Дело о пресечении путей. Глава 9

Повествование последнее. Домой.

  Следующим днем, мы с Юрием Николаевичем, проснулись в гостинице «Президент», на площади Рассел-Сквер, абсолютно никому не нужные.
   Шеф-министр, вместе с Борисом Петровичем, куда-то исчезли, и коридоры отеля встретили нас гулкой пустотой.
  – Не нравится мне это, Витторио! – Стоя перед закрытой дверью номера шеф-министра, задумчиво произнес Мастер. – Дело идет к большому шухеру! Я даже не знаю, что должно было случится, чтобы нам, даже, не пнули в дверь с утра, и не сказали какую-нибудь гадость в замочную скважину. И что нам делать?
  – Уйти в загул – немедленно откликнулся я. – В том смысле, что Лондон большой город. Мы с Вами, Юрий Николаевич, бездарно потратили кучу времени на, недоступные нашему пониманию, юридические игры.
  – Даа, – задумчиво протянул старый капитан, – Двор Огрызков, к примеру мы так и не посетили.
  – Я бы тоже хотел посмотреть на родные места Тома Кенти, но в данной ситуации на роль чичероне, мистер Фейман подойдет гораздо лучше.
  Предъявив на «ресепшен», безответственно оставленную капитану Шестакову, визитку грустного переводчика, мы жестяными голосами потребовали найти и предоставить его нам.
  – С чего бы это? – поинтересовался скучающий «на вахте» мулат.
  – Он наш раб. – Доходчиво пояснил капитан Шестаков. – Болтается непонятно где!
     Вообще то, он хотел заострить внимание «вахтера», на нашей славянской общности, что по отношению к человеку с фамилией Фейман звучит странно. Но в Лондоне такое случается.
  Я, было, хотел поправить Юрия Николаевича, в том, что слово «slavе», в английском языке имеет значение несколько отличное от слова «slavs», а потом подумал, что никогда не знаешь, что знает, а чего не знает капитан Шестаков, вспомнил характерный опыт с томом Аристотеля, и поправлять не стал.
  Не знаю, как вахтенный мулат это сделал, но уже через несколько часов мистер Фейман маялся в вестибюле гостиницы, и когда мы спустились по звонку  из номеров, встретил нас не слишком любезным, но, по прежнему, характерно грустным взглядом.
   – Что происходит? Где все?- строго спросил его Юрий Николаевич.
   – На заседании суда. – ответил наш бессменный чичероне, – Еще вчера меня уведомили, что в Вашем присутствии более нет необходимости.
    – Но Вас же еще не сняли с довольствия? – уточнил я.
    – Пока нет, – вынужден был сознаться грустный шпион, профессионально вильнув глазами.
    – И нас тоже, – бархатным голосом произнес капитан Шестаков, ловким жестом вынув из нагрудного кармана кредитку, выданную нам солиситором, для расчетов с кабатчиками и извозчиками.
   – Господа, – проникновенно сказал переводчик – хотите я покажу Вам Лондон? Только кошку закинем к ветеринару.
  – Вперед, друг мой, – широким «Ленинским» жестом повлек его за собой Юрий Николаевич. Мы жаждем. Хлеба и зрелищ! В прямом смысле этих слов.

    ***
  И следующие несколько дней мы, стараниями мистера Феймана, с раннего утра и до позднего вечера, устраивали чес по злачным и интересным местам города Лондона.
  С утра мы дисциплинированно устраивали засады на шеф-министра , но каждый раз безуспешно. Номер Владимира Ивановича издевательски отвечал нам гулким эхом. Один раз, от сущей безнадеги, попытались изловить Бориса Петровича. Поймали конский топот, и на этом успокоились.

   Мистер Фейман оказался удивительным пронырой. И абсолютно темным по части культурных памятников столицы Британского королевства.
   Для меня, провинциального советского парня, выросшего, в том числе, на Шекспире и Диккенсе, Дойле и Джероме, Киплинге и Скотте было бы совершенно естественно поинтересоваться местами, где жили и творили эти знаменитости.
  Как выяснилось, «желтые страницы» обошли исторические вехи Лондона стороной, а мистер Фейман, любитель телешоу и кошек, к моему великому удивлению, иных книг не читал, но некоторая тяга к хорошей литературе в его подсознании все-таки присутствовала.
   По его милости, мы с капитаном Шестаковым, попали в замкнутый круг столичных пабов, с невероятной скоростью курсируя от «Моржа и плотника» на улице Монумента до «ресторана Шерлока Холмса» на Нотумберленд стрит.  Завидев вдалеке собор Святого Павла, рванули к нему, и каким-то фантастическим способом обнаружили себя попивающими пиво  за столиком «Olde Cheshire Cheese».
  Мистика.
  Когда я робко попросил переводчика-шпиона показать нам, хотя бы, театр «Глобус», то капитан Шестаков, с непривычной жестью в голосе сказал:
  – Дался тебе этот «Глобус», старик. Ну что там смотреть? Сейчас он тебе найдет паб «Шекспир», а я уже на это пиво смотреть не могу!
   Паб «Шекспир» нашелся в Сохо.
   В  какой-то день, мы углядели, нехарактерную для Лондона, огромную очередь.
   – Вот что, – оживился наш Вергилий, – Вот чем я вас развлеку!
   И, мгновенно припарковавшись, ввинтился в тело этой гигантской, человейной, змеи. Его шустрое продвижение к голове очереди сопровождалось, непонятными, но до боли сердца, родными фразеологизмами. 
   – Где это, мы? – заволновался, выйдя из машины,мой «Мастер». Я нашел взглядом  табличку на стене дома и, с удивлением, прочитал – Бейкер стрит.
   – Да неужели! – вырвался у меня возглас удивления.
   Однако змея очереди вилась по Мерилбон роуд, к непонятному зеленому, яйцевидному куполу, никак не похожему  на жилище великого сыщика.
   Спустя некоторое время, Фейман вернулся, и, с победным блеском в глазах, поманил нас за собой. Мы прошли к входу в это странное бетонное яйцо, мимо ненавидящей нас очереди, и вошли в прохладный сумрак.
   
   ***
   У людей разные отношения к сумраку. Да и сумрак бывает разный. Я помню ощущение упавшего на Землю августовского, жаркого сумрака, когда жизнь окрашивается медовым цветом уходящего солнца, и замирает, в тишине,  в ожидании невнятной летней ночи. Именно в таком сумраке любили стреляться незрелые русские интеллигенты, отчего-то решившие, что опустившийся на город полумрак, лучшее время, чтобы свести счеты с мирозданием.
    Ну или пришить старуху-процентщицу.
    Но мне довелось узнать и другой сумрак, в холодных Антарктических водах.
    Там, в пятидесяти милях южнее острова Южная Георгия, сумеречным зимним августовским вечером, среди усиливающегося с каждой минутой шторма, мы, с капитаном Шестаковым, пытались выбрать трал.
   На траулере «Пулково»  для этого  надо было  перейти на открытый кормовой мостик. В маленьком «курятнике» рулевой рубки находился дублер штурвала и репитер гирокомпаса. За ними с трудом мог разместится рулевой, а вахтенный штурман, руководящий выборкой, как правило, мотался по крыльям кормового мостика, наблюдая, как ползут по слипу и траловой палубе стальные ваера, наматываемые на барабаны ваерной лебедки, как  слажено суетятся рядом с ними тральцы, на медово-желтой, в свете светильников, палубе.
  Шторм крепчал, и я встал на руль, а Юрий Николаевич стоял, широко расставив ноги, на крыле, с микрофоном громкой связи в правой руке, и, с ледяным спокойствием, курил сигарету, спрятанную в левом кулаке.
   Я все время крутил головой, то бросая взгляд на репитер гирокомпаса, выдерживая направление левой скулой судна на волну, то глядя на палубу, подправляя курс так, чтобы ваера шли по центру слипа, не ерзая от борта к борту.
   В какой-то момент я поднял взгляд чуть выше кормового портала, и вдруг, неведомым образом, ощутил, окружающее наш пароход, мироздание, целиком, во всём  его бесконечном просторе.
   Небо, темнеющее свинцовым, тусклым полотном, одноцветное, без единого просвета, стлалось над океаном, незаметно переходя в, гораздо более темного цвета, водяные валы,  пересеченные седыми прядями пены. По правому борту, кабельтов в пяти, виднелись маренговые, непонятно чем подсвеченные, айсберги.
  Я, вдруг, отчетливо осознал крошечную хрупкость , залатанных цементными ящиками, бортов, болтающегося над этой бездной, нашего пароходика. Даже не скорлупкой, а нечаянно упавшим в воду, мелким орешком, бодал он темную шкуру Антарктических волн, загребая воду своим новым, стальным носом, приваренным в доке города Светлый, хмельными, хмурыми работягами.
   Трал подошел к слипу. Я подвернул лагом к волне и добавил ход. Бурун, завертевшийся за кормой, подбросил мешок трала и он плавно вылетел по слипу на траловую палубу. В этот момент капитан докурил свою сигарету, и положив руку на крыло, летящего,  вдоль борта, ветра, красивым, сильным щелчком отправил ее за борт. Яркая искра прочертила тьму. Мироздание ахнуло, и отпрянуло от траулера, словно дикий зверь, подобравшийся к костру, и получивший, отлетевшим угольком по носу. А мой бесстрашный капитан, завернулся в свой полушубок, и буркнул проходя мимо рулевой рубки -«Штормуй на волну, старик. И объяви штормовое. Пусть закрепят все что можно по судну.». Я перебрался в носовую рубку.  И страха, никакого, не осталось. Просто ночь. И шторм, и отблески приборов в сумраке навигационного мостика. Теплый свет лампы в штурманской, над потертой картой. Разноголосье морзянки за дверью радиорубки и горячий, сладкий чай в  фарфоровой кружке.

   ***
   А мы, в Лондоне, в полумраке странного дома, путаясь в тяжелых портьерах, прошли какими-то пустыми, фанерными коридорами и вдруг вывалились в анфиладу сумеречных залов, с небольшими подиумами вдоль стен, на которых застыли разодетые по давно ушедшей моде, в костюмы разных времен и стран, люди.
  – Мать-перемать, и сломать, и сверху вставить, – затейливо выругался,  от неожиданности, мой капитан, обнаружив перед собой, затейливо  выгнувшегося типа со страхолюдной рожей, и с окровавленным топором в правой руке. Тип глядел на капитана выпученными зенками, пустив слюну на серую грязную рубаху, замерев, и не дышал. У ног его лежала, в луже крови, с задранной юбкой, по всем признакам падшая ( это каламбур!) дама полусвета, томно прикрывая глаза руками. Платье ее, чуть ниже роскошного, едва прикрытого бюста, также было заляпано багровыми пятнами.
   Соседи, по подиуму, этой странной парочки, также были заняты разными нехорошими делами.Сосед справа душил металическим ошейником благообразную пожилую даму, сосед слева пел. Идентифицировать соседа слева не удалось.
   Сразу за певцом, рука об руку, благожелательно смотрели на нас королева Елизавета и Михаил Сергеевич Горбачев. Опознать Горбачева удалось только по характерному родимому пятну. Юрий Николаевич подошел к нему поближе, и вперил в него взор.
   – О, – с придыханием сказал мистер Фейман, – Он очень популярен, теперь, у нас. Думаю, и в России, многие смотрят на него с надеждой.  А Вы, – обратился он к капитану Шестакову – Как думаете? Ведь он, наконец то реформирует, нашу великую Родину? Можно надеяться и верить ему?
   – Верить, может и можно, – тяжело роняя слова, ответил Юрий Николаевич
   – С восторгами, это вон к Верещагину, – показал Мастер на меня пальцем.- Это ему он импонирует.
   – Но, вот что я Вам, товарищи, скажу... Этот штымп еще даст нам всем ухохотаться! Мало никому не покажется!

   Как в воду глядел.

   ***
   
   Из полумрака музея восковых фигур мы снова вырвались в солнечный Лондонский день, который и не думал заканчиваться. Мистер Фейман привычно запаковал нас в свой красный автомобильчик и шустро отвез к Букингемскому дворцу.
   Стоя у ограды мы глянули на флагшток. Флаг реял.      
   – Сидит там. Опять смотрит. – злобно проговорил капитан Шестаков, и я содрогнулся, вновь представив эту картину.
   – Вы о чем? – не понял нас переводчик.
   – Вам лучше не знать. – уверил я его.
   Мы спустились под сень ив Сент-Джейского парка и медленно пошли по дорожке, вдоль длинного пруда. 
   Вечерело.  Аллеи наполнялись праздным Лондонским людом. На зеленых лужайках расположились военные оркестры в красных, гвардейских мундирах, и негромко наигрывали поппури из бравурных маршей. Гвардейцы, верхом на английских гнедых, играли в гляделки с пожилыми индианками.
  В этот час нежаркого заката мы шли, как обычно, откуда-то куда-то, без видимой цели, и мне, почему-то, стало вдруг ясно, что  Лондонское приключение подошло к концу.
   И слава Богу.
  Наше, с Юрием Николаевичем, дело было ловить рыбу в соленых океанических глубинах. Жизнь наша проходила в тех пространствах, где не было места суете и чувственным восторгам. Она была поделена небом и морем, скудна цветами, надеждами, и эмоциями. В этой жизни были чистые рассветы, где солнце скользит над лазурными водами, расплескивая по ним бесконечные, огненные блики. И тихие, как хорошая песня, с последним, тонким, зеленым лучом, уходящего за горизонт светила, закаты.
 Были в ней возвращения домой, когда,  показавшаяся на горизонте, полоска Кронштадского берега царапает сердце робкой радостью.
    Лондону, в этой жизни, места не было.

   ***
   Когда мы вышли на Даунинг стрит, мистер Фейман пафосно сказал: « Вот, господа, место где творится мировая история.». И показал пальцем на двух мужчин, стоящих у огражденного хлипким металлическим заборчиком  особняка, очень похожего на среднюю школу №10 города Боровичи Новгородской области. До революции в этой школе располагался особняк предводителя городского дворянства. В том, что был перед нами сейчас, обитал премьер-министр.
   В творящих историю, мы с Юрием Николаевичем, с удивлением, опознали Шеф-министра и матерого разведчика Бориса Петровича, которые что-то втолковывали, глядящим на них пронзительными взорами, пожилым индийским леди. Борис Петрович, попутно, машинально, как я полагаю, вербовал смуглого полисмена, несущего вахту возле особняка.
   Мы сошлись.
   –Ну что, Юра, – лучась улыбкой, произнес шеф-министр Владимир Иванович, – Нас можно поздравить. Практически мы победили.
   – В тюрьму посадят кого-то другого? – наивно спросил Юрий Николаевич.
   – Никого сажать не будут. Кто тебе такую глупость сказал?
   – Он! – дружно показали мы на Феймана.
   – Ах, да – вспомнил Владимир Иванович наше посещение тюрьмы Фейтон. – Ну все-же обошлось. Приговор суда разделил ответственность сторон. Примерно тридцать на семьдесят.
   – Гордись, Витя – обратился шеф уже ко мне, – Ты принес стране восемьсот тысяч фунтов стерлингов чистыми. На эти деньги три таких парохода, как Ваше «Пулково» можно построить. Твой фокус с планшетом сильно впечатлил экспертов. Мы обязательно напишем в «Ленрыбпром» благодарственный отзыв. Вы ребята – молодцы.
      – Билеты Вам куплены, и уже завтра, в пять вечера, Вы вылетаете домой. Довольны?
   - Конечно.
  – А давайте я вас сфотографирую на память – вдруг предложил мистер Фейман.
  – Для досье? – усмехнулся Борис Петрович, своим острым профессиональным умом раскусив тонкую игру конкурента, но охотно встал с нами рядом.
  Так мы и остались на том фото, солнечным августовским вечером. И теперь, спустя много-много лет, глядя на добрых моих друзей, которых давно уже нет на этом свете, я смеюсь и печалюсь, вспоминая тот август, ту бестолковую поездку в странный, чужой город на закате моей молодости.
   
   
***
 С утра мы еще побегали по городу, суматошно покупая сувениры и подарки родным, а в полдень грустный шпион-переводчик погрузил нас в свою таратайку, отвез в аэропорт, где обнявшись, мы простились с ним навсегда.
   Вечерняя Москва встретила нас изрядно наряженная в золото и багрянец листвы.
   Гостиница «Россия» нам, отстоявшим свой долг, была уже видимо не по чину, и ночь, перед отъездом домой, мы провели, по простому, в коммунальных пространствах странноприемного дома «Золотой колос», где в нас, сначала, заподозрили иностранцев, из-за синих мидовских паспортов, но, потом, все-таки, поселили в двадцатиместном номере, где мы и провели беспокойную ночь в компании целого племени благообразных узбеков.
   Узбеки всю ночь чинно ели урюк из огромных хурджинов и вполголоса цитировали друг другу отрывки из эпоса «Алпамыш-Батыр».
  Под это тихое сказание мы, с Юрием Николаевичем, парили в какой-то невесомой дрёме, и то снова стояли на за загородкой в зале суда, то ловили «ледяную» рыбу, в пятидесяти милях юго-восточнее острова Южная Георгия.
  Утром, помятые и невыспавшиеся, сели в поезд на Ленинградском вокзале, и восемь часов спустя вышли на перон Московского вокзала.
  – Ну что, старик, – сказал мне капитан Шестаков у памятника Ленину, в огромном зале вокзала, там где обычно собирались экипажи.- Скатались, развеялись. Поваляли дурака. Пора по домам. Но будешь собираться в рейс, прихвати пару-тройку нормальных книг. Аристотель, надо же! Кто тебя только надоумил?
  Мы пожали друг другу руки, и разошлись, каждый в свою сторону.
  Я еще не знал, что семейная жизнь моя уже дала трещину и тонула, как те фуфайки, в ледяной воде возле острова Борнхольм.
   Через месяц, прилетел обещанный отзыв от Министерства Рыбного хозяйства, с благодарственной грамотой и впечатлённое начальство дарственным пинком отправило меня на годовой ремонт в город Светлый, где я, в силу своего нового одинокого, холостого статуса, ошеломленный судьбой, не жалуясь, и не протестуя, сидел безвылазно на промерзшем, обесточенном пароходе, думал, мечтал, с какого-то перепуга, вдруг, стал писать свои стихи и читать чужие.
  С Юрием Николаевичем, с тех пор, мы виделись только урывками, в коридорах Службы мореплавания «Ленрыбпрома», а через несколько лет, старый мой друг и учитель умер, недолго поболев. По его завещанию он был кремирован и траулер «Пулково», с прахом старого капитана на борту, вышел в Балтику.
 Прах Юрия Николаевича был развеян над пологими морскими волнами.
 Я часто вспоминаю его, и буду вспоминать до своего конца. С годами я не становлюсь умнее, но и не становлюсь хуже чем был, может быть оттого, что еще, в мыслях своих постоянно беседую с дорогими мне тенями прошлого.
Утешают меня простые и незамысловатые сентенции о том, что Господь подарил  счастье -глупости, отчаяние - уму, заблуждения - доброте, одиночество - мудрости, и они щедро делятся ими, навещая нас.
   Дело о пресечении путей закрыто, и это все о нем.
   
 
   Пресечение последнее. Путешествие с полуденным светом


Нам ничего не остается от прошлого, кроме нашей памяти.  Только она еще может воссоздать былое.   И зачем, на исходе жизни, все боле навязчиво встают перед нашим взором невидимые картины прошедших событий?
    Я склонен доверять своей памяти несмотря на те странные выверты, которые она порой себе позволяет.
  Потому-что верить все-таки проще.
  А память... Что память?
   Последние годы я веду с ней нескончаемый спор. Что-то, доказывая, с чем-то не соглашаясь. И очень часто она меня обманывает.
  А часто удивляет неожиданной правдой.

***
  Когда мне исполнилось лет двенадцать, я, малолетний философ, впервые начал задумываться о быстротечности жизни, о том, как сохранить себя в бесконечно изменяемом мироздании.
   Такой способ никому неизвестен и поныне.
... Но я пытался сделать некие метки в памяти, для того лишь чтобы оценить ее возможности по сохранению той картины, что иногда проносилась у меня перед глазами.
 Я жил тогда, в том времени, когда для сохранения этих картин у меня, кроме памяти, не было ничего.
 А ныне я пришел к пониманию того, что кроме белого листа бумаги, на котором я пишу эти записки, у меня ничего и не осталось.
 
  ***
 
   Срок, отмеренный мне, тает с пугающей скоростью.
   Писать стихи гораздо приятнее и проще, стихосложение не несет в себе каторжного труда, они сваливаются на меня с неведомых высот, в минуты и часы моих блужданий по страницам Петрограда, среди каменных абзацев его перспектив.
  Главное в этом деле, в минуты встреч с письменным столом, вспомнить эти строки и успеть их записать.
   Собственно, именно поэтому, приступая к написанию этой обыденной истории, я долго не мог понять - а собственно, для чего мне все это надо?
    Возможный отклик в сердце одинокого читателя, конечно ценен, редким отблеском в бездне мироздания, но не может быть той целью, ради которой трудится мое неспешное перо.
  Так что же толкает меня на этот труд?
  Наверное, только призрачная возможность еще раз пройти тропой моей юности, в лучах полуденного света, долгим августовским днем.

***

. Всю свою жизнь я пронес с собой память тех дней.
  Все же, что случалось далее, ссыпалось в бездонные кули души, пересыпалось тальком повседневности, и оставалось во тьме забытиЯ, до поры.
   Годы и годы спустя, вдруг, что-то начинало свербеть, порой снится, порой попадаться на глаза со старых фотографий, кадров документальной хроники, во многих неожиданных местах, и старые события вдруг проявлялись в пределах памяти, вновь обретая объем, цвета и запахи, имена и звуки, казалось бы, забытых навек мелодий.
  Ученые считают, что время движется из прошлого в будущее.
 Они лгут.
Нет у времени никакого движения, потому что будущего не существует. Есть только вечно-исчезающее настоящее, и постоянно проявляющаяся в душе, как старая, черно- белая фотография, память об утраченном прошлом.
И память эта, лишь солнечные блики на морской волне, которой тоже нет.
Не будет ничего.
  Ни Ада .
  Ни Рая.
  Исчезнет душа. Растворится в мироздании сознание.
  Но останутся эти записки.
 Чужой взор коснется их, и снова побегут по пологим волнам яркие блики, и сядет рядом со мной капитан Шестаков, закурит свою «Приму» и скажет:
 « Да, старик! Чую я, мы тут с тобой и споем, и спляшем... И снова споем!».
  Поэтому я и рассказываю Вам эти забавные и грустные истории.
 Я знаю их много.
 И я не умру, пока не расскажу Вам их все!