Пархай

Эту давнишнюю историю из нашей деревенской жизни, я слышал, и от бабки моей, чуть ли не ровесницы "крепостного права", и от многих других старожилов села. Потом это повествование пополнялось в деталях ещё и другими свидетелями тех времён, их потомками. Но общая картина давно происшедшего, так и осталась нетронутой временем. Когда слух о нашей Октябрьской революции прошёл по нашей глубинке, где было объявлено о победе нашего российского пролетариата в Питере (это было ещё до выступления Деникинской конницы с побережья Чёрного моря) революция с гражданской войной полыхала уже по всей России! В нашем тогда большом старинном селе Ворово, был проведён "сельский сход" деревенскими активистами. Они, "сходы" эти, проходили везде, по всей округе, с уполномоченными из уездов, губернских городов, может даже столиц. Это были коммунисты, большевики, не принадлежащие к классу эксплуататоров. У нас - из Ливен они были или из Орла. Опорой им, помощниками, были местные, волостные активисты из деревенской бедноты. Сходы избирали новые органы власти - Комитеты бедноты. У нас тоже был он образован,  это Комитет, в состав которого тогда вошёл и некто - Пархай, местный батрак. Но батраками их у нас не называли, а называли "наёмными работниками" (современные - шабашники, халтурщики, калымщики). Считалось это не приличным называть их батраками. "Батрак" - звучало, как бывший "дворовый", в отличие от "государственного" крестьянина, в нашем селе. А он и был  из Троицкого, соседнего села, с барской усадьбы. Я многих стариков расспрашивал об этом Пархае, но рассказал мне о нём, сколько можно понятно и достоверно, только Макарец - дед моего, почти ровесника, односельчанина Петровича. Это был молодой мужик, с "крепостными корнями", холостой, но живший с нашей деревенской бабой, как сейчас говорят - в "гражданском браке", уже несколько лет. Хозяйство у них было какое-то, но промышлял он в округе работником или "батраком" - спилить ракитку, выкопать картошку, почистить колодец, обмолотить снопы нового урожая. Вот, на "сельском сходе" он и был выбран в "Комитет бедноты" и, даже, не рядовым его членом. А когда началась объявленная Советской властью знаменитая "продразвёрстка" для фронта или Поволжья, для нужд государственных, - вот тут и начались "сложности", и у крестьян, и у "комитета". Пархай, с сотоварищами по "комитету", ежедневно обходил дворы односельчан, собирал эту "продразвёрстку" и они на подводах отправляли её в Ливны, на железнодорожную станцию. Более зажиточные дворы обходились по несколько раз всю осень, а "кулачьё" местное - Молотковы, Данковы, Мосоловы, видать, подвергались этому "оброку", может ежедневно, как приходит указание сверху. И вот, вдруг, в какой-то день, по селу прошёл слух, что пропал Пархай. Толи вчера собирал очередную часть "продразвёрстки", толи сегодня повёз её в Ливны на станцию и не вернулся. Но пропал и никакого следа! А был он "не без греха", любил выпить. А теперь эта любовь подпитывалась возможностью ежедненого прикладывания к "греху". Появилась возможность частенько, может даже всегда, "употреблять", получать как плату за какие нибудь услуги, может даже за какие нибудь не очень законные "продразвёрточные льготы". Он был довольно хулиганистый, не терпел возражений ничьих, особенно местных "мироедов", которые заметно "поприжали хвосты", нередко применял к ним свою уже не "батрацкую" силу. Он всегда с нетерпением ожидал новых уездных распряжений о проводимой продразёрстке. Ему нравилось быть на виду у всех и чуствовать себя человеком, от которого много что зависит в жизни сельчан. Его уже называли по имени-отчесту и это ему тоже, определённо, нравилось. А тут, "молодайка" его управлялась по хозяйству своему, ничего не знала-не ведала, а через некоторое время объявила о пропаже мужика. Приезжали из уезда на конных дрожках по много раз и надолго, уполномоченные милиции, проводили скрупулёзное расследование происшедшего, но Пархая нигде не было! Потом, уже зимой после Рождества или Крещения, колодец Делового Петра или учительницы местной церковноприходской школы - старушки Зубковой, начал пахнуть какой-то "тухлятиной". Когда вычерпали воду, увидели на дне Пархая связанного, с большим камнем. Как он оказался там, кто его туда спрятал так осталось не раскрытым. Колодец был в глубине двора, но не Пархаева. Опять приезжали уполномоченные из Покровского, но так и ничего не узнали. Подозрение было - на  Молотковых ребят, Жигулиновых, но дальше этого дело не пошло, не спокойная обстановка была везде. А может и сами тогдашние следователи были не очень "чистоплотны", все вышли из "батраков". В ту же осень, только раньше - (на Покров или Митрев-день), как-то неожиданно покинули свои хозяйские гнёзда, нажитые ещё своими дедами, местное зажиточное "кулачьё". Тогда их ещё не называли "кулаками". "Кулаки" появились в коллективизацию. Что-то продали из своего "добра", что-то отдали. А куда уехали - никто не знает до сих пор, не ведает. Остались только их усадебные сады - Чибисов, Жигулинов, Данков... - всех. И покидали они свои родовые гнёзда - никто из старожилов не упомнит - шумно или молчаком, как-то сразу все, или по одиночке. И куда - тоже никто из стариков не знал и не помнил. А Пархай (правильно - Порхай) - кличку такую приобрёл из-за своей командной привычки, выработанной тогда в Комитете бедноты - любому, кто возражал ему, он коротко "бросал" - "Порхай!" - т.е., "Всё! Разговор окончен! Делай, как я сказал!" У меня кличка "Пархай" ассоциировалась с чем-то героическим, революционным, как Жухрай или Овод, а оказалось, как бабка рассказала, - до тривиальности просто.