4. Все тайное станет явным

20
Мадлен давно была до этого вдовой.
Сказать? Она прощалась очень рано с детством.
И муж ее, старик богатый и кривой,
Ее оставил без детей, зато с наследством.
Да, за наследством их нелегкая гнала:
Месье Арно, еще какой-то там чиновник.
Но госпожа де Фаско сразу поняла:
Фон Розенкранц – вот главный бедствий всех виновник.
Она бежала от поклонников своих
И из поместья ненавистного супруга,
Но в новом доме находила снова их –
В свое имение вернулась от испуга.
Лишь фон Девилль вскружил ей голову – отнюдь!
Боясь корысти, и его не признавала.
Но он убит был серебром, не как-нибудь,
Она влюбилась в шумном вихре карнавала.
Она влюбилась, потому что поняла:
Лишь он любил ее, и он лишь был надежен.
Но в этот миг как раз и рухнула скала –
Она осталась там, где выход невозможен.
Она так думала, в камин бросая дров,
Она так думала, о прошлом не жалея.
Она так думала. Фортуны нрав суров.
А за окном шумела гулкая аллея.
Как говорится, вряд ли было все о'кей,
И вот в гостиную, случайный грусти зритель,
Вошел к ней старый напомаженный лакей,
Сказав Мадлен: «Мадам, к Вам нынче посетитель»
Она ответила: «Какая чепуха!
Скажи: мадам в соборе, графа отпевая.»
«Они не без греха, и мы не без греха.
Примите, госпожа – цыганка кочевая!»
«Цыганка? Что ж, зови – пусть золоту труба,
Пускай и стянет что – не велика утрата.
Пусть погадает – мне теперь лишь ворожба
Поможет выбраться из этого квадрата.»

Ленивым глазом наблюдать могла Мадлен,
Как по подсвечнику катилась капля воска.
А за окном не экипаж мамзель Вилен
Стоял – была так просто бедная повозка.

21
В упряжке конь с кобылой вороной,
С цыганскими таврами, оба в мыле.
Фургон все обходили стороной,
Фургончик стороной все обходили.
Цыганка вышла, золотом звеня,
Дитя разгульной, дикой, знойной воли.
А волосы – как грива у коня,
Чуть с проседью, зато чернее смоли.
И видно, что уже немолода –
Ровесница отцу Мадлен, пожалуй.
А голосок струится, как вода,
Хотя подол весь в дырах обветшалый.
Стройна, на скулах путевой загар:
Ни дать ни взять – красотка молодая.
Мадлен – навстречу: «Я гадаю в дар,
Всю правду покажу тебе, гадая.
Красавица, меня ты не гони,
И ручку золотить не пригодится.»
Похожа на Мадлен она в тени,
А голос льется, будто бы водица.
Мадлен не верит собственным глазам:
Черты – ее! Обмахиваясь шляпой,
Ведет ее лакей цыганку сам.
«С твоим покойным я знакома папой.
Настал тот час – я знаю: ты в беде!
И я всю правду не тая открою!
Хотя утехи не найдешь нигде;
Кого теперь приравнивать к герою?»
Идут они в фамильный особняк,
И медлят, поравнявшись с серединой.
Де Фаско видит у нее синяк
Под волосом на шее лебединой.
А плечи в шрамах, в ранах вся спина.
И говорит цыганка: «Дочь барона!
Тебя рожала не его жена.
Об этом говорила вся Верона.
Там слух прошел – у нас не говорят:
Боятся своенравного барона.
А ты не знала двадцать лет подряд,
Сменилась уж английская корона.»
«Как так?» – ей говорит тогда мадам.
«Тогда скажи, откуда предки родом?
Скорей веди меня по их следам –
С каким тогда я связана народом?
И мне еще, любезная, скажи –
Откуда у тебя все эти раны?
Какие их оставили ножи?
Кто их нанес тебе? Чай, не цыганы?»
Как быть? Она сказала напрямик.
И вдруг как вздрогнут плечи у цыганки!
Ланиты заалели, взор поник.
«Ты хочешь знать, откуда эти ранки?
Все то же, то же, бедствие, Мадлен.
Наш табор ночевал неподалеку.
Близ городов, вблизи кирпичных стен,
На запад тылом и лицом к востоку.
Привычно все – народ мы кочевой…
В пути куда мы только не заедем!
Впервые встретился отец мне твой,
Когда пошли на ярмарку с медведем.
Меня не пропустил барон-вдовец,
На ярмарке кобылу выбирая.
Гадать меня заставил твой отец,
Застав меня за стенами сарая.
Поверит, что ему ни напророчь.
Как быть? Ведь я гадаю, не колдую!
Чернявую ему сулила дочь,
Жену ему сулила молодую.
Его с ума свела я красотой,
А между тем обчистила карманы.
«Да кто ж женой мне будет молодой,
Неужто мне пошлют ее цыганы?»
И то была не шутка – был намек,
Обчистила. Гляжу – а я в карете!
Меня слуга куда-то поволок,
И только над конями свищут плети.
Карета мчится – слышу треск удил,
Фургоны наши пролетают мимо.
Барон меня поближе посадил,
Шепнул: «Красотка, ты неотразима!»
И приезжаем где-то час спустя
В усадьбу разоренную, пустую,
Я, у барона старого гостя,
Его обитель вижу холостую.
Заброшен сад, вглуби звучит клавир,
Маня вдали мелодией старинной.
Меня тогда не знал тот странный мир,
Опутанный жемчужной паутиной.
Барон был вдов, барон был одинок,
Охоч тогда до девушки был свежей.
Я каждый день в саду плела венок,
Он золото дарил, но был невежей.
Цыгане не смогли меня спасти,
Он бил меня, когда я к ним просилась.
Нам тяжко жизнь оседлую вести,
А он бы отпустил – и сделал милость.
И вот я вместо воли и степей
Его обитель вижу холостую.
И как смириться? Знаешь, хоть убей –
Я что ни день с бароном, все бунтую.
Я молода – цвести бы и цвести –
А с каждым днем бледнела, увядала…
Я лет жила с ним около шести,
Жестокий рок решил нас с ним свести
По прихоти его – все было мало.
Барон – увы – был стар и неказист,
А мне по воле приходилось охать.
Но надо мной дрожал он, словно лист,
А грубо это называлось похоть.
Все взаперти… Такие вот дела.
Я не женой была, а приживалкой.
Однажды дочь барону родила,
Тогда меня и выгнал – чуть не палкой.
Гони меня, барон, но дочь оставь!
Оставь – она моя, она родная!
«Сама мне нагадала! Не лукавь!»
И выгнал, цвет увядший проклиная.
А дочь и впрямь чернява и смугла,
Мадлен, я мать твоя! Гляди! Ты веришь?»
«Я верю! Ты и нынче расцвела,
А если годы на тебя примеришь…»
«Да, знаю, расцвела не по годам.
Теперь не доверяю я вельможам,
И я отныне, знаешь ли, мадам,
Не подойду к случайным уж прохожим.
Мне жарко. Прикажи открыть окно.
Колоду карт я пред тобой раскину.
Узнаем, карты бросив на сукно,
Удача иль погибель дышит в спину.»

22
Шестерка, туз, валет – и все фон Розенкранц!
Да, да, и все они отчаянно двулики.
Ей кофе подносил седой дворецкий Франц,
Когда Мадлен легко раскладывала пики.
«Месье Гарде меня насильно выдал замуж
За богача, что мне бы в прадеды пошел.
Я с ним жила, как ты. Скончался он. А там уж
Ты видишь – злой Фортуны ожидал укол.
Как быть – теперь я все равно мадам де Фаско,
Я дожила уже до двадцати шести.
И мною правит чья-то властная указка,
Не позволяя мне свободу обрести.
Мне говорил отец, что дочь я баронессы,
И я ведь верила! Но мощный ураган
Меня охватит, если выйду после пьесы
На мостовую и увижу вдруг цыган!
А мне внушали, что кровей я благородных,
Четы дворян законнорожденная дочь!
Но я увидела цыган, цыган свободных!
Эх, видно, был барон до девушек охоч…
«Эге! Да видно, кровь играет воровская,» –
Между собой порой шептались ямщики,
Когда я на базаре, золото таская,
Румянцем заливалась вся на полщеки.
А между тем корсет и платье – все из шелка,
Набитый туго, до отказа, кошелек!
Карета – пышный дилижанс, а не двуколка!
Так вот какой туда нечистый дух завлек!
Я помню, на могилу матушки покойной
Ни разу мой отец меня не провожал.
Все чтобы скрыть, должно быть, дух во мне разбойный,
Ведь я узнала, кто на свет меня рожал»

23
Очнувшись от своей печали сонной,
Мадлен вдруг оказалась на краю
И матери-цыганке благосклонной
Поведала историю свою
Цыганка говорила ей, что скоро
Проснется неожиданно она.
Мадлен в разгаре самом разговора
Обмолвилась, что страстно влюблена:
«И не могу с тех пор я спать спокойно,
И жизнь моя имеет горький вкус,
Но я дарю – ты этого достойна –
Тебе свой первый пламенный укус.
Я рада, что меня ты понимаешь –
Так встань со мной на уровень один!
Ты то же, что и я, опять познаешь
И избежишь со мною ты седин»
Недолго солнце пламенем горело,
Недолго день осенний пламенел.
Мадлен над ней склонилась… Вечерело.
Цыганка стала бледной, словно мел…
И шея, от глубоких ран кривая,
Познала благородные клыки.
Цыганка скрылась в сумраке, кивая,
И раны оставались глубоки.