Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 7. 1

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 7.1. Из творчества Полежаева А.И.


Выписки сделаны из источника: А.И. Полежаев «Сочинения». «Художественная литература», М., 1988 г.


Рассказ Кузьмы, или Вечер в «Кёнигсберге» (Истинная повесть в стихах) (частично, 7 июня 1825 года)
 
«Чёрт возьми меня, не стану
Без ума я больше пить;
Зарекаюсь, перестану
Колобродить и шалить!
Что за глупое веселье
Напиваться как свинья,
Это скверное похмелье
Мучит дьявольски меня!» –
Так на лавочке бульвара
Вечерком я рассуждал
И от пьяного угара
Себя ветром освежал.
Ясно-тихая погода
Всех манила погулять,
И различного народа
Стало пропасть набредать.
Углубившись в размышленья,
Я задумчиво сидел
И порой для развлеченья
На шатавшихся смотрел.
Званья всякого особы
Проходили предо мной:
Волокиты гузно…,
И …… козлиных рой,
И уклюжистые бары,
И поджарые, как стень,
И армяне, и бухары,
И с супружницей олень,
И с красоткою счастливец,
И с лорнетом молодец,
И изнеженный спесивец,
И стыдливый, и наглец,
И блондинка, и брюнетка,
И горбатый, и косой,
И купчиха, и кокетка,
И разряженный портной,
И ……. старушка,
И бонтонная мамзель.
Тот верти;тся, как вертушка,
Тот жужжит, как будто шмель,
Тот красуется усами,
Тот – малиновым плащом,
Тот – с чешуйкою штанами,
Тот – кургузым сюртуком, 
Та – парижским рединготом, 
Та – платочком на плечах,
Та – каштановым капотом,
Та – серьгами на ушах.
Этот с видом пресыщенья,
Эта нехотя глядит,
Тот с улыбкой наслажденья,
Та гримасой всех дарит,
Там идет один печально,
Здесь хохочет во всю мочь,
Там глаза дерёт нахально,
Здесь другой воротит прочь.
Я Лафатера не знаю
И не Галев ученик,
Но в минуту отгадаю
Человека напрямик.
Как кто смотрит, как шагает,
Можно лица различать,
Мало ль, много ль кто смекает,
На лице ума печать.
Вот в пример возьмём мы немца,
Всей Германии красу,
Вся изнанка его сердца
На большом его носу.
Долговязый, тонконогой,
Он идет ещё с другим – 
Нам узнать его недолго –
Лишь последуем за ним.
<…>
Вот Арман, француз почтенный;
Должно правду говорить:
Каждый вечер непременно
Ходит пиво сюда пить.
Толстопузый же детина,
Что с ним рядом, – его друг, 
Тоже добрый мужичина –
Их всегда увидишь двух. 
А вот этот красноносый
Старичишка в фризяке,
Весь седой, длинноволосый,
Что прижался в уголке,
Да его, сударь, все черти
Одного не перепьют.
Мудрено, как он до смерти
Не запьётся, сидя тут.
Имени его не знает
В нашем герберге никто,
Только пива осушает
Каждый вечер он – ведро. 
Ну, поди же вот, по виду
Человека угадай,
Сам ведь с вошь, проклятый, с гниду;
Пить же – только подавай. 
Посмотрите вот, как гордо
Этот ходит и глядит.
Тьфу ты пропасть, что за морда,
Как он важно говорит;
Как философ ведь по взгляду
Иль какой натуралист,
Поглядишь на шельму сзаду –
Ан там сажа – трубочист. 
Оно правда, задирает
Вон и Миллер красный нос,
Тоже на алтын смекает,
Да с крестишком скверный пёс.
Если б немцам дать отвагу
И ни в чём им не мешать,
Эту пьяную ватагу
Невозможно б и унять.
Вот Дюпьеня для примера
Нашей речи мы возьмём,
Да, другого изувера,
Верно, хуже не найдём.
Он такая забияка,
Что и боже упаси!
Как пойдёт у чёрта драка,
Так святых вон выноси!
Так отпотчует прекрасно,
Что забудешь и своих,
А крикун какой ужасный,
Как сердит, буянлив, лих!
О!.. Бывало загуляет
С молодцом Бланшардом он,
Да вот этот к ним пристанет,
Честный парубок Клоссон,
Так, поверите ль, ей-богу,
Настоящий ведь содом:
Заведут возню, тревогу,
Герберг вверх поставят дном.
Шум, ругаются, дерутся – 
Так бутылки и летят;
Разнаряжутся, напьются,
Срам, сударь, такой разврат!
<…>
– «Ну, а там что за собранье?» –
Я рассказчика прервал.
«Там бильярдошно игранье, –
Он с почтеньем мне сказал. –
Если будет вам угодно,
Я туда вас провожу!»
– «Хорошо, мой друг, охотно,
Что там есть, я погляжу».
Быстрым любопытным взглядом
Вкруг себя я посмотрел
И три комнаты там рядом
С биллиардами узрел.
Изогнившие диваны
В них стояли по стенам,
И различные болваны
Заседали там и сям.
С холуём, мертвецки пьяный,
Драл в тамбовскую дьячок;
Кии, мазики, стаканы
Все стучали: чок и чок!
«Это пьяница презлая, –
Проводник мне говорит. –
Он и службу отправляя,
На ногах едва стоит.
Дьякон, поп сего прихода –
Все канальи без пути;
Хуже этого народа
Невозможно и найти.
Бог прости мне согрешенье –
Я мохнатых не люблю
И кутейно порожденье
Ненавижу, не терплю:
Плут на плуте, шельмы, воры;
Только деньги любят брать,
А уж этому без ссоры
От бильярда не отстать.
Презавидное созданье,
Преехидный человек!
Он хорошего деянья
Одного не сделал в век».
– «Ну, а это что за хари?» – 
О сидящих я спросил.
«О, прежалостные твари,
Дурачьё, – он возразил. –
Чёрт их знает, что за сладость
На играющих глядеть,
Как не скучно, что за радость
Сычугами здесь сидеть?
Смотрят фили да мигают,
Как шальные столбняки,
Дремлют, щурятся, моргают,
Рохли, сударь, дураки,
Полоумные тетери!»
– «О, Кузьма, да ты сердит!
Ну, а это что за двери?
Кто там в комнате шумит?»
– «Прошумят, сударь, до завтра.
Это хлещутся в гусёк; 
Пьяный фершал из театра –
Самый лучший тут игрок!»
<…>
Тут из этой половины
Снова в залу я пошёл,
Но какие там картины
Презабавные нашёл!
Те два немца, что со мною
В «Кёнигсберг» с бульвара шли,
Нализавшись, меж собою
Страшный бой произвели;
Потасовка чубуками
Шла в ужаснейшем пылу,
И с разбитыми брылями
Был один уж на полу.
«Ах, поганые собаки! –
Мой Исаич закричал. –
Ни минуты нет без драки,
То и дело шум и свал!»
Я довольно веселился,
Как он начал их тузить,
Отдал деньги, распростился
И пошёл опять бродить.
«Ныне, сударь, день субботний, – 
Мне кричал Исаич вслед, –
В воскресенье так до сотни
Наберётся их чуть свет.
Милости прошу, зайдите
В шесть часов к нам вечерком,
Вы не скучно просидите, –
Я ручаюсь, сударь, в том».
В «кёнигсбергские» окошки
Кинув взор, пошёл я прочь,
И, что видел там, до крошки
Мне приснилось в эту ночь.
(стр. 299-312)


Новодевичий монастырь, или Приключение на Воробьёвых горах (частично, 1825-1826 годы)

Позволь, читатель, для проказ
Мне описать тебе рассказ:
Сидя средь рощицы тенистой,
Я время с книгой провождал;
Вблизи мены ручей лил чистый,
Между своих дерев журчал.
Вдруг слышу голос за собою.
Туда я взор оборотил.
И что ж? С белицею младою
Мужчина тихо говорил:
«Пойдём подалее, Агнеса,
Клянусь, там чаще дерева»;
Её ответ: «Большой повеса»!
И тем их кончились слова.
Пошли – и скрылись за кустами,
И их мне было не видать;
Но что там делали, пред вами,
Читатель, мне нельзя сказать!
Но я забыл Девичье поле,
С его обителью святой,
Где девы в жалостной юдоле
Убиты хладною тоской.
Пробил на башне час полнощный,
Запел в обители петух:
Прошли молитв часы урочны,
И кое-где огонь потух.
Звезда полуночи сверкала
Над тем святым монастырём.
<…>
Претрудно выразить поэту…
Его перо не в состояньи
Излить восторг ночных свиданий;
Их знает тот, кто любит сам,
Кто деву к груди прижимает,
В её объятьях по ночам
………………………
………………………
Легли спокойно отдыхать;
Ночной работой утомлённым
Приятно стало засыпать.
Давно покров угрюмой ночи
Сошёл с лазоревых небес;
Во сне смыкал ещё их очи,
На них глядел с улыбкой бес.
Душа в нём злая веселилась
Тому, что дева соблазнилась,
Любви всё время посвящала,
А книг священных не читала.
Вдруг звон к заутрени раздался,
И их он снова разбудил.
Проснувшись, Саша испугался.
«Ах! поздно, поздно», – говорил.
«Небось», – Агнеса повторила;
Потом тихонько проводила
Его чрез задний, тайный двор;
Оттоль к заутрени пошла
Молитвы петь во общий хор.
Так жизнь она свою вела.
Читатель! Ты, качнув главою,
Мне, верно, скажешь: «Он соврал,
Не может быть, ночной порою
Мужчина в келью чтоб попал.
Стоят все кельи за стенами,
Чрез них дороги лишь чертям,
Врата за крепкими замками,
Нельзя пройти ни там, ни сям».
Читатель! Полно, не дивися,
Клянуся, в том сомненья нет,
И вот тебе на то ответ:
Там сводно должность отправляет
Из штатных сторож удалой
И в кельи к девам провожает
Мужчин полночною порой.
Известно, тех он провожает,
Его кто щедро подарит;
А тех в обитель не пускает,
Кто только в будущем сулит.
(стр. 324-328)


Поэма «Сашка» (частично, 1825-1826 годы)

Глава первая

1

«Мой дядя – человек сердитый,
И тьму я браней претерплю,
Но если говорить открыто,
Его немножко я люблю!
Он – чёрт, когда разгорячится,
Дрожит, как пустится кричать,
Но жар в минуту охладится –
И тих мой дядюшка опять.
Зато какая же мне скука
Весь день при нём в гостиной быть,
Какая тягостная мука
Лишь о походах говорить,

2

Супруге строить комплименты,
Платочки с полу подымать,
Хвалить ей шляпки её, ленты,
Детей в колясочке катать,
Точить им сказочки да лясы,
Водить в саду в день раза три,
И строить разные гримасы,
Бормоча: «Чёрт вас побери!»
Так, растянувшись на телеге,
Студент московский помышлял,
Когда в ночном на ней побеге
Он к дяде в Питер поскакал.

<…>

6
 
Вот Саше десять лет пробило,
И начал папенька судить,
Что не весьма бы худо было
Его другому научить.
Бич хлопнул! Тройка быстрых коней
В Москву и день и ночь летит,
И у француза в пансионе
Шалун за книгою сидит.
Я думаю, что всем известно,
Что значит модный пансион.
Итак, не многим будет лестно
Узнать, чему учился он.
 
7
 
Должно быть, кой-чему учился
Иль выучил хоть на алтын,
Когда достойным учинился
Носить студента знатный чин!
О родины прямых студентов –
Гётти;нген, Вильна и Оксфорд!
У вас не может брать патентов
Дурак, алтынник или скот;
Звонарь не может колокольный
У вас на лекции сидеть,
Вертеться в шляпе треугольной
И шпагу при бедре иметь.
 
8
 
У вас не вздумает мальчишка
Шипеть, надувшись: «Я студент!»
Вы судите: пусть он князишка,
Да в нём ума ни капли нет!
У вас студент есть муж почтенный,
А не паршивый, не сопляк,
Не полузнайка просвещенный
И не с червонцами дурак!
У вас таланты в уваженье,
А не поклоны в трёх верстах;
У вас заслугам награжденье,
А не приветствиям в сенях!
 
9
 
Не ректор духом вашим правит –
Природный ум вам кажет путь,
И он вам чин и честь доставит,
А не «нельзя ли как-нибудь!».
А ты, козлиными брадами
Лишь пресловутая земля,
Умы гнетущая цепями,
Отчизна глупая моя!
Когда тебе настанет время
Очнуться в дикости своей?
Когда ты свергнешь с себя бремя
Своих презренных палачей?

<…>

18
 
Итак, ни слова об науках…
Черты характера сего:
Свобода в мыслях и поступках,
Не знать судьёю никого?
Ни подчинённости трусливой,
Ни лицемерия ханжей,
Но жажда вольности строптивой
И необузданность страстей!
Судить решительно и смело
Умом своим о всех вещах
И тлеть враждой закоренелой
К мохнатым шельмам в хомутах!
 
19
 
Он их терпеть не мог до смерти,
И в метафизику его
Ни мощи, ангелы, ни черти,
Ни обе книги – ничего
Ни так, ни эдак не входили,
И как учёный муж Платон
Его с Сократом ни учили,
Чтобы бессмертью верил он,
Он ничему тому не верит:
«Всё это – сказки», – говорит,
Своим аршином б<ога> мерит
И в церковь гроша не дарит.

20
 
Я для того распространяюсь
О столь божественных вещах,
Что Сашу выказать стараюсь,
Как голого, во всех частях;
Чтоб знали все его как должно,
С сторон хорошей и худой,
Да и, клянусь, ей-ей, неложно
Он скажет сам, что он такой.
Конечно, многим не по вкусу
Такой безбожный сорванец,
Хоть и не верит он И<су>су,
Но, право, добрый молодец!
 
21
 
Вот всё, чему он научился,
Свидетель – университет!
Хотя б сам Рафаэль трудился –
Не лучше б снял с него портрет.
Теперь, какими же судьбами,
Меня вы спросите опять,
Сидит в трактире он с …….
Извольте слушать и молчать.
Рождённый пылким от природы,
Недолго был он средь оков:
Искал он буйственной свободы –
И стал свободен, был таков.
 
22
 
Как вихрь иль конь мыли;стый в поле
Летит в свирепости своей,
Так в первый раз его на воле
Узрел я в пламени страстей.
Не вы – театры, маскерады,
Не дам московских лучший цвет,
Не петиметры, не наряды –
Кипящих дум его предмет.
Нет, не таких мой Саша правил;
Он не был отроду бонтон,
И не туда совсем направил
Полёт орлиный, быстрый он.
 
23
 
Туда, где шумное веселье
В роях неистовых кипит,
Отколь все света принужденья
И скромность ложная бежит;
Туда, где Бахус полупьяный
Об руку с Момусом сидит,
И с сладострастною Дианой,
Разнежась, юноша шалит;
Туда, туда всегда стремились
Все мысли друга моего,
И Вакх и Момус веселились,
Приняв в товарищи его.
 
24
 
В его пирах не проливались
Ни Дон, ни Рейн и ни Ямай!
Но сильно, сильно разливались
Иль пунш, иль грозный сиволдай.
Ах, время, времячко лихое!
Тебя опять не наживу,
Когда, бывало, с Сашей двое
Вверх дном мы ставили Москву!
Пока я жив на свете буду,
В каких бы ни был я страна;х,
Нет, никогда не позабуду
О наших буйственных делах.
 
25
 
Деру «завесу чёрной нощи»
С прошедших, милых сердцу дней
И вижу: в Марьиной мы роще
Блистаем славою своей!
Ермолки, взоры и походка –
Всё дышит жизнью и поёт;
Табак, ерофа, пиво, водка
Разит, и пышет, и несёт…
Идём, волнуясь величаво, –
И все дорогу нам дают,
А девки влево и направо
От нас со трепетом бегут.
 
26
 
Идём… и горе тебе, дерзкий,
Взглянувший искоса на нас!
«Молчать, – кричим, насупясь зверски, –
Иль выбьем потроха тотчас!»
Толпа ль …… иль дев стыдливых
Попалась в давке тесной нам,
Целуем, …… смазливых
И харкаем в глаза каргам.
Кричим, поём, танцуем, свищем –
Пусть дураки на нас глядят!
Нам всё равно: хвалы не ищем,
Пусть как угодно говорят!
 
27
 
Но вот… темнее и темнее.
Народ разбрелся по домам.
«Извозчик!» – «Здесь, сударь!» – «Живее,
Пошёл на Сретенку к ……!»
– «Но, но!» И дрожки задрожали;
Летим, Москва летит – и вот
К знакомым девкам прискакали,
Запор сломали у ворот.
Идем по-матерно ругаясь
Врастяжку банты на штанах,
И, боязливо извиняясь,
Нам светит бандерша в сенях.
 
28
 
«Мне Танька, а тебе Анюта», –
Скосившись, Саша говорит.
Неоценимая минута,
Тебя никто не изъяснит!
Приап, Приап! Плещи ……!
Тебя достойный фимиам
Твоими верными сынами
Сейчас вскурится к облакам!
О …….., мизогины!
Вам слова два теперь скажу,
Какой божественной картины
Вам легкий абрис покажу!
 
29
 
Растянута, полувоздушна,
Калипса юная лежит,
Студенту грозному послушна,
Она и млеет, и дрожит.
Одна нога коснулась полу,
Другая – нежно, на отлёт,
Одна рука спустилась долу,
Другая друга к персям жмёт,
И вьётся …… атласной,
И извивается кольцом,
Вкушает нектар сладострастный
В томленье пылком и живом.
 
30
 
 
Нет, нет! И абрис невозможно
Такой картины начертать.
Чтоб это чувствовать, то должно
Самим собою испытать.
Но вот под гибкими перстами
Поёт гитара контроданс,
И по-козлиному с …….
Прекрасный сочинился танц!
Возись! Пунш плещет, брызжет пиво,
Полштофы с рюмками летят,
А колокольчик несонливый
Уж бьёт заутрени набат…
 
31
 
Дым каждую туманил кровлю,
Ползли ерыги к кабакам,
Мохнатых полчища – на ловлю,
И шайки нищих там и сям.
Вот те, которые в бордели,
Как мы, ночь в пьянстве провели,
Покинув …….. постели,
Домой в пуху и пятнах шли.
Прощайте ж, милые красотки!
Теперь нам нечего зевать!
Итак, допив остаток водки,
Пошли домой мы с Сашкой спать. 
 
<…>

Глава вторая

<…>

Различноцветными огнями
Горит в Москве Кремлёвский сад,
И пышно-пёстрыми роями
В нём дамы с франтами кипят.
Музы;ка шумная играет
На флейтах, бубнах и трубах,
И гул шумящий зазывает
Кремля высокого в стенах.
Какие радостные лица,
Какой весёлый, милый мир!
Все обитатели столицы
Сошлись на общий будто пир.
 
20
 
Какое множество букетов,
Индийских шалей и чепцов,
Плащей, тюрбанов и лорнетов,
Подзорных трубок и очков;
И смесь роскошная в нарядах,
И лиц различные черты,
И выражения во взглядах
И плутовства и простоты,
И ловкости и неуклюжства,
И на глазах почтенных дам:
И надоевшее замужство,
И склонность к модным шалунам.
 
21
 
Как из-под шляпки сей игриво
Глазок прищуренный глядит;
Что для мужчин она учтива,
Он очень ясно говорит.
На грудь лилейную другая
Власы небрежно разметав
И всех прельстить собой желая,
Нарочно гордый кажет нрав;
Другая с нежностью лилеи,
Иная томно так идёт,
Но подойди к ней не робея –
Она и ручку подаёт.
 
22
 
Всё живо и разнообразно,
Всё может мысли породить!
Там в пух разряженный присяжный
Напрасно ловким хочет быть;
Здесь купчик, тросточкой играя,
Как царь доволен сам собой;
Там, с генералом в ряд шагая,
Себя тут кажет и портной,
Вельможа, повар и сапожник,
И честный, и подлец, и плут,
Купец, и блинник, и пирожник – 
Все трутся и друг друга жмут.
 
23
 
Но что? Не призрак ли мне ложный
Глаза внезапно осенил?
Что вижу я? Ужель возможно,
Чтоб это Сашка мой ходил?..
Его ухватки и движенья,
Его осанка, взор и вид…
Какое странное сомненье…
И дух и кровь во мне кипит…
Иду к нему… трясутся ноги…
Всё ближе милые черты…
Дрожу, стремлюсь… колеблюсь… боги!..
О друг любезный, это ты?
 
24
 
Нет, я завесу опускаю
На нашу радость и восторг.
Такой минуты, сколь я знаю,
Никто нам выразить не мог.
Друзьям же верным и открытым
И всё желающим узнать,
Умам чрез меру любопытным
Довольно, кажется, сказать,
Что, раз пятнадцать с ним обнявшись,
И оросив слезами грудь,
И раз пятнадцать целовавшись,
В трактир направили мы путь.
 
25
 
Не вспомнишь всё, что мы болтали,
Но всё, что он мне рассказал,
Вы перед этим прочитали,
И я ни слова не соврал.
Одно лишь только он прибавил,
Что дядя в университет
Его ещё на год отправил
И что довольно с ним монет.
«Сюда, …. ….!» – гремящим
Своим он гласом возопил,
И пуншем нектарным, кипящим
В минуту стол обрызган был. 
 
26
 
Ты видел, Jean, когда на дрожках
К тебе он быстро подлетел;
В то время с книгой у окошка,
Дымясь в гишарде, ты сидел.
Ты помнишь, о Коврайский славный,
Студентов честь и красота,
Какой ты встречею забавной
Его порадовал тогда:
В блевотине мертвецки пьяным
Тебя он в нумере застал,
И ртом вонючим и поганым
Его не раз ты замарал.

27
 
Ты зрел, любезный мой Костюшка,
Его как стельку самого,
И снова, толстенькая Грушка,
Ты ….. нежила его.
Виват, трактиры и бордели,
Поживка ещё будет вам,
И кабаки не опустели,
Когда приехал Сашка к нам.
В веселье буйственном с друзьями
Ещё за пуншем он сидел,
А разноцветными огнями
Кой-где Кремлевский сад горел…
(стр. 179-202)


Четыре нации (1827 год)

1
 
Британский лорд
Свободой горд –
Он гражданин,
Он верный сын
Родной земли.
Ни к<ороли>,
Ни происк п<ап>
Кровавых лап
На смельчака
Исподтишка
Не занесут.
Как новый Брут –
Он носит меч,
Чтоб когти сечь.
 
2
 
Француз – дитя,
Он вам шутя
Разрушит трон
И даст закон;
Он царь и раб,
Могущ и слаб,
Самолюбив,
Нетерпелив.
Он быстр как взор
И пуст как вздор.
И удивит,
И насмешит.
 
3
 
Германец смел,
Но переспел
В котле ума;
Он как чума
Соседних стран,
Мертвецки пьян,
Сам в колпаке,
Нос в табаке,
Сидеть готов
Хоть пять веков
Над кучей книг,
Кусать язык
И проклинать
Отца и мать
Над парой строк
Халдейских числ,
Которых смысл
Понять не мог.
 
4
 
В <России> чтут
<Царя> и к<нут>;
В ней <царь> с к<нутом>,
Как п<оп> с к<рестом>:
Он им живёт,
И ест и пьёт.
А <русаки>
Как дураки,
Разиня рот,
Во весь народ
Кричат: «Ура!
Нас бить пора!
Мы любим кнут!»
Зато и бьют
Их, как ослов,
Без дальних слов
И ночь и день,
Пока не лень:
Чем больше бьют,
Тем больше жнут,
Что вилы в бок,
То сена клок!
А без побой
Вся Русь хоть вой –
И упадёт, 
И пропадёт.
(стр. 42-44)
 

Ренегат (1826-1828 годы)
 
Кто любит негу чувств, блаженство сладострастья
И не парит в края азийские душой?
Кто пылкий юноша, который в мире счастья
Не жаждет век утратить молодой?
Пусть он летит туда, чалмою крест обменит
И населит красой блестящий свой гарем!
Там жизни радость он познает и оценит,
И снова обретёт потерянный эдем!
 
               Там пир для чувств и ока!
               Красавицы Востока,
               Одна другой милей,
               Одна другой резвей,
               Послушные рабыни,
               Умрут с ним каждый миг!
               С душой полубогини
               В восторгах огневых
               Душа его сольётся,
               Заснёт – и вновь проснётся,
               Чтоб снова утонуть
               В пучине наслажденья!
               Там пламенная грудь
               Манит воображенье;
               Там белая рука
               Влечёт его слегка
               И страстно обнимает;
               Одна его лобзает,
               Горит и изнывает,
               Одна ему поёт
               И сладостно даёт.
               Прелестные подруги,
               Воздушны как зефир,
               Порхают, стелют круги,
               То вьются, то летят,
               То быстро станут в ряд.
               Меж тем в дыму кальяна
               На бархате дивана
               Влюблённый сибарит
               Роскошно возлежит
               И, взором пожирая
               Движенья гурий рая,
               Трепещет и кипит,
               И к деве сладострастья,
               Залог желанный счастья,
               Платок его летит…
 
О, прочь с груди моей исчезни, знак священный,
        Отцов и дедов древний крест!
 Где пышная чалма, где Алкоран пророка?
        Когда в сады прелестного Востока
        Переселюсь от пагубных мне мест?
        Что мне <закон?> что <наказанье Бога?>
        Карателя блаженства моего?
        Приятней в ад цветущая дорога,
Чем в рай, когда мне жить не можно для него.
               Погибло всё! Перуны грома,
               Гремите над моей главой!
               Очарования Содома,
               Я ваш до сени гробовой!..
               Но где гарем, но где она,
               Моя прекрасная рабыня?
               Кто эта юная богиня,
               Полунагая как весна,
               Свежа, пленительна, статна,
               Резвится в бане ароматной?
               На чьи небесные красы
               С досадной ревностью власы
               Волною падают приятной?
               Чья сладострастная нога
               В воде играет благовонной
               И слишком вольная рука
               Шалит над тайной благосклонной?
               Кого усердная толпа
               Рабынь услужливых лелеет?
               Чья кровь горячая замлеет
               В объятьях девы огневой?
               Кто сей счастливец молодой?..
               Ах, где я? Что со мною стало?
               Она надела покрывало,
               Её ведут – она идёт:
               Её любовь на ложе ждёт…

                Он дышит
                На томной груди,
                Он слышит
                Признанье в любви,
                Целует
                Блаженство своё,
                Милует
                И нежит её,
                Лобзает
                Невинный цветок,
                Срывает
                И пьёт её вздох.
 
Так жрец любви, игра страстей опасных,
               Пел наслажденья чуждых стран
И оживлял в мечтаньях сладострастных
               Чувств очарованных обман.
               Он пел… Души его кумиры
               Носились тайно вкруг него,
               И в этот миг на все порфиры
Не променял бы он гарема своего.
(стр. 45-47)


Александру Петровичу Лозовскому (частично, 1828 год)
 
<6>   
 
Система звезд, прыжок сверчка,
Движенье моря и смычка –
Всё воля творческой руки…
Иль вера в бога – пустяки?   
Сказать, что нет его, – смешно; 
Сказать, что есть он, – мудрено.
Когда он есть, когда он – ум,
Превыше гордых наших дум,
Правдивый, вечный и благой,
В себе живущий сам собой,
Омега, альфа бытия, –
Тогда он нам не судия:
Возможно ль то ему судить,
Что вздумал сам он сотворить?
Своё творенье осудя,
Он опровергнет сам себя!..
Твердить преданья старины,
Что мы в делах своих вольны, –
Есть перекорствовать уму
И, значит, впасть в иную тьму…
Его предведенье могло
Моей свободы видеть зло – 
Он должен был из тьмы веков
Воззвать ато;м мой для оков.
Одно из двух: иль он желал,
Чтобы невинно я страдал,
Или слепой, свирепый рок
В пучину бед меня завлёк?..
Когда он видел, то хотел,
Когда хотел, то повелел,
Всё чрез него и от него,
А заключенье из того:
Когда я волен – он тиран,
Когда я кукла – он болван. 
(стр. 58-59)


Кремлёвский сад (1829 год):
 
Люблю я позднею порой,
Когда умолкнет гул раскатный
И шум докучный городской,
Досуг невинный и приятный
Под сводом неба провождать;
Люблю задумчиво питать
Мои беспечные мечтанья
Вкруг стен кремлёвских вековых,
Под тенью липок молодых,
И пить весны очарованье
В ароматических цветах,
В красе аллей разнообразных,
В блестящих зеленью кустах.
Тогда, краса ленивцев праздных,
Один, не занятый никем,
Смотря и ничего не видя
И, как султан, на лавке сидя,
Я созидаю свой эдем
В смешных и странных помышленьях.
Мечтаю, грежу как во сне,
Гуляю в выспренних селеньях –
На солнце, небе и луне;
Преображаюсь в полубога,
Сужу решительно и строго
Мирские бредни, целый мир,
Дарую счастье миллионам,
Проклятья посылаю тронам…
И между тем, пока мой пир,
Воздушный, лёгкий и духовный,
Приемлет всю свою красу
И я себя перенесу
Гораздо дальше подмосковной, –
Плывя как лебедь в небесах,
Луна сребрит седые тучи;
Полночный ветер на кустах
Едва колышет лист зыбучий;
И в тишине вокруг меня
Мелькают тени проходящих,
Как тени пасмурного дня,
Как проблески огней блудящих.
(стр. 73)
 
 
Табак (1829 год)
 
 Курись, табак мой! Вылетай
        Из трубки, дым приятный,
 И облаками расстилай
        Свой запах ароматный!
 Не столько персу мил кальян
        Или шербет душистый,
 Сколь мил душе моей туман
        Твой лёгкий и волнистый!
 Тиран лишил меня всего –
        И чести и свободы,
 Но всё курю, назло его,
        Табак, как в прежни годы;
 Курю и мыслю: как горит
        Табак мой в трубке жаркой,
 Так и меня испепелит
        Рок пагубный и жалкой…
 Курись же, вейся, вылетай
        Дым сладостный, приятный,
 И, если можно, исчезай
        И жизнь с ним невозвратно!
(стр. 74)


К друзьям (июнь-декабрь 1829 года)
 
Игра военных суматох,
Добыча яростной простуды,
В дыму лучинных облаков,
Среди горшков, бабья, посуды,
Полуразлёгшись на доске 
Иль на скамье, как вам угодно,
В избе негодной и холодной,
В смертельной скуке и тоске
Пишу к вам, ветреные други!
Пишу – и больше ничего,
И от поэта своего
Прошу не ждать другой услуги. 
Я весь – расстройство!.. Я дышу,
Я мыслю, чувствую, пишу,
Расстройством полный; лишь расстройство
В моём рассудке и уме…
В моём посланье и письме
Найдёте вы лишь беспокойство!
………………………………………………
………………………………………………
И этот приступ неприродный
Вас удивит, наверно, вдруг.
Но, не трактуя слишком строго,
Взглянув в себя самих немного,
Моё безумство не виня,
Вы не осудите меня.
Я тот, чем был, чем есть, чем буду,
Не пременюсь, непременим…
Но ах! Когда и где забуду,
Что роком злобным я гоним?
Гоним, убит, хотя отрада
Идёт одним со мной путём
И в небе пасмурном награда
Мне светит радужным лучом.
«Я пережил мои желанья!» – 
Я должен с Пушкиным сказать,
«Минувших дней очарованья»
Я должен вечно вспоминать.
Часы последних сатурналий,
Пиров, забав и вакханалий
Когда, когда в красе своей
Изменят памяти моей?
Я очень глуп, как вам угодно,
Но разных прелестей Москвы
Я истребить из головы
Не в силах… Это превосходно!
Я вечно помнить буду рад:
«Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд».
Моя душа полна мечтаний,
Живу прошедшей суетой,
И ряд несчастий и страданий
Я заменять люблю игрой
Надежды ложной и пустой.
Она мне льстит, как льстит игрушка
Ребёнку в праздник годовой,
Или как льстит бостон и мушка
Девице дряхлой и седой – 
Хоть иногда в тоске бессонной
Ей снится образ жениха, – 
Или как запах благовонный
Льстит вялым чувствам старика.
Вот всё, что гадкими стихами
Поэт успел вам написать,
И за небрежными строками
Блестит безмолвия печать…
В моей избе готовят ужин,
Несут огромный чан ухи, – 
Стол ямщикам голодным нужен, – 
Прощайте, други и стихи!
Когда же есть у вас забота
Узнать, когда и где охота
Во мне припала до пера, –
В деревне Лысая гора.
(стр. 80-82)


Тарки (май 1831 года)
 
Я был в горах – 
Какая радость!
Я был в Тарках – 
Какая гадость!
Скажу не в смех:
Аул Шамхала
Похож немало
На русский хлев.
Большой и длинный,
Обмазан глиной,
Нечист внутри,
Нечист снаружи;
Мечети с три,
Ручьи да лужи,
Кладбище, ров
Да рыбный лов,
Духан, пять лавок
И, наконец,
Всему вдобавок
Вверху дворец
Преавантажный
И двухэтажный,
Где князь Шамхал
И бьёт, и блудит,
Сидит и судит
Всех наповал.
В большой папахе,
В цветной рубахе,
Румян и дюж,
Счастливый муж
По царству ходит
И юных дев
И в стыд и в гнев
Нередко вводит.
А как в Тарках
Прелестны девы – 
Прекрасней Евы!
Всегда в штанах
Из красной ткани,
Ни разу в год
Не ходят в бани.
Рублей пятьсот – 
И ни полслова!
Любая мать
Сейчас готова
Вам дочь отдать – 
Ложитесь спать,
И как угодно…
Хоть навсегда!
Но, господа,
Не так свободно
Торгует тот,
Кто не сочтет
<И ста> в кармане:
Тому на хвост
Тавлинки пост,
Как в рамазане!
И щеголёк
Из зал московских
От дев тарковских
Услышит «йок!».
О «йок!». С бельмесом
Вас выдумал
Сам дьявол с бесом
И передал
Потом черкесам
Назло повесам:
Сердись и плачь
От неудач!
Набрёл я ночью
На сущий клад
Лет в пятьдесят.
Геройской мочью,
Зажав ей рот
И не стыдясь,
По старой вере
Старушью честь
Уже принесть
Хотел Венере…
Вдруг «йок!» кричит
Моя злодейка,
В висок летит
Мне прямо лейка,
С которой – срам! – 
Шла к воротам
Прелюбодейка.
«Тохта! Постой!» –
Я слышу ясно,
И, с бородой,
Как пламень, красной,
Передо мной
Мужик ужасный – 
О день несчастный!
Сначала я,
Как воин смелый,
Хотел шутя
Окончить дело –
Словцом, другим
Отговориться,
Но помириться
Пришлось иным.
«Тохта!» – покойно
Он бормотал
И непристойно
Меня вязал.
К чему рассказы?
Мои проказы
Окончить мог
Лишь кошелёк
Да бер-абазы!..
………………………
………………………
Она придёт,
Как было прежде,
Ко мне одна
В ночной одежде.
Сперва, стыдясь,
Сапожки скинет,
Потом, смеясь,
Меня обнимет!
Я вне себя
Её целую,
Милую!
………………………
………………………
………………………
………………………
О боже, боже,
Как счастлив я!
И час спустя
Опять за то же.
………………………
………………………
………………………
………………………
………………………
………………………
………………………
………………………
Потешить Сашку,
И лягут спать,
Спустя рубашку.
(стр. 91-95)


Поэма «Чир-Юрт» (частично, декабрь 1831 года – май 1832 года)

Песнь вторая

<…>

Простите, милые друзья,
Когда за важностью рассказа
Всегда родится у меня
Некстати шутка и проказа!
Ей-ей, не знаю почему,
Я своевольничать охотник
И, признаюсь вам, не работник
Учёной скуке и уму!
Мне дума вольная дороже
Гарема светлого паши,
Или почти одно и то же:
Она – душа моей души. 
Боюсь, как смерти, разных правил,
Которых, впрочем, по нужде,
В моральной жизни и в беде
Благоразумно не оставил,
Но правил тяжкого ума,
Но правил чтенья и письма
Я не терплю, я ненавижу
И, что забавнее всего,
Не видел прежде и не вижу
Большой утраты от того.
Я трату с пользою исчислю,
И вот что после вывожу:
Когда пишу, тогда я мыслю;
Когда я мыслю, то пишу…
Скажи же, милый мой читатель
И равнодушный судия,
Ужель я должен, как писатель,
Измучить скукою себя?..
Ужели день и ночь для славы
Я должен голову ломать,
А для младенческой забавы
И двух стихов не написать?..
Мы все, младенцы пожилые,
Смешнее маленьких ребят,
И верь: за шалости бранят
Одни лишь глупые и злые.
(стр. 249-250)
 

Оправдание мужа (1833 год)

Берёг сокровище! Но льзя ли сберечи;,
Когда от оного у всех висят ключи?
(стр. 123)


Ответ на вопрос Пушкина (1833 год)
 
Прошли все юности затеи,
И либеральные идеи
Под верноподданным кнутом.
(стр. 123)
 

Негодование (1834 год)
 
Где ты, время невозвратное
Незабвенной старины?
Где ты, солнце благодатное
Золотой моей весны?
Как видение прекрасное
В блеске радужных лучей
Ты мелькнуло, самовластное,
И сокрылось от очей!
Ты не светишь мне по-прежнему,
Не горишь в моей груди, – 
Предан року неизбежному
Я на жизненном пути,
Тучи мрачные, громо;вые
Над главой моей висят,
Предвещания суровые
Дух унылый тяготят.
Как я много драгоценного
В этой жизни погубил!
Как я идола презренного – 
Жалкий мир – боготворил!
С силой, дивной и кичливою,
Добровольного бойца
И с любовию ревнивою
Исступлённого жреца
Я служил ему торжественно,
Без раскаянья страдал
И рассудка луч божественный
На безумство променял!
Как преступник, лишь окованный
Правосудною рукой, – 
Грозен ум, разочарованный
Светом истины нагой!
Что же?.. Страсти ненасытные
Я таил среди огня,
И друзья – злодеи скрытные – 
Злобно предали меня!
Под эгидою ласкательства,
Под личиною любви
Роковой кинжал предательства
Потонул в моей крови!
Грустно видеть бездну чёрную
После неба и цветов,
Но грустнее жизнь позорную
Убивать среди рабов
И, попранному обидою,
Видеть вечно за собой
С неотступной Немезидою
Безответственный разбой!
Где ж вы, громы-истребители,
Что ж вы кроетесь во мгле,
Между тем как притеснители
Властелины на земле!
Люди, люди развращённые – 
То рабы, то палачи, – 
Бросьте злобой изощрённые
Ваши копья и мечи!
Не тревожьте сталь холодную –
Лютой ярости кумир!
Вашу внутренность голодную
Не насытит целый мир!
Ваши зубы кровожадные
Блещут лезвием косы –
Так грызитесь, плотоядные,
До последнего, как псы!..
(стр. 135-137)


Судьба меня в младенчестве убила! (июль 1834 года)

Судьба меня в младенчестве убила!
          Не знал я жизни тридцать лет,
Но ваша кисть мне вдруг проговорила:
          «Восстань из тьмы, живи, поэт!»
И расцвела холодная могила,
          И я опять увидел свет…
(стр. 128)

 
На память о себе (1835 год)

Враждуя с ветреной судьбой,
Всегда я ветреностью болен
И своенравно недоволен
Никем, а более – собой.
 
Никем – за то, что чёрным ядом
Сердца людей напоены;;
Собой – за то, что вечным адом
Душа и грудь моя полны.
 
Но есть приятные мгновенья!..
Я испытал их между вас,
И, верьте, с чувством сожаленья
Я вспомяну о них не раз.
(стр. 146)


Отчаяние (1836 год)

                Он ничего не потерял,
                кроме надежды.
                А.П.
 
О, дайте мне кинжал и яд,
Мои друзья, мои злодеи!
Я понял, понял жизни ад,
Мне сердце высосали змеи!..
Смотрю на жизнь, как на позор –
Пора расстаться с своенравной
И произнесть ей приговор
Последний, страшный и бесславный!
Что в ней? Зачем я на земле
Влачу убийственное бремя?..
Скорей во прах!.. В холодной мгле
Покойно спит земное племя:
Ничто печальной тишины
Костей иссохших не тревожит,
И череп мёртвой головы
Один лишь червь могильный гложет.
Безумство, страсти и тоска,
Любовь, отчаянье, надежды
И всё, чем славились века,
Чем жили гении, невежды, –
Всё праху, всё заплатит дань
До той поры, когда природа
В слух уничтоженного рода
Речёт торжественно: «Восстань!»
(стр. 149)


Песня (1836 год)

Разлюби меня, покинь меня,
Доля, долюшка железная!
Опротивела мне жизнь моя,
Молодая, бесполезная!
 
Не припомню я счастливых дней,
Не знавал я их с младенчества, –
Для измученной души моей
Нет в подсолнечной отечества!
 
Слышал я, что будто божий свет
Я увидел с тихим ропотом – 
А потом житейских бурь и бед
Не избегнул с горьким опытом.
 
Рано-рано ознакомился
Я на море с непогодою.
Поздно-поздно приготовился
В бой отчаянный с невзгодою!

Закатилася звезда моя,
Та ль звезда моя туманная,
Что следила завсегда меня,
Как невеста нежеланная.
 
Не ласкала, не лелеяла,
Как любовница заветная,
Только холодом обвеяла,
Как изменница всесветная.
(стр. 152)


Венок на гроб Пушкина (частично, 2 марта 1837 года)

<…>
              Тогда, тогда в садах Лицея,
              Природный русский соловей,
              Весенней жизнью пламенея,
              Расцвёл наш юный корифей.
              И гармонические звуки
              Его младенческие руки
              Умели рано извлекать;
              Шутя пером, играя с лирой,
              Он Оссиановой порфирой
              Хотел, казалось, обладать…
 
              Он рос, как пальма молодая
              На иорданских берегах,
              Главу высокую скрывая
              В ему знакомых облаках;
              И, друг волшебных сновидений,
              Он понял тайну вдохновений,
              Глагол всевышнего постиг,
              Восстал, как новая стихия,
              Могуч, и славен, и велик, –
              И изумлённая Россия
              Узнала гордый свой язык!
<…>

 Утешение
 
 Над лирою твоей разбитою, но славной
 Зажглася и горит прекрасная заря!
 Она облечена порфирою державной
              Великодушного царя.
(стр. 171-175)


Ожидание (1837 год)

Напрасно маменька при мне
Всегда бывает безотлучно.
Мне на пятнадцатой весне
При ней, ей-богу, что-то скучно!
 
Нельзя природу обмануть, –
Я это очень замечаю!
И уж давно кого-нибудь
Как будто жду – и не встречаю!
 
Но он, желаемый, придёт,
Рассеет думу роковую – 
И роза бледная вопьёт
В себя росинку дождевую.
(стр. 166-167)


К моему гению (1836-1837 годы)
 
Ужель, мой гений быстролётный,
Ужель и ты мне изменил
И думой чёрной, безотчётной,
Как тучей, сердце омрачил?
Погасла яркая лампада – 
Заветный спутник прежних лет,
Моя последняя отрада
Под свистом бурь, на море бед…
Давно челнок мой одинокой
Скользит по яростной волне,
И я не вижу в тьме глубокой
Звезды приветной в вышине;
Давно могучий ветер носит
Меня вдали от берегов;
Давно душа покоя просит
У благодетельных богов…
Казалось, тёплые молитвы
Уже достигли к небесам,
И я, как жрец, на поле битвы
Курил мой светлый фимиам,
И благодетельное слово
В устах правдивого судьи,
Казалось, было уж готово
Изречь: «Воскресни и живи!»
Я оживал… Но ты, мой гений,
Исчез, забыл меня, а я
Теперь один в цепи творений
Пью грустно воздух бытия…
Темнеет ночь, гроза бушует,
Несётся быстро мой челнок – 
Душа кипит, душа тоскует,
И, мнится, снова торжествует
Над бедным плавателем рок.
Явись же, гений прихотливый!
Явись опять передо мной
И проведи меня счастливо
К стране, знакомой с тишиной!
(стр. 153)
 
 
<Отрывок из письма к Александру Петровичу Лозовскому> (декабрь 1837 года)
 
Вот тебе, Александр, живая картина моего настоящего положения:
 
<Поверь, мой милый, слову друга:
Уж не кляну в часы досуга
Судьбу вои;нскую мою,>
Но горе мне с другой находкой:
Я ознакомился – с чахоткой, 
И в ней, как кажется, сгнию!
Тяжёлой мраморною пли;той,
Со всей анафемскою свитой –
Удушьем, кашлем, – как змея,
Впилась, проклятая, в меня;
Лежит на сердце, мучит, гложет
Поэта в мрачной тишине
И злым предчувствием тревожит
Его в бреду и в тяжком сне.
«Ужель, ужель, – он мыслит грустно, –
Я подвиг жизни совершил
И юных дней фиал безвкусный,
Но долго памятный, разбил!
Давно ли я в орги;ях шумных
Ничтожность мира забывал
И в кликах радости безумных
Безумство счастьем называл?
Тогда – вдали от глаз невежды
Или фанатика глупца –
Я сердцу милые надежды
Питал с улыбкой мудреца
И счастлив был! Самозабвенье
Плодило лестные мечты,
И светлых мыслей вдохновенье
Таилось в бездне пустоты.
…………………………………………
…………………………………………
С уничтожением рассудка,
В нелепом вихре бытия,
Законов мозга и желудка
Не различал во мраке я.
Я спал душой изнеможённой,
Никто мне бед не предрекал,
И сам – как раб, ума лишённый, –
Точил на грудь свою кинжал;
Потом проснулся… но уж поздно:
Заря по тучам разлилась – 
Завеса будущности грозной
Передо мной разодралась…
И что ж? Чахотка роковая
В глаза мне пристально глядит
И, бледный лик свой искажая,
Мне, слышу, хрипло говорит:
«Мой милый друг, бутыльным звоном
Ты звал давно меня к себе;
Итак, являюсь я с поклоном –
Дай уголок твоей рабе!
Мы заживём, поверь, не скучно:
Ты будешь кашлять и стонать,
А я всегда и безотлучно
Тебя готова утешать…»
(стр. 175-176)