Самый несчастливый человек

Где снег с дождём на стёклах шепчут тихо,
Там ночь приходит с ватным холодком.
Его мечты — обрывки грязных мифов,
Его покой — в неведении пустом.

Он в зеркалах искал все отраженье,
Там видел маски, трещины, провал.
И каждый день — безумия продолженье,
Как будто он в конце пути стоял.

И дом его — трясущиеся стены,
Где вместо света давит мрак на взгляд.
Он слышит шум: шаги, часы, антенны,
Но звуки все о нём и словно в ряд.

Он вспоминает в дрожи, эти были,
Как жизнь когда-то что-то не дала.
Но всё сбылось, как в старой пантомиме,
Где больше нет ни смысла, ни угла.

Сжимая руки, слабо, может нежно,
Он моет их, играя эту роль.
Они для грязи слишком белоснежны,
Но это всё — невротика и боль.

Он верит: где-то ждёт иное чудо,
Но сам боится в эту даль шагнуть.
Мечта его — забыть хоть на секунду,
Что должен он когда-нибудь уснуть.

И ночь идёт, обыденно пустая,
Вокруг метель рисует старый дом.
А он сидит, всё снова обнуляя,
В надежде скрыться в этот жуткий шторм.

Но в зеркалах, где тени бродят зыбко,
Ему мерещится иной ответ:
Что свет иной — не вспышка, не ошибка,
А жгучий отблеск неприступных лет.

Он ищет свет, как пленник ищет двери,
Но каждый шаг бросает в новый круг.
И этот путь — обманчивость потери,
Где каждый новый крик теряет звук.

В углах холодных тают его грёзы,
А потолок сжимается вдвойне.
Его мечты — как слёзы на морозе,
Что никогда не высохнут к весне.

Он пишет знаки в пыли на обоях,
Как будто шифр он раскрыть хотел.
Но в каждом штрихе, выцветшем, больном он
Видит то, что даже знать не смел.

Его глаза тускнеют слишком рано,
Его ладони держат только страх.
Он мёртв душой, но жив своим обманом,
Теряется в своих парой шагах.

И за окном, в кромешной тьме и вихре,
Вновь слышен снег, звенящий, как печаль.
Он тянет руки к свету, к новой искре,
Но сам себя загнал в туман и даль.

И будет ночь держать его в покое,
И будет день гасить остатки сил.
Всё то, что он желал своей душою,
Теперь лишь шрам, который не затих.

А время, как струна, звучит надменно,
И каждый миг — как выпад и удар.
В его душе растет тупое бремя,
Как будто мир для скорби — вещий дар.

Он помнит дни, где не было сомнений,
Где смех людей не ранил, а спасал.
Теперь лишь тень от старых откровений
Блуждает в нём, как ненадёжный залп.

Он сходит вниз, в подвальные чертоги,
Где стены пахнут сыростью и мглой.
Там вековые, зыбкие остроги
Давили души с силой ледяной.

И шёпот слышен — но не утешенье,
А шум шагов, что эхом отдают.
Его несут в таинственное жженье,
Где лица — тени, в снах ему плюют.

Везде замки, закрытые до дрожи,
И всё не так, как хочется ему.
Он шепчет: “Боже, хоть бы стало проще!
Хоть раз, хоть раз к иному я прильну!”

Но Бог молчит, лишь ветер сквозь решётки
Поёт о том, что в мире нет пути.
А он стоит — весь хрупкий, безнадёжный,
И думает: “Куда ему идти?”

И дни плывут, как чёрная река,
Ему не виден берег ни один.
Он сам себе — и лира, и строка,
Что тихо гаснет в пустоте картин.

Его мечты, как ртуть, текут на стены,
Он их старается собрать рукой.
Но вновь провал — и снова в свои стены
Он смотрит, словно пленный над рекой.

Его глаза иссохли, как в пустыне,
Где стены давят и кричит чудак.
Он умер там, где шепчут только мифы —
И стал самой несчастной тенью сна.