Пушкин и мiр с царями. Ч. 4. Воздаяние. Глава вось

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть четвертая. Воздаяние. Глава восьмая


А сердце женское – не камень,
И тайно ждёт любви оно…

      В новый 1836 год Пушкин вошёл в душевно нестабильном состоянии. Литературные итоги года оставляли желать много лучшего. За год поэт не написал ни одной крупной вещи, работа над «Историей Петра» шла, но не приносила покуда никаких результатов. За двенадцать месяцев Пушкин написал неполных три десятка дошедших до нас стихотворений, многие из которых не закончены, и по сути, являются лишь набросками к будущим работам. На всех этих этюдах, однако, лежит ясная печать зрелого гения и мы не возьмёмся тут предлагать читателю какое-либо из этих стихотворений в качестве совершенно особенного блюда к его, читательскому поэтическому столу. Скажем разве что несколько слов о незаконченном стихотворении «Странник», которое является вольным стихотворным толкованием книги Джона Беньяна «Странствие паломника». Пушкин в этой работе традиционно для себя ушёл далеко от оригинала. Стихотворение сочетает в себе ветхозаветные идеи пророка Ионы и духовные поиски христианских отшельников. Понятно, почему именно стихотворение не закончено – Пушкин уже где-то предчувствовал необходимость духовного поиска для себя лично, но к тому времени не совершил его, а поэтому был не в состоянии гениальным, от есть – обычным для себя образом дописать так же гениально начатое стихотворение.
      Обратим также внимание читателя на его совершенно блистательные подражания античным поэтам, написанные в то время – когда читаешь эти стихи Пушкина, кажется, что ты стоишь перед мраморными скульптурами великих мастеров древности – так мастерски написаны эти строки.
     Но, к некоторому сожалению, самым знаменитым коротким произведением поэта в 1835 году стало стихотворение «На выздоровление Лукулла». Оно в конце года появилось в журнале «Московский наблюдатель». В стихотворении описывается ситуация, в которой умирал молодой богач, а его знатный родственник, известный своей недобросовестностью на казённом поприще – вплоть до воровства казённых же дров, с нетерпением ожидал смерти богача для того, чтобы поскорее войти в его наследство. Богач выздоровел, а алчный родственник был посрамлён.
     Стихотворение было написано в не раз  уже испытанной Пушкиным манере – оно было подражанием древнеримскому образцу, но все читатели моментально разгадали, в чей адрес оно было написано. Адресатом стихотворения был С.С. Уваров, министр народного просвещения, который одно время, будучи родственником заболевшего богача Шереметева, действительно проявил беспокойство по поводу его болезни, которое со стороны выглядело, как желание поскорее увеличить своё достояние за счёт наследства. Этот факт стал достаточно известен. Известна была также причастность Уварова к спекуляциям казёнными дровами, которые выделялись по линии министерства просвещения. Не доказанными, но также весьма основательными были подозрения министра в гомосексуализме и о его связи в этом смысле с М.А. Дондуковым, о чём мы уже писали. Непосредственной же причиной написания Пушкиным этого стихотворного памфлета стало отрицательное отношение Уварова к «Истории Пугачёвского бунта», что по мнению поэта прямо влияло на продажу книги.
      Стихотворение получило широчайший общественный резонанс. Об этом довольно ёмко написано у одного из тогдашних литературных цензоров А.В.Никитенко: «Пушкин написал род пасквиля на министра народного просвещения, на которого он очень сердит за то, что тот подвергнул его сочинения общей цензуре. Прежде его сочинения рассматривались в собственной канцелярии государя, который и сам иногда читал их. Пасквиль Пушкина называется «Выздоровление Лукулла»: он напечатан в «Московском наблюдателе». Он как-то хвалился, что непременно посадит на гауптвахту кого-нибудь из здешних цензоров. Этой цели он теперь, кажется, достигнет в Москве, ибо пьеса наделала много шуму в городе. Все узнают в ней, как нельзя лучше, Уварова».
      Никитенко написал эти строки 17 января, а через три дня он добавил к ним вот что: «Весь город занят «Выздоровлением Лукулла». Враги Уварова читают пьесу с восхищением, но большинство образованной публики недовольно своим поэтом. В самом деле, Пушкин этим стихотворением не много выиграл в общественном мнении, которым, при всей своей гордости, однако, очень дорожит. Государь, через Бенкендорфа, приказал сделать ему строгий выговор. Но дня за три до этого Пушкину уже было разрешено издавать журнал, вроде «Эдинбургского трехмесячного обозрения», он будет называться «Современником». Цензором нового журнала попечитель назначил Крылова, самого трусливого, а следовательно, и самого строгого из нашей братии. Хотел меня назначить, но я убедительно просил уволить меня от этого: с Пушкиным слишком тяжело иметь дело».
      Свидетельство Никитенко интересно по нескольким направлениям. С одной стороны, оно показывает силу пушкинского слова и то общественное внимание, которым это слово пользовалось. С другой стороны, мстительность никогда никого не украшала, не украсила она и Пушкина в этот раз – поэт повёл себя так, как он это неоднократно делал много лет назад, будучи совсем в другом возрасте и не имея почти никакого жизненного опыта. С третьей стороны, он вызвал неудовольствие взвешенной части своей литературной публики, которая хотела видеть своего кумира более уравновешенным и мудрым. С четвёртой стороны, он увеличил количество своих противников и подал им очередной повод к сплочению против себя, и, наконец, в очередной раз вызвал неудовольствие государя в свой адрес, и это произошло как раз в то время, когда император 14 января 1836 года через графа Бенкендорфа направил тому же самому министру народного просвещения С.С. Уварову отношение о том, что император Николай Второй разрешил Пушкину  издавать трёхмесячный журнал под предварительной цензурой – именно об этом отношении и говорится в записках Никитенко.
     У нас не может не возникнуть вопрос: почему же государь так остро отреагировал на стихотворение Пушкина, которое по формальным признакам цензуре никак не подлежало? Дело в том, что С.С.Уваров не состоял из одних недостатков, это был достаточно прогрессивно мыслящий и деятельный человек, который, кстати, вместе с Пушкиным в своё время входил в литературное общество «Арзамас». С возрастом его взгляды претерпели закономерные, и – заметим – не самые глупые изменения. Именно Уваров является автором знаменитой образовательной формулы «Православие, самодержавие, народность». Формула это многократно была осмеяна в России либералами и революционерами всех мастей, но согласитесь: при трезвом рассмотрении придраться в этой чёткой идее национального народного образования не к чему, и с небольшими модуляциями типа «православие = духовность», «самодержавие = государственность» эта же формула так же актуальна для наших дней, как и в годы прошлые.
      Уваров пробыл министром народного просвещения около пятнадцати лет. Вот одна из оценок его деятельности, данная А. Левандовским: «Уваров вывел на новый уровень русское просвещение… Именно при нём ступени образования – гимназии, университеты – выходят на европейский уровень, а Московский университет, может быть, становится одним из ведущих учреждений подобного  типа в Европе».
      При небольшом желании мы можем найти ещё с десяток подобных оценок работы Уварова на посту министра народного просвещения. Император безусловно знал о недостатках своего министра, но знал и о его достоинствах. У людей, которых он мог назначить на место Уварова не было его, уваровских недостатков, но были другие, не меньшие, однако они при этом не были так деятельны, как Сергей Семёнович. Из пушкинского же стихотворения косвенно следовало, что если Уваров остаётся после публикации памфлета на своём посту, значит государь непонятно ради чего терпит вора в своём государственном доме.
      Согласитесь, Николаю Первому было от чего прийти в раздражение! Государь, однако, в очередной раз проявил свойственную ему мудрость, оставил Уварова на посту, сделал через Бенкендорфа Пушкину внушение и не стал отбирать у поэта право на издание журнала. Пушкин же был принуждён давать объяснения по этому поводу. Если верить Я.К.Гроту, поэт сумел ответить Бенкендорфу чуть ли не молодецким образом: «Когда в разговоре о стихотворении «На выздоровление Лукулла» Бенкендорф хотел добиться от Пушкина, на кого оно написано, то он отвечал: «На вас», и, видя недоумение усмехнувшегося графа, прибавил: «Вы не верите? Отчего же другой уверен, что это на него?»
      Может быть, дело так и обстояло, но у нас есть ещё один документ – письмо Пушкина Мордвинову, высокопоставленному жандармскому генералу: «Умоляю вас простить мне мою настойчивость, но так как вчера я не мог оправдаться перед министром...
      Моя ода была послана в Москву без всякого объяснения. Мои друзья совсем не   знали  о  ней.  Всякого рода намеки тщательно удалены оттуда. Сатирическая часть направлена против гнусной жадности наследника, который во время болезни своего родственника приказывает уже наложить печати на имущество, которого он жаждет. Признаюсь, что подобный анекдот получил огласку и что я воспользовался поэтическим выражением, проскользнувшим на этот счет. Невозможно написать сатирическую оду без того, чтобы злоязычие тотчас не нашло в ней намека…
     …В образе низкого скупца, пройдохи, ворующего казенные дрова, подающего жене фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож, и т. д. — публика, говорят, узнала вельможу, человека богатого, человека, удостоенного важной должности.
     Тем хуже для публики — мне же довольно того, что я (не только не назвал), но даже не намекнул кому бы то ни было, что моя ода...
     Я прошу только, чтобы мне доказали, что я его назвал, — какая черта моей оды может быть к нему применена, или же, что я намекал.
      Все это очень неопределенно; все эти обвинения суть общие места.
Мне неважно, права ли публика или не права. Что для меня очень важно, это — доказать, что никогда и ничем я не намекал решительно никому на то, что моя ода направлена против кого бы то ни было». 
      С грустью в душе обратим внимание на стиль оправданий Пушкина – он в определённой степени тот же, каким он пользовался с дней своей юности. Принцип этих оправданий заключается во фразе «не пойманный – не вор», но ведь на самом деле все всё прекрасно знали – и кто писал, и для чего писал, и на кого писал, и идеальным вариантом разговора в таких случаях является прекращение препирательств и признание собственной вины, или – твёрдое непризнание её, мол, да, я написал, и пишу так сейчас, и дальше буду писать точно так же – позиция гордая, но вряд ли разумная, да и вряд ли такая уж достойная в данном случае.
     Такие оправдания, которые делал Пушкин в письме Мордвинову, принимаются как бы скрепя сердце и могут вызвать неприязнь к человеку, который их, эти оправдания подобным образом совершает, а потом этот человек при очередном пересечении взаимных интересов может начать обижаться на то, что к нему несправедливо относятся с неким предубеждением.
      А теперь поставьте себя на место Мордвинова или Бенкендорфа: некто совершает определённый не очень правильный поступок, вы это точно знаете, но этот некто совершенно серьёзно начинает доказывать, что он к этому проступку не имеет никакого отношения. Вы будете в следующий раз подходить к этому человеку с прежней изначальной мерой доверия или будете с ним как минимум вдвойне осторожны? Ответ напрашивается сам собой. Пушкин был волен вести себя в отношении кого-либо так, как ему заблагорассудится, но ведь и у других людей в отношении Пушкина имелись аналогичные права.
     Гармонию в душе Пушкин пытался искать в обычных человеческих отношениях. Об этом мы находим к его тогдашнем письме к Нащокину; «…Думаю побывать в Москве, коли не околею на дороге. Есть ли у тебя угол для меня? То-то бы наболтались! а здесь не с кем. Денежные мои обстоятельства плохи — я принужден был приняться за журнал. Не ведаю, как еще пойдет, Смирдин уже предлагает мне 15 000, чтоб я от своего предприятия отступился и стал бы снова сотрудником его «Библиотеки». Но хотя это было бы и выгодно, но не могу на то согласиться. Сенковский такая бестия, а Смирдин такая дура, что с ними связываться невозможно. Желал бы я взглянуть на твою семейственную жизнь и ею порадоваться. Ведь и я тут участвовал, и я имел влияние на решительный переворот   твоей  жизни.  Мое  семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно; ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились. Каковы твои дела? Что Кнерцер и твой жиденок-лекарь, которого Наталья Николаевна так не любит? А у ней пречуткое сердце. Смотри, распутайся с ними: это необходимо. Но обо всем этом после поговорим. До свидания, мой друг».
      Интересным в этом письме выглядит оценка Смирдина, очень много доброго сделавшего для Пушкина, хотя слово «дура» может иметь множество разных смыслов и не нести в себе ничего резко негативного, а вот известие о том, что Смирдин предлагал Пушкину очень немалые отступные деньги за то, чтобы Пушкин остался сотрудником его «Библиотеки» указывает на то, что матёрый издатель Смирдин оценивал первоначальную идею Пушкина как очень крепкую. Отказ Пушкина тоже вполне объясним  – у Смирдина в «Библиотеке» он получал бы деньги только за свои вещи, а в собственном журнале он бы зарабатывал те же самые, и скорее всего – большие деньги, печатая чужие работы. Согласитесь, что в этом заключалась принципиальная разница! 
      Пушкин в то время, как всегда, был контактен. В воспоминаниях того периода о нём мы находим много рассказов о том, как его видели в книжных магазинах, на светских вечеринках, в салонах, на балах, и – на обычных прогулках.
      Поэт любил гулять пешком и регулярно это делал. Пешие прогулки по центру столицы тогда вообще были одновременно и модным и обычным делом, гуляли все, включая сенаторов, министров и самого государя-императора – террористическая опасность в те годы практически не существовала, никаких папарацци не было и в помине, и в Летнем саду или на Дворцовой набережной свободно прохаживались самые яркие люди того времени. Гулял там и Пушкин, его описание находим у Н. М. Колмакова: «В числе гулявшей по Невскому публики почасту можно было приметить и А. С. Пушкина, но он, останавливая и привлекая на себя взоры всех и каждого, не поражал своим костюмом, напротив, шляпа его далеко не отличалась новизною, а длинная бекешь его тоже старенькая. Я не погрешу перед потомством, если скажу, что на его бекеши сзади на талии недоставало одной пуговки. Отсутствие этой пуговки меня каждый раз смущало, когда я встречал А. С-ча и видел это. Ясно, что около него не было ухода. Прогуливался он то с графом Нессельроде, бывшим министром иностр. дел, то с Воронцовым-Дашковым, которого, по улыбающейся фигуре, белому жилету и галстуху, называли вечным именинником. Тут же почасту гулял и отец Пушкина, Сергей Львович. Красноватое его лицо и, кажись, рябоватое было далеко не привлекательно, но то замечательно, что я никогда не встречал его вместе с сыном».
      Определённое пренебрежение к своему внешнему виду, присутствовавшее у поэта с юности, с годами нарастало, возможно, к этому имела отношение и постоянная нехватка денег, но – так, или иначе, но о недостатках пушкинского гардероба мы находим во множестве воспоминаний. Не будем зацикливаться на этом моменте, в подтверждение нашей мысли лишь приведём отрывок из мемуаров Тарасенко-Отрешкова: «К этому можно еще сказать, что также нельзя было не заметить невнимание Пушкина к своему платью и его покрою на больших балах», и снова сопроводим это уже приведённой нами только что фразой Колмакова: «Ясно, что около него не было ухода». Может быть, этого ухода он не требовал, может быть, от него когда-нибудь категорически отказывался, но в глубине души всякий человек об уходе мечтает, в этом нет ничего оригинального, мечтал    о   нём   и   Пушкин, но – очевидным образом не имел. Винить тут, может быть, и некого – он сам выбирал свою судьбу, и женясь, не настаивал на уходе, а некоторым образом даже поступал наоборот, но ухода-таки не было, и это – факт, просто факт.
       А что же Наталья Николаевна Пушкина? Как жила она? Легка ли была её жизнь? Что чувствовала в те дни, или – что могла чувствовать? У нас нет точных ответов на эти и сродные к ним вопросы, но кое о чём мы всё-таки можем здесь говорить, и говорить обоснованно.
       Любила ли Наталья Николаевна Пушкина? В том смысле, в котором люди обычно понимают любовь – скорее всего нет, не любила, и Пушкин это отлично знал, но она ему безусловно симпатизировала на момент выхода замуж – иначе бы никто её ни на какое на замужество не уговорил. Это ведь именно юная Натали Гончарова сумела преодолеть сопротивление своей матери в решении запутанной брачной задачи!
      Выйдя замуж за Пушкина она  с большой неожиданностью для себя столкнулась с особенностями пушкинского характера, о которых мы уже не раз говорили на предыдущих страницах нашей книги. Пушкин часто оставлял её одну, и она нередко вынуждена была скучать вечерами в квартире в одиночестве – не самая завидная судьба для выдающейся красавицы. Но одной из замечательных черт Натальи Николаевны было природное смирение, в немалой степени подкреплённое строгим христианским воспитанием её матери Натальи Ивановны.
     Пушкин был ласков с женой, многое ей позволял – мы видим это из его писем и знаем это из многочисленных свидетельств современников. Любил ли он Наталью Николаевну? Несомненно любил, по крайней мере, некоторое время – несомненно  сильно любил, хотя это  не была любовь мальчика, а была любовь зрелого мужчины, перенесшего до этого немало серьёзных увлечений. Со временем чувство Пушкина к жене так же несомненно поменялось – как именно, это останется для нас на всегда закономерной тайной, даже просто потому, что здесь есть тайна супружеской постели – мы не знаем, что происходило в пушкинской интимной спальне. Очень чувственному и сексуально опытному мужчине досталась совершенно неопытная в интимном отношении девушка. Как она отвечала на ласки поэта? Получал ли Пушкин на своих простынях то, чего хотел? Был ли он готов ждать того времени, когда женская чувственность Натали раскроется? Иногда на это уходят годы… Нам всего этого, повторюсь, не знать, да и не нужно.   
     Когда Пушкин женился на Натали, он должен был понимать, что ответная любовь к нему в её сердце может возникнуть только с годами, как чувство великой благодарности за любовь, обращённую к ней. Пушкин для начала попытался вызвать что-то похожее на это чувство обещаниями о красивой светской жизни, и, надо отдать ему должное, он попытался эту жизнь своей жене создать. На некоторое время у него в этом плане даже что-то получилось, а дальше… Дальше мы видим с Вами развитие истории в не самом лучшем её варианте. Совершенно непонятно, согласилась ли бы юная красавица Натали выйти за очень взрослого поэта, если бы он просто предложил ей тихую семейную жизнь в усадьбе в окружении большого семейства, с поездками в гости к родне, с приёмом многочисленных гостей у себя – это большой вопрос. Тот Пушкин, который делал Натали брачное предложение, сам не собирался жить ни в какой усадьбе и не собирался принимать у себя никаких тётушек, но и в этом случае поэта ожидала непростая семейная судьба. Заставить загореться женское сердце там, где оно само по себе не вспыхнуло – очень не просто и на алтарь достижения интимной гармонии и взаимных чувств Пушкин должен был бы положить очень много душевных  жертв, и результат всё равно был бы в тумане. Мы тут не имеем в виду потенциальную супружескую измену Натали – она была строга к себе и смиренна. Если бы Наталья Николаевна не попала в водоворот светской жизни, Пушкин мог бы быть в немалой степени спокоен за свою супружескую честь, но истинная любовь женщины к мужчине – прихотливая птица, её легко получить при изначальном полном расположении, а если его не было, путь к ней всегда лежит через какую-то внутреннюю жертву. Короче говоря, Пушкин, выбирая Наталью Николаевну в жёны, на какую-то очень немалую жертву был изначально обречён – хоть живи он в имении в деревне, хоть – в Москве «среди тёток», хоть так, как он в действительности жил – вблизи царского двора в Петербурге, только все эти потенциальные жертвы сильно отличались бы одна от другой, и далеко не все угрожали бы материальному благополучию и самой жизни поэта.
      Говорят, что Наталья Николаевна была равнодушна к творчеству своего мужа и не понимала его. Да не была она равнодушна к его творчеству! Она постепенно перечитала всё, что он написал, и отлично знала все пушкинские произведения, но из обычного женского стремления не быть униженной в собственных глазах иногда бравировала своим нежеланием присутствовать при литературных разговорах. Пушкин ведь женился фактически на недостаточно образованной в литературном плане девочке, и если он хотел, чтобы его стихи ценились и понимались, он должен был сам образовывать свою половину, должен был читать стихи и сказки сначала ей, а не Смирновой-Россет – он сам ведь признавался в том, что у Натальи Николаевны «пречуткое сердце». Вот к этому-то сердцу и надо было адресоваться – со временем и получил бы достойного ценителя своих трудов и вдумчивую  собеседницу.
     Говоря о Наталье Николаевне мы просто обязаны учитывать тот факт, что беременность и послеродовое положение были почти постоянным её состоянием во время жизни с Пушкиным  за исключением первых и последних полугода этого брака. Уже один этот факт обязан заслуживать должного почтения с нашей стороны.
     Были у Натальи Николаевны недостатки? Конечно же были! У кого из нас нет недостатков? Она не была слишком умна. Она не была и глупа – у неё был достаточный женский ум, что называется, «по возрасту» – любая женщина ведь очень неплохо умнеет просто по  ходу жизни, раз за разом беременея, рожая детей, болея сама, наблюдая за болезнями детей и страдая от этого, теряя, находя и так далее. Наталью Николаевну ждала эта обычная житейская дорога, на которой она естественным образом должна была приобрести немало прибавки к своему уму. Добавочной гарантией, так сказать, «поумнения» были то самое «пречуткое сердце» и изначальная нравственная чистота Натальи Николаевны». Но в то время, о котором мы с Вами тут говорим, в её жизни очень чувствовался недостаток этого самого живительного опыта, и она время от времени совершала самые разные, может быть, глуповатые ошибки, за которые её и журил Пушкин – мы знаем это из его писем.
      Наталья Николаевна была неопытна в светских делах, густо замешанных на человеческом лукавстве и поиске выгод всякого рода, и этот опыт ей давался очень трудно именно из-за того, что она сама была не лукава, и не искала для себя никаких особенных выгод.  Конечно же, она хотела блистать в свете – в свете хотели блистать все – не все могли. Её часто осуждают за это желание – блистать, но ведь сейчас в нашем с Вами окружении редко кто осудит первостатейную красавицу, желающую стать звездой подиума!..
      Силач естественным образом любит показать силу, ловкач – ловкость, а красавица естественным для себя образом хочет показать свою красоту. В этом нет   ничего   странного.   Вот и Наталья Николаевна стремилась к тому же, к чему стремится большинство красавиц – тут она была обычна, заурядна, Но ведь быть красавицей и пребывать с этой красотой в полной гармонии, не стремясь эту красоту повсюду выставлять – для этого нужна какая-то особенная жизнь и особенные отношения с особенным мужчиной – всего этого у Натальи Николаевны не было.
      Пушкин часто упрекал её за излишнее кокетство – вот это у неё до поры и до времени было, и было в немалой степени закономерно. Почему так? Давайте для начала попробуем разобраться в таком вопросе: а как именно может вести себя редкостно красивая женщина в обществе? Вариантов на само деле у такой женщины не очень много. Она изначально обречена на избыточное мужское внимание, и внимание это всегда будет в немалой степени похотливым – многие ведь хотят заполучить красавицу определённым образом, а это истинной красавице в подавляющем большинстве случаев совершенно ни к чему…
     Первый вариант поведения в этом случае – ледяное спокойствие с равнодушием, и тогда женщине без некоторого презрения к окружающим не обойтись. Это мощнейшая линия поведения, доступная немногим, и вызывающая ответную реакцию серьёзного неприятия. Эта линия сопряжена с одиночеством и доступна далеко не всем, и возможна в случае существования очень сильной скрытой поддержки с чьей-либо стороны. Окружающие красавицу мужчины и женщины в таком случае часто ждут падения вознесшейся личности, чтобы потом с восторгом сказать: «Так ей и надо!»
      Второй вариант – идеальный, это – спокойное равнодушие к восхищению, но для этого женщина должна находиться в состоянии полного равновесия, то есть – она должна быть счастлива, она должна любить и быть любимой, должна быть обеспеченной и здоровой. Такое счастье – общая человеческая мечта, и как всякая человеческая мечта, она труднодостижима.
     Третий вариант – стервозное поведение. У нас у всех есть нереализованные желания и женщина со стервозностью в характере идёт к достижению этих целей, достигает их, при этом цинично используя свойства человеческой натуры, как мужской, так и женской,  и в первую очередь – слабостей мужского естества, а их немало.
     Четвёртый вариант поведения красавицы в обществе – кокетство с теми, кто уделил красавице повышенное внимание. Кокетство – испытанный веками способ привлечения внимания к себе. Оно представляет из себя или вариант лукавого заигрывания или просто игры с использованием элементов сексуальности. Кокетство, как и всякая игра, может быть бездумным, полуавтоматическим, может быть малообдуманным, может иметь далеко идущие цели. Но в кокетстве, даже относительно невинном есть одна очень серьёзная скрытая опасность – в этой игре всегда принимают участие минимум два человека, и цели обоих участников игры могут очень сильно отличаться между собой.
      Пушкин знал это, как мало кто другой, он и свои, мужские заигрывания с женщинами называл кокетничанием, и прекрасно знал по опыту, что кокетничающую с мужчиной накоротке женщину так или иначе при  некоторых обстоятельствах можно завести в очень беспокойные для женщины обстоятельства.
      Наталья Николаевна не была ни ледяной красавицей, ни счастливой влюблённой в мужа женой, ни стервой, и по своему тогдашнему мировоззрению просто обречена была на кокетство. Ему она и была подвержена. С её стороны это не было каким-то злостным увлечением – она просто не видела в лёгком заигрывании с восхищёнными её красотой мужчинами ничего плохого, она банально   не  думала о том, что невинные и милые с её точки зрения шутки могут привести в итоге к чему-то недоброму. Пушкина это всегда тревожило до чрезвычайности. Он знал характер жены и понимал, что вообще без кокетства она обойтись не сможет, но также понимал, что кокетство это рано или поздно создаст ей какие-то затруднительные обстоятельства, и в эти обстоятельства будут вовлечены они оба.
     О том что Пушкин к тому всему был очень ревнив, мы тут долго говорить не будем – он,  не раз вторгавшийся в чужую супружескую постель человек, прекрасно знал, как это делается, и его до глубины души разрывала мысль о том, что кто-то когда-то также вторгнется в его личную супружескую жизнь. Тут поэт вовсе не был оригинален – тут он был таким же, как все.
      Кокетство почти всегда кажется приятным и лёгким только тем, кто им непосредственно в данную минуту увлечён, люди же, наблюдающие за чужим кокетством всегда испытывают либо смущение от того, что на их глазах происходит что-то мутноватое, либо – раздражение. Этого своего смущения или раздражения обычно никто не обнаруживает, зато впоследствии такие вещи с удовольствием обсуждаются в самых разных человеческих собраниях, то есть, кокетство в любой среде, кроме всего прочего, представляет из себя самую благоприятную среду для различнейших сплетен.
      В конце января 1836 года одна такая история едва не стала причиной для очередной пушкинской дуэли, и формальной причиной для этой дуэли стало как раз кокетство Натальи Николаевны.
      На одном из великосветских собраний присутствовал молодой граф В.А. Соллогуб, очень воспитанный молодой человек, едва ли не боготворивший Пушкина за его талант. Там же находилась и Наталья Николаевна, имевшая неосторожность мило и не без кокетства шутить на светские темы. Соллогуб увидел в этом то же, что в этом чувствовал и видел Пушкин, и высказался насчёт линии, взятой Натальей Николаевной.
       Вот как об этом пишет сам Соллогуб: «Накануне моего отъезда (в своё имение в Тверской губернии – прим.авт.)) я был на вечере вместе с Натальей Николаевной Пушкиной, которая шутила над моею романической страстью и ее предметом. Я ей хотел заметить, что она уже не девочка, и спросил, давно ли она замужем. Затем разговор коснулся Ленского, очень милого поляка, танцевавшего тогда превосходно мазурку на петербургских балах. Все это было до крайности невинно и без всякой задней мысли. Но присутствующие дамы соорудили из этого разговора целую сплетню: что я будто оттого говорил про Ленского, что он будто нравится Наталье Николаевне (чего никогда не было), и что она забывает о том, что она еще недавно замужем. Наталья Николаевна, должно быть, сама рассказала Пушкину про такое странное истолкование моих слов, так как она вообще ничего от мужа не скрывала, хотя и знала его пламенную, необузданную натуру. Пушкин написал тотчас ко мне письмо, никогда ко мне не дошедшее, и, как мне было передано, начал говорить, что я уклоняюсь от дуэли… В Ржеве я получил от Андрея Карамзина письмо, в котором он меня спрашивал, зачем же я не отвечаю на вызов А. С. Пушкина: Карамзин поручился ему за меня, как за своего дерптского товарища, что я от поединка не откажусь. Для меня это было совершенной загадкой. Пушкина я знал очень мало, встречался с ним у Карамзиных, смотрел на него, как на полубога. И вдруг, ни с того ни с сего, он вызывает меня стреляться, тогда как перед отъездом я с ним не виделся вовсе… Я переехал в Тверь. С Карамзиным я списался и узнал, наконец, в чем дело. Получив   объяснение,  я  написал Пушкину, что я совершенно готов к его услугам, когда ему будет угодно, хотя не чувствую за собой никакой вины по таким-то и таким-то причинам. Пушкин остался моим письмом доволен и сказал С. А. Соболевскому: «Немножко длинно, молодо, а впрочем, хорошо».
      А вот этот ответ Соллогуба Пушкину: «Только что, сию минуту, я получил от Андрея Карамзина письмо, в котором он пишет, что в одном из своих предыдущих писем он  меня извещал об объяснении, которое вы будто бы желали получить от  мен.  меня меня. Спешу вас заверить, милостивый государь, что письмо это до меня. Спешу Вас заверить, милостивый государь, что письмо это до меня не дошло и что вплоть до сего дня я совершенно не знал, что из-за моей опрометчивости меня могли заподозрить в поступке, недостойном честного человека. — Далекий от мысли отказать в удовлетворении, которого вы от меня хотите, милостивый государь, я иду ему навстречу и настоятельно прошу вас дать мне знать через Андрея, когда и каким образом мы можем окончить наше дело. — Нынешние обстоятельства не позволяют мне возвратиться в Петербург, если только вы того не пожелаете непременно, да и в таком случае это было бы возможно лишь на несколько часов. Не имея, впрочем, намерения оспаривать ваше вполне законное право вмешиваться в разговоры, которые ведутся с вашей супругой, я отвечу на ваши два вопроса, что я говорил ей о г-не Ленском, так как я только что обедал с ним у графа Нессельроде  <и> что кроме того у меня не было никакой задней мысли..., потому что никогда не знаю сплетен света и глубочайшим образом их презираю
   [Что касается другого поставленного мне вопроса, то я отнюдь не отказываюсь на него ответить; не получив от вашей супруги никакого ответа и видя, что она с княгиней Вяземской смеется надо мной… Если я задавал еще другие нескромные, быть может, вопросы вашей супруге, то это было вызвано, может быть, личными причинами, в которых я не считаю себя обязанным давать отчет.
   Вот, милостивый государь, все, что я могу вам ответить. Спешу отправить это письмо на почту, чтобы как можно скорее удалить оскорбительные сомнения, которые вы могли питать на мой счет, и прошу вас верить, что я не только не склонен отступать, но даже сочту за честь быть вашим противником».
      Мы видим здесь, что Соллогуб держит себя в высшей степени достойно. Пушкин, очевидно, действительно остался доволен ответом Соллогуба, но письмо ему написал такое: «Вы взяли на себя напрасный труд, давая мне объяснение, которого я у вас не требовал. Вы позволили себе обратиться к моей жене с неприличными замечаниями и хвалились, что наговорили ей дерзостей.
       Обстоятельства не позволяют мне отправиться в Тверь раньше конца марта месяца. Прошу меня извинить».
       Дальнейший рассказ Соллогуба тоже не безынтересен: «В ту пору через Тверь проехал Валуев и говорил мне, что около Пушкиной увивается сильно Дантес. Мы смеялись тому, что когда Пушкин будет стреляться со мной, жена будет кокетничать с своей стороны. От Пушкина привез мне ответ Хлюстин…    …Делать было нечего, я стал готовиться к поединку, купил пистолеты, выбрал секунданта, привел бумаги в порядок и начал дожидаться и прождал так напрасно три месяца. Я твердо, впрочем, решился не стрелять в Пушкина, но выдерживать его огонь, сколько ему будет угодно. Пушкин все не приезжал, но расспрашивал про дорогу».
       Самому же Пушкину Соллогуб ответил  в начале марта следующим образом: «Пользуюсь [милостивый государь] верной оказией, чтобы ответить на письмо, переданное мне от вас г-ном Хлюстиным. Не отвечая на странные выражения, которыми вы пользуетесь и которые могли быть вызваны только недоразумением, я  замечу  лишь, милостивый государь, что не могу понять, как ваша супруга могла обидеться на такой банальный вопрос: Давно ли вы замужем? Мне кажется, что для нее вы как раз последнее лицо, которое могло бы принять это за оскорбление. Что же касается дерзостей, будто бы сказанных мною, то прошу вас иметь в виду, что я слишком хорошо воспитан, милостивый государь, чтобы говорить их мужчине, и недостаточно безумен, чтобы говорить их женщине, и еще менее — чтобы ими хвалиться. Теперь, милостивый государь, я вас ждал в течение всего февраля месяца, и так как служба моя не позволяет мне оставаться в Твери долее, я выеду в различные места назначения. Когда вам будет угодно вновь потребовать от меня удовлетворения, вы найдете меня всегда готовым принять ваш вызов. Прошу вас не отказать дать мне ответ и сказать мне решительно, продолжаете ли вы настаивать на серьезной дуэли, так как я другой не признаю, или же — не предпочтете ли вы, забыв сплетни, которые поставили ее между нами, избавить нас обоих от нелепого положения и беспричинного несчастья».
      В линии Сологуба в отношении Пушкина мы видим высшую меру воспитанности и благородства – Соллогуб ни в чём не унижает своего личного достоинства, и нигде не отказывается от своей позиции. Пушкин не мог этого не оценить. Немного забегая вперёд скажем, что Соллогуб, зная о поездке Пушкина в Москву, писал ещё одно письмо Пушкину – уже в начале мая. В этом письме он ещё раз подтверждал свою готовность к ненужной с его точки зрения дуэли, но Пушкин в Тверь не поехал.
      Линия же Пушкина в этой истории с Соллогубом выглядит не так прозрачно и красиво, как линия Соллогуба. Поэт решил вступиться за жену, совершенно не разобравшись в происходящем. Вся эта история выглядела, как демонстрация мужественного стремления защитить честь жены, но ведь кокетство – это всегда движение на грани потери чести, и Наталья Николаевна в истории с Соллогубом по этой грани совершенно сознательно шла. Да, она никого не хотела обидеть, но двусмысленный разговор, участницей которого она стала, задевал другого человека, в данном случае – Соллогуба, у которого были о чести были свои понятия. Пушкин же к тому времени уже довольно глубоко погрузился в отношения с Александриной Гончаровой и ему в этой ситуации надо было совершать поступок, безупречный с точки зрения жены – даже просто потому, чтобы не навлекать на себя излишних обид и подозрений, он его, этот поступок, и совершил.
      Каковы были отношения Натальи Николаевны и Пушкина в ту пору? Об этом есть интересные воспоминания всё той же А.П. Араповой, в девичестве Ланской: «Года протекали. Время ли отозвалось пресыщением порывов сильной страсти, или частые беременности вызвали некоторое охлаждение в чувствах Ал. Сер-ча, но чутким сердцем жена следила, как с каждым днем ее значение стушевывалось в его кипучей жизни. Его тянуло в водоворот сильных ощущений… Пушкин только с зарей возвращался домой, проводя ночи то за картами, то в веселых кутежах в обществе женщин известной категории. Сам ревнивый до безумия, он даже мысленно не останавливался на сердечной тоске, испытываемой тщетно ожидавшей его женою, и часто, смеясь, посвящал ее в свои любовные похождения».
      Эти наблюдения очень интересны, и наверняка в чём-то точны, но читая их, мы обязаны помнить, что написаны они дочерью от второго брака со слов женщины, находившейся в этом втором браке.
      Пушкин несомненно в некоторой степени охладел в своих чувствах к Наталье Николаевне, она это несомненно почувствовала – если кого-то когда-то любили, а потом   вдруг   разлюбили,    или  охладели к нему, то этот разлюбленный человек всегда совершенно точно знает о том, что его уже не любят, как прежде – как бы противоположная сторона ни старалась при этом скрыть своё охлаждение. Мы тут обязаны ещё раз напомнить о «пречутком сердце» Натальи Николаевны.
      Пушкин действительно в ту пору снова взялся иногда поигрывать в карты – не так крупно, как раньше, но всё же… Он действительно мог тогда засидеться с друзьями и вернуться домой поздно или очень поздно, и несомненно видеть это Наталье Николаевне было очень больно, а вот насчёт его походов к проституткам и дамам, приравненным к ним можно сильно усомниться. Да, мы знаем, что Пушкин изменил жене с Фикельмон, у него была почти известная многим связь с Александриной Гончаровой, но это – совсем другие истории, которые не извиняют поэта, но объясняют его линию.
      Пушкин никогда или почти никогда не вёл себя так, как вёл себя его друг князь Пётр Вяземский. В Вяземском была сексуальная липкость, свойственная всем так сказать, профессиональным ловеласам. Пушкину эта самая сексуальная липкость  не была свойственна. Липкость эту он, пожалуй, обнаружил всего лишь один раз – в истории с Анной Керн, и то, в отличие от большинства ловеласов, грубо забывающих свою жертву, Пушкин надолго сохранил с Керн тёплые отношения. Ну, и не забудем тут грустный оттенок некоторых тригорских эпизодов…
      Да, поэт тоже был ловеласом, жуиром, но только это его жуирование объяснялось неудержимой сексуальной энергией, которая до поры буйствовала в нём. В его гулянии с женщинами был какой-то задор – он ведь и в публичном доме мог смеха ради (а может быть, и совсем наоборот только в виде смеха) затеять душеспасительный разговор с какой-нибудь девицей, а потом  ещё и дать ей денег на выход из публичного дома – в воспоминаниях о поэте фигурируют и такие эпизоды. Кстати, хозяйка публичного дома по понятным причинам была весьма недовольна таким поведением Пушкина.
      Короче говоря, не должен был Пушкин в те годы шататься по публичным домам, да ещё и бахвалиться этим перед красавицей женой, которую он к тому же ещё и очень сильно ревновал. Сказать ей что-нибудь в сердцах про публичный дом – наверно мог, а вот идти туда – почти наверняка нет! А  вот Наталья Николаевна в расстройстве могла поверить в его грустную и язвительно поданную подначку. Почему он так говорил – отдельный вопрос, который указывает нам на  некоторую дисгармонию интимной жизни Пушкина с женой, но дальше нам сказать тут нечего – двери семейной пушкинской спальни перед нами для нашего же блага плотно закрыты.
      Закончить этот разговор о разбираемом нами тексте из воспоминаний Араповой мы можем так: ну, не ходил, скорее всего, тогда Пушкин к проституткам, не ходил, а вот говорить о том, что якобы ходил – скорее всего, говорил! –   Наталья Николаевна была очень честным человеком, это подтверждали все без исключения знавшие её люди, а с некоторого возраста она стала и богобоязненным человеком, оболгать покойного бывшего мужа она не могла, а значит, она в своё время просто верила тому, что Александр Сергеевич действительно ходил от неё к девицам лёгкого поведения.
     Что же она в таком случае должна была делать, как себя вести? Ведь в  тогдашней жизни Натальи Николаевны было ещё немало щепетильных моментов, способных определять её поведение! Это – как минимум – предчувствие неверности мужа, а он, хотя и не ходил к проституткам, но всё-таки бывал ей не верен. Это – постоянные финансовые с трудности возникавшие у неё, как у жены Пушкина, и это – в то время, когда она со всех сторон была окружена богатейшими людьми своего времени. Это – слабость положения её мужа при дворе.   Пушкин   всегда  гордился тем, что он родовит и принадлежит к коренному русскому дворянству, но при дворе на вершине были другие люди – были более родовитые чем он и были богатые выскочки. Положение этих людей определялось чинами и деньгами, а Пушкин не имел ни того, ни другого. Когда к подъезду царского  двора после очередного бала подавались кареты для разъезжавшихся гостей, можно было услышать такое:
      - Чья карета?
      - Пушкина!
      - Какого Пушкина?
      - Сочинителя!
      Это слышал и сам Пушкин, и слышала Наталья Николаевна. Для неё всё это было немного унизительно. Она просто не могла немного не стесняться того, что она, едва ли не первая красавица императорского двора имеет такого мужа – старого, некрасивого, недостаточно знатного, не высокопоставленного и довольно бедного!
     Не будем забывать о том колоссальном мужском внимании, которое Натали привлекала к себе – на неё были устремлены восхищённые взоры почти всех мужчин императорского окружения, включая сюда и взор самого государя. Тут было от чего закружиться не очень взрослой и не самой глубокомысленной голове! (Заметим тут же – но ведь не за глубокомыслие её выбирал и Пушкин).
 Понятно, что Наталья Николаевна в этой ситуации  была просто обязана иметь немало явных и тайных воздыхателей, среди которых непременно должны были найтись два-три отчаянных, способных на какие-то безумные поступки ради её благосклонности, а ещё лучше – любви. К началу 1836 года среди этих воздыхателей на первое место постепенно выдвинулся кавалергардский офицер Жорж Дантес.
  Мы уже кое-что сказали о нём, и теперь время добавить к сказанному ещё несколько свидетельств современников Дантеса. Вот как о Дантесе говорила сестра Пушкина: «Дантес обладал безукоризненно правильными, красивыми чертами лица, но ничего не выражавшими, что называется, стеклянными глазами. Ростом он был выше среднего, к которому очень шла полурыцарская, нарядная, кавалергардская форма. К счастливой внешности следует прибавить неистощимый запас хвастовства, самодовольства, пустейшей болтовни… Дантесом увлекались женщины не особенно серьезные и разборчивые, готовые хохотать всякому излагаемому в модных салонах вздору».
  Вот что о нём говорит его полковой командир Гринвальд: «Это был столь же ловкий (gewandter), как и умный человек, но обладал особенно злым языком, от которого и мне доставалось; его остроты вызывали у молодых офицеров смех». А вот как его описывает доктор Моравский: «Дантес был молодой человек, не красивый и не безобразный, довольно высокого роста, несколько неуклюжий, блондин, с небольшими светлыми усиками. В вицмундире он был еще недурен, но, когда надевал парадный мундир и высокие ботфорты и в таком наряде появлялся в обществе русских офицеров, его наружности едва ли бы кто-нибудь позавидовал. Впрочем, это был bonenfant, как говорится рубаха-парень, веселый, любил карты».
   У А.И. Злотницкого о Дантесе находим такие слова: «Видный, очень красивый, прекрасно воспитанный, умный, высшего общества светский человек, чрезвычайно ценимый, как это я видел за границей, русской аристократией. И вел. кн. Михаилу Павловичу нравилось его остроумие, и потому он любил с ним беседовать».
   К своей русской службе он относился немного своеобразно. Его сослуживец Панчулидзев    пишет:   «Дантес по поступлении в полк оказался не только весьма слабым по фронту, но и весьма недисциплинированным офицером; таким он оставался в течение всей своей службы в полку: то он «садился в экипаж» после развода, тогда как «вообще из начальников никто не уезжал»; то он на параде, «как только скомандовано было полку вольно, позволил себе курить сигару», то «на линейку бивака, вопреки приказанию офицерам не выходить иначе, как в колетах и сюртуках, выходит в шлафоре, имея шинель внакидку»… …Мы не говорим уже об отлучках с дежурства, опаздывании на службу и т.п».
  Вот что об этом пишет внук Дантеса Л. Метман: «Дантес сам рассказывал, что, в бытность свою поручиком Кавалергардского полка, русского языка не знал. Он только заучил наизусть с посторонней помощью те готовые фразы, без которых нельзя было обойтись при несении службы в эскадроне, и ими пользовался в зависимости от обстоятельств. Впрочем, Дантесу не было большой нужды в знании чужого языка. В том кругу, куда он был вхож, мало говорили по-русски. Правда, по приезде в Петербург он принялся было за занятия русским языком, но вскоре оставил их. Леностью он отличался еще в детстве. Этим в семье объясняли и пробелы его посредственного образования. Даже французский литературный язык давался Дантесу нелегко». Дальше у Метмана мы находим невинные будто бы слова, в которых впрочем, сквозит предгрозовой оттенок, слышный каждому русскому сердцу: «Вообще же ни в молодости, ни в зрелом возрасте он не проявлял почти никакого интереса к литературе. Домашние не припомнят Дантеса в течение всей его долгой жизни за чтением какого-нибудь художественного произведения».
       Н.М. Смирнов о Дантесе высказался так: «Красивой наружности, ловкий, веселый и забавный, болтливый, как все французы, Дантес был везде принят дружески, понравился даже Пушкину», А сам Пушкин летом 1836 года так сказал сестре о Дантесе такую фразу: ««Это правда, он хорош, но рот у него, хотя и красивый, но чрезвычайно неприятный, и его улыбка мне совсем не нравится».
  Что же в итоге получилось? Как Дантес сумел добиться внимания Натальи Николаевны? А.П. Арапова об этом пишет так: «Где и как произошло знакомство Дантеса с Натальей Николаевной, я не знаю, но с первой встречи она произвела на него впечатление, не изгладившееся во всю его жизнь. Наталья Николаевна первое время не обращала никакого внимания на явное ухаживание Дантеса, привыкшего к легким победам, и это равнодушие, казавшееся ему напускным, только подзадаривало его. Тогда он принялся за систематическую атаку. Никто из молодежи не допускался в дом Пушкиных на интимную ногу. Чтоб иметь только случай встретить или хотя изредка взглянуть на Наталью Николаевну, Геккерен (Дантес) пускался на всякие ухищрения. Александра Николаевна рассказывала мне, что его осведомленность относительно их прогулок или выездов была прямо баснословна и служила темой постоянных шуток и догадок сестер. Раз даже дошло до пари. Как-то утром пришла внезапно мысль поехать в театр. Достав ложу, Александра Николаевна заметила: «Ну, на этот раз Геккерен не будет! Сам не догадается, и никто подсказать не может». – «А тем не менее мы его увидим, – возразила Екатерина Николаевна, – всякий раз так бывает, давай пари держать!» И на самом деле, не успели они занять свои места, как блестящий офицер, звеня шпорами, входил в партер.
  Этим неустанным преследованием он добился того, что Наталья Николаевна стала обращать на него внимание, а Екатерина Николаевна, хотя она и должна была понять, что ухаживания относятся к сестре, влюбилась в него, но пыталась скрыть это чувство до поры до времени».
  Заметим, что в мемуарах Араповой, как и во всяких нормальных семейных мемуарах    тактично    обойдены    некоторые   существенные детали, всплывшие гораздо позднее и в других источниках. Секрет замечательной чувствительности Дантеса к появлениям Натальи Николаевны был весьма прост: ему обо всех будущих поездках сестры своевременно сообщала Екатерина Николаевна, сама чуть ли не с первого взгляда влюбившаяся в Дантеса до умопомрачения и готовая на всё даже ради мелких крох его внимания.
      Наталья Николаевна всегда очень активно выезжала на балы и на другие светские собрания, но в тот год она делала это особенно интенсивно, и была на этих балах замечательно хороша. Евпраксия Вревская-Вульф писала в те дни брату Алексею: «Павел пишет мне, что на на балах дворянства жена Пушкина замечательнейшая из замечательных среди столичных красавиц». Язвительный Алексей через некоторое время  ответил сестре так: «Натали выезжает в свет больше, чем когда-либо, а муж ее с каждым днем становится все эгоистичнее и все скучнее».
      О части причин светской активности Натальи Николаевны  мы уже сказали, о части причин читатель догадается сам, а часть причин останутся нам неизвестными, но безусловно – сложности в отношениях с мужем и ухаживания Дантеса влияли на частоту и продолжительность появлений Натальи Николаевны в обществе. Это было замечено – люди пристально следят за такими вещами и с удовольствием их обсуждают – помните, что даже Соллогубу в тверскую губернию приятель  привёз известие о том, что Дантес увивается за женой поэта! Если об этом с живостью говорили в далёкой от столицы Твери, то представляете, сколько об этом говорили в самой столице!
       На Наталью Николаевну и на Дантеса были направлены десятки внимательных глаз, в их сторону были повёрнуты десятки чутких ушей, и каждый глаз, и каждое ухо норовили увидеть и услышать что-то такое, чего другие ещё не видели и не слышали. Вот, к примеру, рассказ некоей М.К. Мердер: «На балу у княгини Бутеро. На лестнице рядами стояли лакеи в богатых ливреях. Редчайшие цветы наполняли воздух нежным благоуханием. Роскошь необыкновенная! Поднявшись наверх, мы очутились в великолепном саду, – перед нами анфилада салонов, утопающих в цветах и зелени. В обширных апартаментах раздавались упоительные звуки музыки невидимого оркестра. Совершенно волшебный очарованный замок. Большая зала с ее беломраморными стенами, украшенными золотом, представлялась храмом огня, – она пылала.
  Оставались мы в ней не долго; в этих многолюдных, блестящих собраниях задыхаешься… В толпе я заметил д’Антеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, что просто ему было не до того. Мне показалось, что глаза его выражали тревогу, – он искал кого-то взглядом и, внезапно устремившись к одной из дверей, исчез в соседней зале. Через минуту он появился вновь, но уже под руку с г-жею Пушкиной. До моего слуха долетело:
  – Уехать – думаете ли вы об этом – я этому не верю – вы этого не намеревались сделать…
  Выражение, с которым произнесены эти слова, не оставляло сомнения насчет правильности наблюдений, сделанных мною ранее, – они безумно влюблены друг в друга! Пробыв на балу не более получаса, мы направились к выходу: барон танцевал мазурку с г-жею Пушкиной. Как счастливы они казались в эту минуту!»
   Мы не можем не прокомментировать эту дневниковую запись. Обращает на себя внимание описание роскоши оформления бала. У Натальи Николаевны было много причин выезжать в свет, и одной из причин было стремление видеть ту красоту, о которой говорит Мердер, и это очень понятное стремление – нас ведь с Вами никто не обвиняет за то, что мы ходим на интересные выставки с красивыми картинами или посещаем какие-то красиво оформленные общественные залы, где слушаем красивую музыку – человека естественным образом тянет к красоте. Так к ней тянулась и Наталья Николаевна – ничего нехорошего в этом стремлении нет. А вот дальше… Заметьте, что Мердер уже давно наблюдала за Натали и Дантесом – она сама пишет об этом, но в подтверждение своей версии об их безумной влюблённости друг в друга она приводит лишь слова Дантеса, и не приводит никаких слов Натальи Николаевны. Может быть, она была им в ту пору немного увлечена – человеческие симпатии имеют свойство колебаться в довольно широком диапазоне, и безусловно, Наталье Николаевне нравился элегантный и лёгкий француз, но где тут свидетельства её любви к Дантесу? Она позволила себя любить? Возможно. Это была ошибка? Пожалуй, но как можно запретить кому-то себя любить? Любил ли Дантес Наталью Николаевну? Возможно. Был ли он ею увлечён? Скорее всего. Хотел ли он добиться её внимания? Несомненно. Хотел ли он овладеть ею в прямом смысле этого слова? Несомненно. Было ли это важно для его самолюбия? Несомненно. То, что видела Мердер было безоговорочной попыткой обольщения женщины мужчиной и было игрой женщины с мужчиной, с очень привлекательным мужчиной, но разговор этот происходил на шестом месяце беременности и со стороны Натальи Николаевны в определённом плане имел технический оттенок – мою правоту подтвердит большинство женщин, носивших дитя во чреве.
  С большим сожалением мы, однако, обязаны констатировать, что в сезон балов 1835-1836 годов между Натальей Николаевной Пушкиной и Дантесом завязалось довольно устойчивое знакомство, явным и горячим инициатором которого был Дантес, но и Наталье Николаевне любимый многими женщинами француз оказался не безразличен. Эти никого и ни к чему не обязывающие отношения, как оказалось впоследствии, имели печальную перспективу.