63. Красный кораблик в соснах. Снова Москва

Детская тёмная голова (то ли мальчик, то ли девчонка – с такой высоты не разобрать) парила высоко над зелёными, стройно и плотно лохматыми соснами. Две руки, сброшенные по самую грудную клетку глубоко вниз, через ребристое, прогретое летним солнцем железо, перебирали, крутили, протягивали и подтаскивали что-то невесомое и ещё не внятно очерченное для взгляда снизу, от земли.

Земля мерцала глиной, изжелта-старой, отзимовавшей хвоей, светящимися от густого полуденного солнца просеками. А ребёнок  там, наверху, виделся сгрудившимся у подножия  новых, ещё немногочисленных высоток подросткам  тёмной крупной птицей.

Старшая, самая красивая, с чёрными кудряшками, перехваченными по лбу цветочно-шифоновой лентой (взяла поносить у этой новенькой-приезжей, конечно – обратно не отдам!), выше всех задирала голову, вскидывала руки, что-то громко говорила и смеялась.

А что такого? Лето. Скучно. А тут  - девчонка из деревни. Забавное зрелище. И полезное приобретение. В квартире одна. Посидеть, поговорить. Прихватить чего. Правда, прихватывать особо нечего. Такой мебели даже у её матери-одиночки нет. Вот только шифоновые ленточки. Это Наталья-портниха с первого этажа  настрочила-оверлочила. И юбку (даже в их компании  похвалиться этаким не могут!) ей   из старой школьной формы сшила. Пуговки блестящие по передней застёжке до низу. Поясок в талию. Может, и выманила бы хитростью (простота-дура на придуманный День рожденья сама бы отдала), да в такую узость точно никак не влезть…

… Детская тёмная голова парила высоко над зелёными, стройно и плотно лохматыми соснами. Две руки, сброшенные по самую грудную клетку глубоко вниз, перебирали, крутили, протягивали и подтаскивали  на длинной бечёвке красный, полуистёртый  местами до пробельных пятен, узкий и длинный пластмассовый кораблик.

Это был мой детский кораблик.
Нарядной-красный. Огромный. Я спала с ним в обнимку на санках, в малиновом уютном пальтишке с чёрным цигейковым воротником, под новогодней ёлкой, страстно и обязательно желая встретиться с Дедом Морозом. Мне было пять. Брат отца, приехавший на очередную учебную сессию Технологического,  варил для меня ночью на кухне компот. Я старательно выжимала слёзы, дула на неожиданно резко разболевшийся палец (если не плакать, вернут спать в кровать, и прощай  Дед Мороз!), с удовольствие вылавливала из стакана размякшие черносливины и была абсолютно счастлива.

Московский садик, который я посещала, был круглосуточным. Но и в субботы-воскресенья, долго и длинно простояв на высокой лестнице перед входной дверью за руку с воспитательницей (у нас была любимая и нелюбимая), я частенько гордо и радостно отправлялась к одной из них домой (безусловная детская наивная чистота!).

… А затем отец исчез вовсе.
Я удивлённо оглядывала одноэтажный, совершенно незнакомый кирпичный (у бабы Вари, мывшей меня в огромном тазу под пластинку о негорюющей Марише,  дом был бревенчато-деревянный) крепкий дом. Осторожненько дотрагивалась до плетёной кроватной сетки (над ней в белом и пушистом мне улыбалось чьё-то детское лицо).  Ко мне приглядывались. Примерялись. Как ни говори, ещё одного ребёнка в семью ввели. Хоть и не чужая навовсе, а всё одно – иной уклад. А утром, в цветасто-жёлтой рубашонке (отчего  так ярко помнится цвет, форма, свет?) я стояла на крылечке, восхищённо разглядывая огромную лозинку с листьями-рыбками и бронзового, шлёпающего крыльями по бокам (чего это он сам себя обижает?) петуха.

Осенью я привычно собрала портфель  и самостоятельно отправилась в школу. В школу мне не полагалась. Но читать я уже умела. И давно не держала красивые плотные книжки с картинками вниз головой, как в младшей группе детского сада, демонстрируя своё превосходство перед главной моей врагиней Маринкой Гришиной. Книги я «читала» по памяти. До средней группы. А позже, неожиданно открывшееся умение складывать буквы в слова заворожило меня  радостно и бесповоротно.

На второй день крёстная достала из тумбочки «Звёздочку». Букваря не случилось. Дядя Ваня перед работой зашёл в  школу, поговорил о чём-то с Лидией Сергеевной, и мне отвели место на дальней парте, в сторонке от остальных. Так я стала неофициальной ученицей первого класса Кушуновской начальной школы, приводя в сокрушение свою молодую, но мудрую учительницу тем, что выполнив домашнее задание, я отправлялась в школу во второй раз за день.

..Отец появился вновь.  Неожиданно.
Спустя шесть с половиной лет.

С утра я с удовольствие чистила настоящую, белейшую газовую плиту (это вам не керосинки, хотя  натирать их тряпочкой с серебрянкой и любоваться на  подновлённые бока  я тоже любила). И отчего-то сказала привычно хозяйствующей рядом и приглядывающей за мной бабе Гане: - Сегодня приедет папа. И ушла по пыльно-тёплой грунтовке к асфальтовой (городской!) дороге.

Отец долго и длинно сидел за столом. На любимом месте деда Егора. Пил что-то мутноватое из небольшого гранёного стаканчика. Как-то привычно и легко лил слёзы: - Ах, Тамара, моя Тамара…

Баба Ганя быстро-быстро вытирала слезинки  в уголках белёсых, уже не голубых глаз (наконец младшенького свидела!). Дядя Ваня осторожно поглядывал на брата и  молчал. Егор Михайлович покряхтывал, набивал самосадом газетную скрутку и зачем-то часто-часто   поднимал крупную ладонь к лицу. Третьего сына он не видел больше шести лет. А я давно знала (как ни берегли  меня близкие), Тамара – моя мама. Она погибла, когда мне было два года. А отец, работая таксистом, сбил мотоциклиста. Насовсем.  Так  мне объяснил дядя Лёша, бабы Ганин брат, приезжавший погостить из Москвы к матери и сестре, и чистивший каждое утро за сараями деревенским молоком свои восхитительно-белоснежные ботинки.

Завтра я уезжала в Москву.
Насовсем.
Это слово мне теперь было понятно в своей безвозвратности.

Отец не без удовольствия пересчитал собранную и заботливо сохранённую для меня за эти годы материнскую пенсию. В который раз перечислил, какой будет у его любимой и единственной дочки письменный стол, проигрыватель, настольная  лампа, кровать, даже телевизор. Паркетный отциклёванный  им самим пол на двенадцатом этаже московского многоэтажного  дома. И школа – рукой подать.

А я разбила сделанную летом из белой глины копилку в виде купчихи. Собрала денежку (прибавили все) в бисерный кошелёчек. Прикрыла  небольшой чемодан, в котором наверху, на самом видном месте, лежал замечательно-рыжий, усыпанный горохами-апельсинами по полю (такой же, как у Маньки-Частушки!) газовый платок. И уснула.

… Москва была просто Москвой.
Я оплатила очень недовольному таксисту в фуражке с шашечками (отец бесконечно донимал его указаниями) стоимость проезда от огромного вокзала. И осторожно остановилась у двери в глубине левого коридорного крыла. Улица Сосновая. Дом 22. Квартира 84. Адрес я выучила заранее.

Школа имени Рубена Ибаррури встретила меня спокойно и бережно. Стола, лампы, кровати и проигрывателя к осени у меня уже не было. Их забрали соседи, не дождавшиеся обещанной оплаты. Родительский комитет  приобрёл мне серо-зелёное огромное (на вырост!), совершенно несуразное и абсолютно нелюбимое  зимнее пальто. Синтетическую, кудрявую, как наша старая деревенская серо-белая овца, шапку с ушками на пуговке. 

Как же заливисто, оглядывая  со всех сторон, смеялась надо мной красавица Верка, примостив на кудряшках очередную выцыганенную шифоновую ленточку. Через пару месяцев к бесплатному обеду мне добавили завтраки (как же я любила эту утреннюю школьную запеканку со сметанными краешками!), а по выходным соседи по лестничной клетке по очереди зазывали меня к себе «поиграть с их детьми» и обязательно усаживали за обеденный стол. Родительский комитет поощрял дружбу  детей со мной, приглашал в гости с ночёвкой, покупал билеты на дневные киносеансы и подкармливал вкусностями.

К весне, вместе с очередной недолгой  отцовской гостьей,  из маленького чемоданчика исчез мой роскошный, рыжими горохами (как у Маньки-Частушки!) газовый платок. – Девочка, ты же любишь компот? У тебя есть денежка? А  красивый платок? Я в магазин схожу. Компота я не дождалась.

Я расписала правые беленькие кнопки отцовской гармони (что расписала, покарябала ножом и натёрла чернилами!) нотами. Научилась играть его любимую песню «Под крылом самолёта».  Покупала звонко хрустящую картошку в пакетике (всего-то десять копеек!), если в отцовских карманах забытого пальто находились мелкие монетки.  Разводила водой из-под крана перемёрзший на балконе творог. В дневнике сияли пятёрки (а кто говорил, вот в Москве отличницей-то  не будешь!). В голове рождались затеи. Я перебирала на антресолях наше нехитрое, из какого-то не сегодняшнего времени имущество: детские книги и игрушки, отцовские шёлковые шаровары – у него разряд по лыжам. Трогала, вспоминая и припоминая, плотный парашютный шёлк на окнах. Вглядывалась в крапенисто-чёрное зеркало узко-высокого, с деревянными верхушечками-замками, шкафа (я его помнила).  И была абсолютно и безусловно счастлива.

… Детская тёмная голова  парила высоко над зелёными, стройно и плотно лохматыми соснами. Светило солнце. Потому что после зимы всегда приходит следующая весна. А затем лето. Две руки, сброшенные по самую грудную клетку глубоко вниз, протягивали и подтаскивали что-то невесомое и не внятное.

Это был мой детский кораблик.
Нарядно-красный.
Огромный.

Завтра я уезжала (нет, возвращалась!) в кирпичный дом, где на огромной лозинке плещутся узенькие листики-рыбки. В картофельном мешке, на нехитрых детских вещичках (я упёрто не желала брать серо-зелёное нелюбимое пальто) красовался великолепный пластмассовый пупс. Баба Ганя, бегло оглянувшись от распахнутой дверки машины с шашечками (московский крёстный помогал с отъездом) на громадные коробки с одинаковыми оконцами, сказала, как отсекла: - Эта Москва тебе больше не нужна.

А дома дядя Ваня держал и  перечитывал (в который раз!) официальное письмо (сосед слева служил заметным чином  в милиции). «… У девочки из еды только пакетики с картошкой. Творог переморожен на балконном окне. Она разбавляет его водой из-под крана. Получает бесплатные завтраки и обеды в школе. Подкармливают по очереди соседи по лестничной клетке, приглашая обедать вместе со своими детьми. Отец дома не ночует неделями. Учится отлично. Занятий не пропускает. Ходит в спортивные секции. Сочиняет стихи. Мебели в доме, кроме шкафа, дивана, круглого стола и не работающего телевизора нет. Замечены частые приходы неблагополучных, старших по возрасту  детей  в квартиру. Есть опасность вовлечения ребёнка в криминогенную, неблагополучную  или  опасную среду. Если у Вас нет возможности забрать девочку на постоянное проживание  к себе, начинаем, по  уведомлении об отказе, оформление в один из детских домов города Москвы»…

Первое послесловие

Май – цветущий, зелёно-бархатный – уже занавешивал полновесным листом, пахуче-звёздчатой сиренью, белым крошевом черёмух и вишен.

Мальчишка сломя голову нёсся мимо дореволюционного (а ведь по сию пору работает!) винокуренного заводика. Мимо парно устроенных – супротив на супротив – домов, домков и домиков. И, влетая растрепанным беспричинно (скорее – безусловно!) счастливым воробьём в зёлёную калитку дома, швырнув надоевший за долгий учебный год  разлатый, не однажды обкатанный с горки портфель в ближайший угол, прокричал, почти пропел, кружась волчком вокруг немного озадаченной матери: - Маринка Бондарева из Москвы вернулась!

В воздухе кружило и звенело почти подступившим летом. Сизой сыпухой сирени. Белым крошевом старых разлапистых черёмух и коряво разломистых вишен.

Двенадцатилетняя девочка, племяшка-сиротка Ивана Егоровича, стала в это подступающее со всех сторон к её босым ступням (наконец-то можно не стесняясь снять незамысловатую обувку!) лето,  для деревенских своей. Без московско-сиротского подклада. Просто Маринка Бондарева. Не по-детски серьёзная девочка, пишущая слишком взрослые стихи…

Второе послесловие

…Я и сегодня очень люблю звонко хрустящую,  золотистую картошку в шуршащих пакетиках с надписью «Картофель московский». И ещё  - зефир в шоколаде.

Как всегда Ваша сельская Джульетта…