1500 рублей - столько зарабатывал сам обер-прокурор Сената. Сравните: городничие получали от 300 до 450 рублей, а чиновники вообще 60, 80 рублей в год. Впрочем, Эрнестина и эти деньги назовет «нищенскими». Немка, что с нее возьмешь?!
          Был поэтом, но связав несвязуемое - «поэтом политики». В Кронштадте вступил на родную землю навсегда. А ровно через 10 лет, когда грянет Крымская война, вдруг язвительно предскажет: «Я жду прибытия в Кронштадт милых англичан и французов, с их 4 тысячами орудий и всеми изобретениями современной филантропии, каковы удушливые бомбы и прочие заманчивые вещи».
          Когда же флот врага и впрямь встанет в виду Кронштадта, он, как мальчишка, кинется на залив. «На петергофском молу, - напишет, - смотря в сторону заходящего солнца, я сказал себе, что там, в 15 верстах от дворца русского императора, стоит самый снаряженный флот, что это весь Запад пришел выказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему».    «Теперь тебе не до стихов, о слово русское, родное!» - напишет в стихах.
          Какие уж тут стихи: 100 000 русских жизней унесет война, и узнав о поражении, Тютчев, говорят, в голос разрыдается. «О, негодяи!» - яростно напишет о «высшем обществе», которое радовалось поражению России. Он плакал, что пал Севастополь, а Нессельроде (повторяю - канцлер России!) поздравлял друзей с вновь открывшейся возможностью отдыхать в Италии и развлекаться в Париже.
          «С каким (наслаждением), - напишет Тютчев, -  я швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов».
          Деньги на жизнь не нужны были - не то, что стихи. Кстати, он, предсказавший Крымскую войну за пятнадцать лет, именно тогда, за сто лет до советских идеологов, назовет Запад «гнилым». Метафоры не умирают! Он и слово «оттепель» пустит в оборот за столетие до Эренбурга. Так окрестит первые годы после смерти Николая I. И напишет: «В истории обществ существует роковой закон. Великие кризисы наступают не тогда, когда беззаконие доведено до предела, а при первой робкой попытке возврата к добру. Тогда Людовики XVI и расплачиваются за Людовиков XV и XIV-х»...  Знал, знал, чем кончаются «оттепели», да «перестройки»...
                «Я исчезаю, исчезаю...»
          Он никем за свою жизнь не командовал - ни русскими армиями, на положение которых, случалось, влиял, ни дворцовыми интригами, хотя был принят при дворах, ни подчиненными дипломатами, ни даже многочисленными детьми от разных жен. Он «командовал» словами - вот и рядовые, и дипломаты, и дети его.
           «Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст, - вспоминал беллетрист, граф Владимир Соллогуб. - Он был едва ли не самым светским человеком в России... Ему были нужны, как воздух, каждый вечер яркий свет люстр и ламп, веселое шуршанье дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин». Его, «жемчужеуста», нарасхват звали изысканные салоны, высокие чины, за ним вереницей ходили дамы и ловили любое слово его.
          Что с того, что за разговорами он забывал поесть (как-то еще в Германии упал в обморок из-за того, что не ел три дня), что был непрактичен, что витая в небесах, вечно ходил лохматым, что вдовствующей императрице трижды, по рассеянности, забудет принести обещанную книжку!
           Зато его любили так, что сам посол в Мюнхене, где бедствовал когда-то Тютчев, предлагал министру увеличить ему жалованье за счет, представьте, своей зарплаты.
          А женщины? Надо ли говорить, как любили они его? И не за то, что «любил любовь» - за вечный повод женской любви - за остроумие, иронию, насмешку. Жаль, что великие остроты умирают вместе с великими остряками. Впрочем, иные колкости Тютчева до нас, к счастью, дошли. Он острил, например, что Нессельроде, прямой начальник его, напоминает ему египетских богов, которые скрывались в овощах: «Чувствуешь, что внутри бог, но не видно ничего, кроме овоща»... Острота? Да нет, почти издевательство!
          Князя Горчакова, друга, сменившего Нессельроде на посту министра, окрестил «нарциссом собственной чернильницы». А минутные увлечения свои весело звал «васильковыми дурачествами». Эта шутка, говорят, так понравилась при дворе, что ее позаимствовал сам Николай I, большой, кстати, ходок по женской части.
          С «василькового дурачества» началась у Тютчева и закатная, «незаконная» любовь его к пепиньерке Леле Денисьевой. Воистину, как скажет в стихах, не любовь - «поединок роковой». Кстати, 14 лет, которые проживет с ней, и о которых будет знать весь свет, он тоже назовет, как и жизнь с первой женой - «раем». Скажет в стихах: «А с тобой мне, как в раю». И как первую жену - потеряет ее в одночасье.
           Он был старше ее на 22 года. Кстати  «пепиньерка», это по-французски - «хозяйка рассады», так звали благородных девиц из Смольного, которые при выпуске соглашались присматривать за девочками из младших  классов. Леля и сама была «смоляночкой»: вставала по колоколу, обливалась до пояса ледяной водой, училась оттенять клюквенным соком щеки. Теперь же - присматривала за двумя дочерьми Тютчева, которых он «пристроил» в институт.
          С ней, которая вся была соткана из противоречий, готовая на «попрание всех условий», у поэта всё началось с флирта, но две стихии, два беззаконных сердца столкнутся так, что искры из глаз! Поэту, чьи жены и любовницы были до того сплошь «шлифованными» иностранками, может впервые попался на пути русский характер: прямой, искренний, жертвенный, безоглядный. Вот поединок-то! От умозрительных его вопросов: есть ли счастье, оно ли цель, эта девочка не оставит камня на камне. Вернее, оставит, и как раз на камне - след от тяжелого пресс-папье... 
         Отец Денисьевой, дворянин, гусарский майор, обладатель золотого оружия «За храбрость», узнав о романе дочери, чуть не вызвал на дуэль старика-поэта, но кончил тем, что проклял и его, и дочь.
          Зато они любили друг друга.  Да как! Тютчев, еще вчера писавший: «Я отжил свой век», пускается с ней в 6-дневное путешествие на Валаам. Пароход, ночная Ладога, какой-то монастырь, жизнь в кельях, монашеская уха - всё было новой, еще незнакомой ему любовью. Так не было с Эрнестиной, которая всё конечно знала, не было с Гортензией Лапп, которую он как раз в это время обольстит в заграничной командировке и которая, полетев за ним в Россию, родит ему двух сыновей. Наконец, так не было с молодой красавицей Наденькой Акинфеевой, внучатой племянницей Горчакова, в которую влюбится 60-летний Тютчев.
          Денисьева, молясь на него («мой Боженька»), упрямо станет считать себя его истинной женой, и в отелях за границей, куда ездила вместе с поэтом, записываться «Тютчевой». Но, когда перед рождением их уже третьего ребенка он станет отговаривать, чтобы она хотя бы его не записывала «Тютчевым», Леля вдруг схватит со стола пресс-папье - бронзовую собаку на малахитовой подставке - и в ажиотации запустит в него.
          Вот ведь характер, вот и впрямь - «роковой поединок»! Денисьева, правда, тут же повалится в ноги ему. А поэт молча, но уважительно будет показывать потом другу выбоину в стене. Меня - и так любить?! – помните слова его? 
          Она родит ему сына - третьего ребенка! - но почти сразу же на руках поэта сгорит от чахотки. А через год умрут и этот сын и 14-летняя дочь их. На кладбище, где ляжет «незаконная семья» его, он будет ходить, как помешанный. И как заклинание будет шептать над могилой: «Всё, что сберечь мне удалось, / Надежды, веры и любви, / В одну молитву все слилось: / Переживи, переживи!»
           Он переживет Денисьеву на девять лет. Будет влюбляться еще - вот что удивительно! Баронессе Услар - красавице Богдановой, подруге Денисьевой - будет давать карету для прогулок, возить бутылки со сливками, сливочное, представьте, масло. А однажды напишет: «Несчастный г-н Тютчев, поручил мне известить Вас, что от усилившейся болезни, он скончался между 5 и 6 часами утра. Вынос тела вечером...» Пошутил! Не знал, видимо, что поэтам нельзя бросаться словами - ведь он и впрямь умрет на рассвете.
           Разочарований чаровник, Тютчев, станет членом-корреспондентом Академии наук по отделению словесности, председателем Комитета иностранной цензуры. Вновь соединит в себе несоединимое: цензор и поэт. Но когда Горчаков, ставший канцлером, предложит ему возглавить журнал, поэт ответит, что «может писать только вещи, которые говорить нельзя...» Душа цензуры не принимала.
          Он по-прежнему ездил на балы и приемы - театр для себя - обожал смех женщин, споры мужчин и блеск в глазах и тех, и других. Только теперь его сравнивали, ни много, ни мало, с самим светом. Юный тогда князь Сергей Волконский напишет: «Я помню всклокоченного седого старика с золотыми очками. Как его встречали, когда он входил! Встречали, как встречают свет...» Но его небесный свет, его «время золотое» напомнит о себе в Карлсбаде, когда ему стукнет шестьдесят шесть. Там, на водах, старый и больной, он вновь увидит свою Амалию, теперь жену финляндского губернатора графа Адлерберга. Тогда и родятся дивные строки, известные ныне каждом: «Я встретил Вас - и всё былое...»
          Что рядом с этой любовью его балы, рауты, протекции, галуны на мундире, золоченые кареты камергера, даже страшный перепуг - какое-то опоздание на завтрак к самой императрице? Что рядом с этим были расстояния и годы, пространство и время - вечность и бесконечность? «В ее лице, - успеет написать про Амалию, - прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй»...
          Верен себе оставался до последних минут. Трудно поверить, но после третьего инсульта, когда священник прочел уже «отходную», он вдруг, очнувшись и обведя всех глазами, первым делом спросил: «Какие получены подробности о взятии Хивы?..» Словно там, на небесах, ему предстояло не каяться в грехах, а по меньшей мере - делать ответственный доклад о последних событиях - о победах любимой державы!
          ...Последними словами «командира» слов станут три слова: «Я исчезаю, исчезаю!..» Изумленный, изумлявший, изумляемый нас доныне поэт как-то признался «Я не знаю никого, кто был менее чем я, достоин любви. Поэтому, когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня изумляло...»
          Удивительно, но свидетели его кончины под утро - как и предсказал! - подтвердят: он умер с лицом полным изумления.