64. Зовутки

Зима уже не была аккуратно и неоспоримо белой. Крепенький бетонный основа-остов молочной фермы стал выше и значительнее, почти оголившись от привычной снежной толщины.

Маринка неуверенно топталась у маленького оконца (их было на три стороны и четвёртая дверь) колхозной, совсем малюсенькой сторожки. Властвовал и царствовал здесь единолично  сторож всеобщественного добра  Николай-Буржуйчик.

Знакомый зелёно-обливной чайник пыхтел на печке, замазанной поверх старой побелки  рыжей глиной. Этой глины в Ласточкином овраге, где после перевесны  они с бабой Ганей осоку на летние матрасы серпом режут, полным полно.  Как же сладко высушенная, рыхло набитая в матрасовку  осока поёт  под уставшим от летней долгой беготни телом! А печка в сторожке и не печка навовсе – так, кирпичная кладка в размах руки. Три кольца-круговины одно в другом – чайник приткнуть, а для остального и места нет.

Без чайника в таком месте никак нельзя. Маринка это хорошо понимала. Да и без печки (хоть их  русская раз в десять значительней и вширь и в высотку), тоже никак. А как же. Сколько раз, дожидаясь школьного фургончика-летучки, или саней – огромных,  как сарай (девчонке всегда было жалко лошадь, потому гусеничному трактору, запряжённому вместо громадного коня Ваньки-сироты -  Ваньки не стало, и конь осиротел), она радовалась необыкновенно, пока прикладывала руки в вязаных рукавичках к тёплому и шершавому от частой глиняной затирки боку.

Но сегодня день выходил как в увеличенном зеркале. Вроде и тот, да лево-право, больше-меньше,  напрочь перепутаны. Ещё утром, выскакивая с портфелем за дверь, в повязанном поверх всей нехитрой амуниции крест-накрест огромном клетчатом платке (метель заметная, мороз пощипывает, а до школы, даже в санях в набиточек с соломой и детьми, путь не самый ближний) и помахав рукой бабе Гане, смотревший с крыльца,  она заметила на привычно-ребристом  остове фермы что-то неправильное. Доглядывать-разглядывать было уже недосуг. Трактор, лошадь, летучка (это  что правление выделит) ждать не станут. Беги потом три километра одна вприпрыжку. Дело, конечно, не новое. Но если уж есть на чём, пешком как-то и не с руки. Обидно.

Маринка сняла левую рукавичку и водила пальцем по горячим (но стерпеть можно) трещинкам, где плескался и жил огонь. Сегодня Буржуйчик (и за что так прозвали) чай с шиповником не предлагал. Маринкиным житьём-бытьём не интересовался. А что, все деревенские, едва завидя, так делают. И совсем в другую сторону смотрел. Гусеничный трактор грелся и гудел. Детишки жались к его прогретому пыхтящему боку (не Буржуйчикова печка конечно - в сторожке и двоим негде стать, но всё теплее). А сам Буржуйчик крутился у оконца и горевал: - Ох, не доглядел. Не доглядел! Что, вражины малолетние, удумали. Да как это в голову прийти могло.

Там, за оконцем, все давно отлепились от тракторного тепла. Радостно гыкали. Топали валенками в калошах. Указывали руками на ферму, где работала Клавдия-орденоносица. Маринка калоши не носила. Тяжело ногам. Душно. Дядя Ваня, самолично пришивая дратвой на задники фигурные кожаные заплатки, говорил: - Не можешь, так носи. Я тебе от старых валенок вторую подошву подложу. В своих подшито-белых бескалошных валенках Маринка выскочила вслед за сторожем, нетерпеливо втряхивающим спину в поживший, самосшитый бараний полушубок.

В школу надо было идти пешком. Или не идти вовсе. Огромные колхозные сани (не сани – изба малая!) красовались аккурат на ребристом бетонном гребешке. Высыпавшие из фермерского, пропахшего парным коровьим молоком тепла, доярки ахали и разливчато смеялись. Им то что, они на работе, в школу рысью по снегу не бежать.

Решено было идти по домам. Уже разомлев, на лоскутном одеяле, стеленном на  просторный выклад вольготной (хоть вдоль, хоть поперёк!) русской печки, Маринка раздумалась снова. И за что это Буржуйчика Буржуйчиком прозвали. 

Нет, какое-нито понятие у неё, конечно имелось. Взять хотя  Федю-Мухомора. Мария Романовна его, как годовалого несмышлёного бычка,  почитай, что на верёвке на наш Большой порядок из соседнего села свела. Как Марья Романовна его для себя выгадала, даже у Маринки сомнение выходило.

Высокая. Статная. Кровь с молоком.  Румянец по щекам ярче и цветастее разве что у Мани Славиной. Ещё одной деревенской знаменитой доярки-депутатки. Поди тут,  разбери. Глянет поутру Марьин Федюша на себя в малое зеркальце у оконца. Окинет жену неприветливым ревностным взором, если не в духе случится. И изречёт (Маринка сама однажды слышала, когда по летнему вольному безделью помогала крёстной почту на велосипеде по домам развозить): - Манька! Подай табурет. Сей час я тебя бить стану. 

Табуретку Федя смастерил самолично. По особому своему нутряному запросу. Чтоб повыше. Мария Романовна со спокойным достоинством ту самую особую табуретину в сенцы доставит и перед муженьком поставит. Аккуратненько. Чтоб без стука. Федя чинно коленочку вскинет. Об крутое женино плечо обопрётся. Так у нас доярки на ферме молоко в тяжеленных бидонах в распор – свободной рукой в плечо товарки – носят.  Притопнет на пригнанных дощечках для проверки основы. Привычно ноги на носочки вскинет. А всё одно до Марьи Романовны подбородка не дотягивает. Вздохнёт. Снова ручкой упрётся. На пол меленькие ножки скинет. И произнесёт важно: - Убирай табуретину! Сегодня недосуг. Завтрева учить стану! Ну, какой он после этого Фёдор Сидякин. Федя - Мухомор. И всё.

Про буржуев Маринка, конечно,  тоже знала. Они все слились в монолит из «Трёх толстяков», «Мальчиша-плохиша» и разрозненных революций во всех уголках земного шара, услышанных на уроках истории.

Сторож Буржуйчик из этого монолита выпадал бесповоротно. Имел пятерых детей. Называл их смешными ласкательными именами: - Минюня (это значит Миша). Манюня. Имел, как и все,  огород. Перед большими праздниками, когда колхозный председатель приезжал на своём козлике оторванные колья возвратно к клубной ограде пристраивать, Буржуйчик, дозоривший в оконца, начинал заряжать солью своё официально разрешённое  ружьё. Его огород приходился длинной изгородной частью прямиком к клубу и разбирался набеглыми и местными женихами в одно касание…

… Тогда, разомлев у печного тёплого бока, я так и не додумала, отчего же всё-таки Буржуйчика Буржуйчиком на деревне прозвали. Да и сегодня мне  не совсем понятно, как же это деревня и своих, и чужих-пришлых, верным имечком на всю остатнюю человечью жизнь награждает.

Вроде как и понятно. Деревенская кличка особую службу в общинном укладе несёт. Имен-повторений (в каждом местечке есть свои, особо любимые) великое множество. А уж фамилии – две, три родовые крепко-звучные, напрочь деревню прикрыли. Остальные так, сбоку, довеском малым. Как тут не заплутать. Скажешь, к примеру – Фёдор Сидякин. Не меньше троих мужиков на одном только Большом порядке откликнется. Или Бондаревы. Куда ни кинь, сплошь Бондаревская крепкая поросль коренья пустила.

Но думается мне отчего-то, не всё так  просто.
Сколько помню, в лицо человеку у нас прозвище никогда напрямки не сыпали. Ни в шутейном разговоре. Ни при каком другом раскладе-случае. По имени-фамилии окликали. Случалось, отчество уважительно прилаживали. И не от лицемерия вовсе. Когда лицом друг к дружке, прозвище не надобно. А вот если разговор зайдёт о том, кого рядом нет, тогда второе имечко тут же в разговорный строй пускают. Чтоб путаницы не случилось.

Вот скажи: у Нюрки Бобковой сын женится. А Нюрок этих пять, и у всех сыны имеются. И Бобковых семеро. А скажешь, Нюра – Антенна, тут тебе весь верный расклад.

Но и это не всё.
Второе, данное деревней имечко, основу глубокую под собой имеет. Как на маленькой детской ладошке – кучно, вся огромная человечья суть, жизненное предназначение,  горе и радости только твои, особые, высветляются.

Ванька-Сирота. Сим-Сим – откройся. Зина Лёлина. Дусея. Клавдия-Орденоноска. Маня Славина-Депутатка. Федя-Мухомор. Коля-Колпак. Нюша-Гулятка. Манька-Частушка.

… А вот отчего Буржуйчика Буржуйчиком прозвали, до сих пор не разберу…

Ваша Сельская Джульетта,
Марина Бондарева…