Елена Уварова

ЕЛЕНА УВАРОВА
(род. в 1981 г.)

Ростовская слобода

Выйдет месяц из тумана над ростовской слободой,
где лягушки окаянно голосят наперебой.
Справа – злачные широты, слева – сельский магазин.
В нём резиновые боты, пиво, антикомарин.
Прямо – сотка кукурузы, дальше Ленин-часовой
и фонарь лежит на пузе с перебитой головой.
Тьмой колхозной помыкая, свет рубя напополам,
ночь ползёт глухонемая по незапертым дворам.
Поглядишь, как звезды пшёнкой сыплет небо на крыльцо,
тяпнешь рюмку самогонки с молодильным огурцом
и, укутавшись рогожей, будешь спать мертвецким сном,
ни секунды не тревожась, не жалея ни о ком.

Спи, Алёша, в сладкой хмари, мучай храпом слободу.
Спи, покуда Змей Тугарин не собрал свою орду.

Нездешний Бог
 
Стою у храма. Бог поёт в груди.
«Надень платок», – старуха мне твердит, –
не оскверняй собой обитель Божью», –
и пыль сметает с лестничных перил.
Но пыль не оседает, а парит,
как бабочки на волжском бездорожье.
Глотаю воздух – горечь от глотка,
когда (за неимением платка)
врата к Отцу невидимо забиты.
Пугает строгий голос: «Аз воздам».
Но слышу: «Дочь, не бойся. Ты – мой храм.
Я рядом! Я не дам тебя в обиду».
И этот мой нездешний добрый Бог
ведёт к реке, туда, где спелый мох,
улитка и песок на тёплой тверди,
где дарит мне живую тишину –
её не потревожить, не спугнуть –
в ней только мы: ни горечи, ни смерти,
где, выключив свои монастыри,
без умолку безмолвно говорим,
как будто впрок хотим наговориться.
Бог шепчет:
– Я люблю тебя. А ты? –
А я в ответ молчу до хрипоты.
Мне страшно: надо мной большая птица.
Она кричит. Она – моя вина.
Но слышу ясно:
– Дочь, ты прощена.
Держись любви, как света – тьма ночная.
А те, кому прощенье невдомёк,
пускай твердят: «Неправильный твой Бог»
и ждут Меня, Меня не замечая.

Обитатели чердаков
 
Помнишь школу, на крыше – дверцу,
небо – взбитое молоко,
нас – последних совковых перцев –
обитателей чердаков,
непокорных и непослушных,
перекроенных впопыхах,
дерзких циников, потому что
не осыпалась шелуха?!
Под «Петлюру» и «Сектор газа»
мы, неопытный молодняк,
ко всему привыкали сразу:
жить на ощупь, курить табак,
пуд металла носить на шее,
ненавидеть в себе толпу.
Солнце было тогда рыжее,
горы выше, нежнее пух.
Мы смотрели на мир шутливо
потому, что не знали бед.
Помнишь, в наших глазах пытливых
отражался густой рассвет,
и закат в переливах меди,
и ленивые облака?!
Мы ловили руками ветер,
не стареющие пока.