Витраж моего отрочества

  Эти записки следовало бы, вероятно, назвать дневником отрочества. Но поскольку уже существует «Витраж простого детства»  – моего детства, назовём эти записки по аналогии  «Витражом моего отрочества», к тому же, воспоминания будут отрывочными и непоследовательными.

             Отъезд

   И так, жизнь в городке К*  подошла к завершению…
   Я училась тогда в четвёртом классе. Примерно год мы с мамой  жили вдвоём. Папа, получивший перевод к новому месту службы, мыкался без квартиры в городке К**, ночуя в служебном кабинете. Наконец, когда он решительно заявил руководству, что так продолжаться не может, ему было предоставлено служебное жильё – настоящий дом – роскошь   после нашей скромной  двухкомнатной квартиры.
   То была пора  весенних каникул. Немногочисленная  мебель и пожитки вошли в один кузов.  Мама, питавшая страсть к порывистым чисткам и выбросу  нужных порой  вещей,  постаралась сократить и без того небогатое наше имущество, оставив всё, что казалось ей ненужным в новой жизни, в том числе  моего любимого Льва Квитко с его чудесными иллюстрациями к не менее чудесным стихам.  Распрощавшись с двориком моего детства и ближайшими соседями (я совершенно не помню этого момента!), в последний раз проследовав через знакомую арку между домами-близнецами, я навсегда  покинула мой детский Эдем. Когда десятилетие спустя я вернулась  в город К*,  в служебную командировку, я не отыскала там  и намёка на рай. Всё оказалось маленьким, жалким и обыденным.
   И так, мы отправились в неблизкий путь:  не привычно – поездом, а на служебном автомобиле.
  Казалось бы, перелистнута лучшая страница воспоминаний. Поблёскивают  витражными  стёклышками  яркие моменты моего раннего детства, и лучше их в жизни  ничему  уже не бывать.   Но почему  так хочется  писать  продолжение – об отрочестве? – Должно быть, потому, что  в детстве я была обычным, мало отличимым от других, ребёнком своего времени, которое так любят критиковать те, кому не довелось в нём жить.  Ну, разве что –  чаще и серьёзнее других болевшим ребёнком, с болячками которого пришлось много повозиться родителям.
   В новом же моём городке я постепенно превращалась в то,  чем собственно стала. Отрочество – это уже индивидуально-определённый период  твоего «я».
   Жаль, что в отроческом возрасте мне не пришло в голову вести дневник.  Наверняка, я начинала его, как многие, но упорства Марии Башкирцевой* Бог не дал. А, скорее всего, Бог не дал мне её мыслей, её очень ранней зрелости и глубины. Я, натура порывистая,  начинала под влиянием какого-либо события, не всегда значимого,  и, остыв, забрасывала, как забрасывала, загоревшись ненадолго,  многое другое. Да и мысли мои были не зрелые, а потому – не интересные. Большей частью – эмоции. А это – не столь занимательно – читать о мимолётных обидах двенадцатилетней девочки на подружку-ровесницу.  Но какое было бы сейчас подспорье: познавать себя в в постепенном взрослении! Не ради «пусть прочтут потомки», а ради понимания себя.
   И так, мы едем!
   Дорога не запомнилась совсем. И это странно. Ведь милые детские путешествия на поезде, виды  за окнами купе, мучительные перелёты на кукурузнике с игрушечными пейзажами в иллюминаторе  помнятся ярко с гораздо более  раннего возраста. А тут – полнейший провал.  Ожидание нового?  Или грусть по оставленному. Или просто усталость от долгой дороги.
   Думаю, ранневесенний, а потому  невыразительный  пейзаж не производил  впечатления.  Известно, что ландшафт и людское местообитание отличаются порой  даже в пределах каких-нибудь ста километров (например, дома выглядят иначе, плоская местность сменяется живописными холмами). Но сравнивать пока было нечего. Кроме внезапно сбегающей вниз и устремляющейся в гору, извилистой ленты дороги ничто не разнообразило нашего путешествия.  Поля в проталинах и обнажённые леса не должны были ещё  всколыхнуть моей, совсем не поэтической тогда, детской души.
   От нашего дворика отделило нас  более двухсот километров, и мои  друзья, и квартира, и  школа, из которой я помню лишь странного Колю Ларченко – всё и всех  постепенно поглотили эти километры.   
   Мельком отмечу, что связь наша с  бывшими соседями не прервалась годами:  письма и открытки летели в обоих направлениях исправно, неизменно радуя новостями прежнего нашего дворика, а главное – уникальным почерком и стилем изложения нашей любимой бывшей соседки тёть Маруси.
   Но вот открылась перспектива незнакомого городка, скорее напоминавшего посёлок (это и был в то время посёлок городского типа). Возникла широкая панорама  –  главным образом, домики  частного сектора  на пригорке за небольшой речушкой.
   Миновав мостик,  мы вползли вверх по изогнутой дугою улице, свернули налево у площади перед парком,  резко сбегающим вниз к большой реке,потом  ещё раз налево, и остановились, наконец,  у нашего (теперь уже – у настоящего нашего!) дома.  То был типовой финский дом на маленькой улочке  в каких-нибудь семь домов, зато назвалась улица – Пушкина! Чувствуете? Вы скажете: «Эка невидаль! В каком городе нет улицы Пушкина!» Так скажите вы. Я же скажу: «То был знак!»
   Дом, оштукатуренный  и выбеленный  или окрашенный, не обложенный белым кирпичом, как сейчас, вселял всем своим видом нетерпеливое  волнение.  Наличие    светлой  веранды  в сплошных переплётах-квадратиках  рам довольно просторных окон на две стороны: на юг и на запад, усиливало ощущение будущего уюта.  Не витражи, конечно, но солнечная комната эта, где устроились со временем наш старенький раскладной диван и знаменитый круглый стол, с полупрозрачными мамиными  занавесками, через которые поочерёдно заглядывали днём – солнце, ночью – луна, и постоянно, чуть наискосок от дома  – тополя соседнего парка – со временем веранда стала моей любимицей в летнее время.
   Через дорогу, строго напротив, словно  зеркальное отражение – дом-близнец (везло нам на дома-близнецы!). При нашем доме был настоящий, пусть и небольшой,  сад с довольно старыми уже  деревьями, огород и кое-какие хозяйственные постройки,  но главное всё же –  сам дом! Вбежав в него, после нашей тесной квартирки я буквально  заблудилась в анфиладе прихожих, комнат, дверей, поворотов, пока не уткнулась в белый кафель печки-лежанки в самой дальней из комнат.  Эта комната, с большим трёхстворчатым  окном на восток, на густой соседский сад, и стала моей детской.
   Наши небогатые пожитки сиротливо растворились в необъятном  чреве нового жилища (таким оно мне тогда представлялось), и оттого все комнаты в целом стояли полупустыми. Стены гулко отзывались нашими голосами, а я первым делом взобралась на белую печь, словно кошка (они всегда стремятся наблюдать с высоты).

               
      Потрясение

   Переезд был специально приурочен к каникулам.
   На другой день  по прибытии в К**  к нам привели  девочку Иру, годом старше меня, с благими намерениями  –  помочь освоиться и завести друзей. Вот  тут и выяснилось, что я, весьма общительная, казалось бы,   в нашем прежнем дворе, на деле   –  довольно нелюдимая и несмелая, совершенная девочка-бука.
   Останься мы с Ирой на какое-то время вдвоём, возможно, я и раскрепостилась бы. Но, не откладывая,  Ира  сразу приступила к обязанностям гида, предложив пойти в школу –  будущее место учёбы. Оказалось совсем не далеко, но вышло всё  нехорошо.
   Узенький, убегающий всё вниз тротуар неширокой центральной улицы перетёк в  немощёную, совершенно деревенскую дорогу.  Миновав ещё один мостик через неширокую, знакомую уже речушку Ситню, ту самую, которую пересекали, въезжая в посёлок, мы повстречали   кого-то из Ириных одноклассников, и  тут я замкнулась окончательно. Природная ли стеснительность,  необъяснимая ли при этом гордость порождает предубеждение (помните практически одноименный  роман Джейн Остен?), но когда в незнакомой компании начинают говорить о вещах, мне не понятных, мне не знакомых, отвлечённых,  меня не касающихся, я высокомерно замыкаюсь. Молчанием  я шлю сигнал: мне не интересно. Это – сейчас. Тогда, это, должно быть, только зарождалось во мне.  Словом,  они –  болтали,  я – молчала.   Я что-то отвечала на вопросы, но горячая, щемящая   тоска по моим бывшим друзьям, по дворику туманила мне взгляд непрошеными  слезами, которые я силилась сдержать.
   Но только бы это!
   Всё перевернула во мне сама школа.
   Моя прежняя школа городка К*,  с широкими длинными коридорами, рекреациями,  лестницами, буквой «П» возвышавшаяся светлой, просторной, малообжитой ещё новостройкой , пусть и на отшибе  –  была предметом моей детской  гордости перед соседским Вовкой, который учился в обычном  старом трёхэтажном коробке, хотя и в самом центре. Только такими, и не иначе,  представлялись мне  все школы.
   А тут…
   На  высоком пригорке, к которому дорога делала крутой  поворот вскоре за мостиком,  в довольно живописном старом парке, среди вековых, казалось мне даже тогда, деревьев стояло  массивное двухэтажное здание, белоснежное, каменное, с треугольным аттиком над крышей (на нём красовалась дата возведения, 1950), с имитацией пилястр,  рустов в торцах фасада, с высоким цоколем и  просторным крыльцом, снабжённым  квадратными  столбиками по бокам широкой лестницы. Всё в целом напоминало старинный господский дом, несколько утративший былое достоинство под напором неумолимого времени. Для полноты картины не хватало лишь коляски, поданной к крыльцу. Скорее всего, это был отголосок сталинского ампира. От входа в парк, вверх,  к ступеням устремлялась под  горку  мощёная плиткой дорожка. Чем не  барская усадьба?
   – В чём беда-то? – удивится читатель.
   Дело в том, что эта красота вмещала в двух своих этажах всего лишь  директорскую,  учительскую, медкабинет (в него потом,исправно, раз в месяц, ходила я на нестерпимо болезненный, отвратительный укол бициллин), несколько тематических кабинетов, и занимались там лишь самые-пресамые старшеклассники.
   По территории же  парка, отнюдь не эстетично, беспорядочно и бестолково,   там и тут были разбросаны, словно хозяйственные постройки усадьбы,  разнородные деревянные домики, которые и представляли собственно  классы для всех  остальных, и даже столовую. Так, начиная с первого и до восьмого, год за годом переходили  из домика  в домик,  приближаясь  по мере взросления к святая святых: к  «барскому дому» на пригорке.
   Мне указали  на настоящую  избу с подслеповатыми окошками, сразу направо от входа в парк. Тут   предстояло мне начинать четвёртую четверть четвёртого класса. Вернувшись домой, я, наконец, дала волю  безутешным (и высокомерным) слезам, повторяя: « Не пойду, я не пойду в эту школу!»
   Но пришлось смириться –  другой школы в посёлке К** тогда не было.
   Таково моё первое стёклышко отроческого витража. Согласитесь  – довольно мрачное.

                Знакомство

   В первый день занятий катастрофа с позорными слезами была почти неминуема. В классе, тесном и тёмном, когда среди десятков пар глаз нет ни единой знакомой, это – самая ожидаемая реакция. Однако  почти сразу ко мне шагнула русоволосая голубоглазая девочка с уверенным   вопросом  и  предложением  одновременно: «А ты –  тоже отличница? – Садись со мной!»
   Так вот началась моя дружба с Ларисой. Впечатление, что мы были заранее предназначены друг для друга: она ждала моего приезда, а я   –  переезда в К**.  И в самом деле, в городке К* школьных подруг у меня, почему-то, не было.
   Дружба наша  шагнула и в постшкольный  период.   Поступив на учёбу в вузы:  она – на биофак  столичного пединститута, я – на юрфак университета – ещё целый год мы делили с ней раскладной диван в проходной комнате типовой минской «хрущовки», квартируя  у некой Клавдии Петровны.  Сия почтенная дама устраивала  нам за наши деньги ежеутреннюю пытку –  челночный  моцион от кухни до  спальни,  мимо нашего дивана, на котором мы безуспешно пытались досмотреть обрывки утренних снов, под выразительное  «пфф!», «пфф!» и изображаемый  при этом руками «паровоз».  Возникало лишь одно желание:  «Хоть бы этот паровоз сошёл с рельс!»   По-простому –  хозяйку хотелось убить.   Смею утверждать, что повод нашей  лёгкой неприязни к Клавдии Петровне был не менее серьёзен, чем повод для  преступного умысла Раскольникова в отношении процентщицы Алёны Ивановны.  Простите же нас, Клавдия Петровна! –  Вы сами виноваты!
   Нечастое убытие  дамы на дачу было для нас сродни красному дню календаря. На втором курсе мы всё же разъехались по общежитиям.
   И так, прямо по Добролюбову, Лариса во всех смыслах  стала моим  «лучом света  в тёмном царстве»  моего нового класса.   Она скрасила своим существованием все недостатки избушки Бабы Яги, которой представлялся  мне мой первый класс моей странной школы.
 
                Классы.  Икс

   Освоилась я в классе, однако,  довольно скоро. Мы, класс «В», делили свою избушку с классом «А». Входы с улицы у нас были  самостоятельные, как у разведенных и разделённых стеной  супругов. Оба класса были снабжены крохотными  сенями.   Но даже при таком изолированном соседстве я вскоре знала уже многих «ашек», благо, на дворе стояла весна, становилось всё теплее, двор наш подсыхал,  трава радостно пробивалась на парковых пригорках, и на переменках все высыпали на улицу, если только не требовалось повторять заданное наизусть  стихотворение.  Кое-кто из «ашек» стал даже впоследствии моими друзьями, пусть и не такими близкими, как  Лариса (впрочем, в школьные годы слово «дружба»  носит довольно легковесный характер). Лишь  класс «Б» жил своей особой автономной  жизнью на отшибе, в западной части парка, так что с ними  мы практически не пересекались.
Классы обогревались самыми настоящими чугунными печками. Кто и когда их топил – не знаю, но  холодно не было.  Было лишь крайне мало света. Мы с Ларой, на правах отличниц,  сидели за первой партой.  Кажется, в следующих классах – тоже. Доска вследствие тесноты маячила перед самым моим  носом, на расстоянии вытянутой руки, точнее, перед моими близорукими глазами, что неудобно  в равной степени, как и вид с последней парты.
   Переходить из класса в класс оказалось  занятием небезынтересным.  Пятый и шестой мы отзанимались в сравнительно просторном, в виде буквы «Ш» здании ,  с высоким фундаментом и вполне приличными  окнами,  с  оптимистичным голубым колером деревянной обшивки  –  все три класса нашей  параллели вместе: «бэшки» примкнули, наконец, к нам, и круг знакомых стал ещё шире.
   Следующим этапом мы перебазировались в интереснейшее здание школы, расположенное за белым  «барским» домом, о существовании которого я изначально не подозревала.  То было жуткое каменное строение без стиля,  кажется, из тёмно-красного кирпича, с особым входом в  спортивный зал с северной стороны  и множеством прилепленных  к его тылу, с юга,  отдельных классов, расположенных на  двух этажах здания.
   Входы в эти классы заслуживают особого пояснения, ибо  были они фантастически  причудливы. Так, дверь одного из входов вела в вестибюль с просторным, хотя и мрачным, как в доме процентщицы,  фойе и широкой лестницей наверх:  по два класса на каждом из этажей.
По той же южной стене имелись ещё два входа: один – в два класса на первом этаже, второй  –  тоже в два класса, но непосредственно наверх,  по открытой, гулкой  металлической лестнице.  Никакой техники безопасности: зимой с этой лестницы можно было легко навернуться с роковым исходом. По ней карабкались и ученики, и несчастные учителя. Там мы учились, кажется, в восьмом. Тоже по два класса, наш – на втором, как раз по той самой опасной  лестнице.
    Отмечу сразу, что спортзал я, пожизненно освобождённая из-за ревматических атак от физкультуры, не посещала по прямому назначению. Зато после уроков там репетировал хор.  Мы, разумеется, вместе с Ларисой, вдохновенно пели высокую  первую партию.

                (отступление)

   Зачитавшись одной библиотечной  повестью о жизни некой большой, кажется, американской, семьи, с  большим домом и с просторным холлом, с длинноволосой героиней на бежевом Бьюике, лёжа ночью в своей тёплой теплом кафельной печи  детской, я представляла, как живу в таком вот доме. Не имея перед глазами реальных аналогов, я мысленно перепланировывала наш учебный корпус со спортивным залом.  В нём – в зале,  непременно должны были проходить приёмы и званые вечера.  Моя комната, разумеется –  наверху, и вела бы наверх, бесспорно,  та самая внутренняя лестница нашего странного учебного корпуса. Я пыталась представить, как выглядят  остальные комнаты дома, кто их населяет, то есть, членов моей  семьи.  Сама же я была, конечно – длинноволосая девушка с бежевым Бьюиком. На самом деле, я никогда не имела достаточно длинных волос, и  как выглядит Бьюик,  понятия не имела.  Была уверена, что шикарно.
   Лестница всегда была в центре моих фантазий: по ней я поднималась в небесные сферы загадочного второго этажа и по ней спускалась на бренную землю,  навстречу неопределённому пока –  Ему…

   Продолжаю придавать блеск своему витражу воспоминаний.
   Сейчас должно засиять множество ярких стёклышек, ибо в  реальности вот с этого здания - чудища   и начинается пора моих любовей и влюблённостей.
Слова любовь и влюблённость ( заранее определяя, что это – не одно и то) пишу во множественном числе. Не могу представить, что с определённого возраста кто-то мог жить без перманентного состояния сердечных увлечений. Реально ли жить без любви  (влюблённости) натуре романтической, мечтательной, немного не от мира сего?  Проходит одно чувство – приходит другое. Сердце и ум должны постоянно быть в движении, в трепете, в служении некой мечте, идеалу. Сердце должно быть  занято кем-то или чем-то, пульс – биться  ради кого-то или чего-то.  Иначе ты не живёшь. Нет героя реального – придумай! Возьми книжного, киношного, театрального.  Есть, наконец, весна, почки и цветы, первая юная листва, звёзды на чёрном бархате неба, которые видишь, выходя по вечерам во двор. Ты не можешь не любить всё это: сразу или поочерёдно, и одновременно не думать о ком-то.
   И так, здесь, на двух этажах нашего архитектурного недоразумения смешались сразу несколько параллелей. На переменах, вступая в пубертатный период, мы уже не ограничивались «потешными баталиями» с нашими собственными мальчишками. Детство постепенно подходило к завершению. «Учебником  по башке» было тайным знаком   – послать его или  получить.  Разумеется – от девочки мальчику! Девочек по голове не били.  Но подобные знаки внимания оказывались лишь до определённого момента.  Мы взрослели.
   Оказалось, что мир состоит и из других мальчиков, не только наших, классом-двумя старше. Мир полон мальчиками незнакомыми, загадочными, «взрослыми».  С ними мы пересекались на площадках и лестницах нашей странной школы.  Там примечали друг друга, присматривались, замедляли шаг или наоборот,  ускоряли в диковатом смущении. То был наш Бродвей, зона наших переменочных «дефиле», зона смотрин и распределения симпатий.
   На широкой лестнице между первым и вторым этажами  возник однажды  и мой Икс – по какому-то неведомому закону мироздания я выделила его из чужеродной среды старшеклассников. Почему   именно этого?  – Кто ответит? –  Помните строки Юлия Кима из «Собака на сене»?

   Неслышен ее шаг, неведомы черты, таинственен язык.
   Но вот пришла Любовь, её узнаешь ты, узнаешь в тот же миг!
   Наступит день и час, придёт к тебе Любовь, не скрыться от неё.
   Как с нею не борись, как ей не прекословь, она возьмёт своё!

   Любовь…  Я была убеждена, что он тоже краснеет при виде меня, но из чего произрастало это убеждение, сказать не берусь. Смела ли я поднять глаза? Разве что вскользь, тайком. Краснел ли он? Так было, или так хотелось? – Не знаю до сих пор.  На фоне других он был тих, молчалив и скромен, хотя на переменках многие  выделывались друг перед другом, особенно – перед девочками других классов.  Иные, впрочем, слали молчаливые сигналы…
   После занятий он нередко проходил мимо моего дома. Я знала, где он живёт, и понимала, что идти улицей Пушкина ему совсем не обязательно. Не это ли – доказательство?  Я же неизменно занимала после школы  пост в нашей столовой, у окна.

                (отступление)

   Не  помню, с которого из моих классов у нас поселилась бабушка Надя – мамина мать. В раннем моём детстве мы с мамой ездили навестить её в деревню, а потом, уже из нового нашего городка  – в  Калининград (там я впервые увидела большие, бескрайние, до горизонта, пусть и мелкие, прозрачные до видения жёлтого песчаного дна  воды загородного  залива, порт, краны и корабли, военную форму (дядя тоже был военный, но не моряк) и нечто совсем уж тогда непостижимое для меня  – могилу Канта! –  великого философа Канта). Моих университетских познаний о чудаке Эммануиле  и теперь – ровно ноль.
   «Один, глядя в лужу, видит в ней грязь, а другой — отражающиеся в ней звёзды».  –  Мне кажется, это – лучшая из его цитат.
   Ума не приложу, как я умудрилась получить свои четыре балла за основы туманной для меня науки философии? Из поездки ещё помню, что у мамы украли из сумочки  кошелёк  – к счастью, только с мелочью.
   Бабушка жила в тот период у дяди Вани, маминого брата.  Позже  её забрали к нам, так как бабушка, перевезенная в Калининград из маленькой белорусской деревеньки, из домика на окраине,  словно цветок, вырытый  из привычной почвы и пересаженный в незнакомый грунт, не прижилась на чужбине, в доме на берегу большого, сырого залива.

   И так, бабушка поселилась  в моей комнате, я  –  перекочевала в родительскую спальню, они, в свою очередь – в зал.
   Уроки я по-прежнему готовила  в бывшей детской. Там стоял стол с учебниками,  по стенам, помимо карты мира,  моей рукою были развешены всевозможные журнальные  репродукции невероятных красавиц, надёрганные мной из самых невероятных источников. Так, Майю Плисецкую на снимках Аведона я умудрилась банально стащить (тайком выдрать разворот из невиданного ранее журнала «Америка» у московских родственников, куда мы ездили с отцом). Из той поездки я смутно помню Мавзолей, Красную площадь и лютый мороз (дело было зимой, мы ездили на консультацию к какому-то профессору по поводу моих бесконечных проблем со здоровьем), и папа во избежание простуды загонял меня после улицы в горячую ванну.
   Московских родственников было много (тёти, дяди, бабушки, кузены, кузины). Все они были радушны и гостеприимны, да я была диковата.
   Бабушка Надя мне с уроками  не мешала. Она была тихой терпеливой молчальницей, день-деньской  сидевшей на бывшей моей, теперь её кровати. Ноги отказали ей много-много  лет назад, ещё в молодости, а следом за ногами, в старости,  отказали и глаза. Долгими днями она оставалась дома в полном одиночестве. Представьте: неподвижность и слепота!  Изощрённое наказание. Чтобы скоротать время, она просила маму вправить в большую иглу нитку попрочнее, и вслепую, на ощупь, штопала какой нибудь свой носок или правила шов своей кофты. Ей это требовалось не от недостатка носков или кофт. Ей требовалось занятие. Она потихоньку, на ощупь,  наливала себе заваренный мамой чай из термоса, поправляла подушку, одеяло, перестилала, перекладывала, разглаживала складки – словом,бабушка не давала себе быть заживо погребённой. В конце лета она просила принести ей корзину  с высушенным луком, всё так-же на ощупь освобождала от лишней шелухи луковицы и хвостики и вязала аккуратнейшую луковую вязанку. О, какая радость был для неё этот труд, это малое дело!
   Бабушка, конечно, страдала от недостатка нашего внимания и очень  любила слушать радио.
   – Хорошо поёт Юрка Антонов, – внезапно произносила она.
   По вечерам, когда я сидела над уроками, папа задерживался на работе или читал газеты, а  мама читала какую-нибудь книгу или писала свои бесконечные протоколы, с потоком которых не справлялась на работе, бабушка, вздохнув, произносила:
   – Тихо, как в библиотеке.
   Однажды бабушка ,не желая того,  страшно меня испугала: к приходу моему  из школы она сползла с кровати и спряталась за торцом письменного стола. Она хотела меня удивить, подшутить – пропала, мол, бабушка. Я же, заметив её за столом, решила, что ей стало плохо и она умерла. Глупо получилось.  Я тогда очень испугалась.
   Конечно, ей было скучно с нами. Тоскливо, я бы сказала. Только сейчас я понимаю всю трагедию  её жизни! –  Ах, бабушка! Сколько бесценного унесла ты безвозвратно  с собой, не найдя в нас  внимательных, заинтересованных  слушателей. Я была мала и глупа. Мы были  вечно заняты собой,  работой, книгами, уроками, влюблённостями  –  чем угодно,  и  история нашего  рода,  наших предков, канула в лету  со всеми своим трагедиями и трагикомедиями.  А чего бы лучше, кажется сейчас,  как ни, забравшись на кафельную печь, слушать её воспоминания про жизнь на отцовском хуторе.  Какая радость была бы ей!  Почему так поздно приходит осознание?
   Нередко днём уроки я готовила  в столовой   – обеденный стол стоял у южного окна, окно выходило на улицу.   Здесь хорошо было заучивать стихи наизусть, расхаживая с учебником от стола до двери, декламируя вслух, оттачивая до совершенства, словно театральную роль,  тексты, подыскивая нужную интонацию, расставляя акценты. Любовь к чтению вслух и декламации сохранилась у меня до сих пор.  «Какой артист погибает!»  – следовало бы мне воскликнуть, подобно Нерону. Это –  шутка. Не подумайте, что я столь высокого мнения о себе. Но и не умаляю своих способностей.
   Сидя над учебником у окна, я косила  глазом в сторону улицы.  Частенько я сидела за столом с внеклассным чтением (уже тогда я почуяла к нему вкус). Он, мой славный, мой скромный Икс, проходил мимо, не поднимая глаз, не оборачивая головы.  Но мне казалось (нет! – я была уверена!), что он чувствует и знает, что я тут – у окна, и специально проходит именно моей улицей.
   В свою очередь,  и я в библиотеку ходила не только ради книг. Теперь уже мимо его дома могла пройти я!  И теперь уже – ах!  –  удушающая волна краски накрывала меня.
   Для формирования будущей романтической дурочки, я думаю, достаточно  двух факторов: проходить время от времени  мимо дома некоего Икс и прочесть классе этак в шестом библиотечную повесть Зинаиды Шишовой «Джек Соломинка».
   Мы с Икс так и не перекинулись почти  ни словом, хотя чувства мои были горячи: этакий  герцог юной Марии Башкирцевой. У нас не было ни одного свидания, ни одного танца. И как это славно! Иначе остался бы привкус разочарования. Или я посмеялась бы над собой. Или устыдилась бестолкового увлечения. А так он остался моим молчаливым  героем …
   Впрочем, я забежала немного вперёд. Был в моей жизни печальный, назидательный  опыт: ещё в пятом, до учёбы в здании со спортзалом. Я попала на целый месяц в больницу. Там мне, дабы приостановить приступы ревматических атак, самым варварским и безжалостным способом удалили миндалины. Вы сидели когда-нибудь с  руками,  пристёгнутыми к пыточному креслу, с кольцом во рту?  Вам драли, кажется, что по живому, куски вашей плоти? Кровь хлестала, я визжала,   тапки с моих не привязанных  ног разлетелись  в разные концы операционной.  Утешительным призом в послеоперационный период было мороженое, а ревматические атаки отступили.
   Там, в этой больнице, мне приглянулся  один мальчик. Что такое «нравится», я, пожалуй, не смогла бы выразить словами.  Дать этому определение невозможно. Но что-то же произошло во мне. И я глупейшим образом написала ему записку: «Давай дружить». Не помню, как я передала её моему объекту, не знаю,  сам ли он растрезвонил, товарищи ли по палате узнали и вынудили его, но после этого все они, гогоча,  заглядывали в мою палату, чтобы увидеть автора. Вы представляете,каково это – когда над тобой смеются, в том числе и тот, кто тебе симпатичен?! Если я и не рыдала в тот раз, то детская рана от этого была лишь больнее и опаснее.
   Не оттого ли я и стала ещё более замкнутой и не способной произнести с понравившимся мне мальчиком ни слова. Ведь у нас с Икс были общие знакомые, и наверняка, мы могли бы сойтись ближе, рассеять дурман моего наваждения в личном знакомстве.  Впрочем, тогда я бы поняла, что мой Икс ничего из себя не представляет!  Значит, на небесах знают, как поступать с нашими симпатиями: чему дать продолжение, что оставить без всходов.  А так, на всю жизнь осталось во мне это счастливое, пусть и мучительное , и не знаю до сих пор – ответное  ли? – чувство –  состояния  первой любви ли,  влюблённости ли ...

            В промежутке

   – И это – всё!? – разочарованно спросит читатель. –  Вот так истории! Дурак, посмеявшийся над неудачной попыткой признания и не признавшийся скромник.
   Конечно, не всё! Я могла бы назвать несколько имён тех, кто, уверена,  вздыхал обо мне. Но зачем? Одни не осмелились подойти к отличнице,  другие – к странной. И славно! Иначе возникло бы столько открытых и болезненных тем. Все мы переболеваем в подростковом возрасте.   Кто-то рискнул, как мой будущий Зет, кто-то переболел молча.
   В седьмом классе, однако,  я вновь загремела в больницу. Теперь уже не с сердцем, а с неврологическими проблемами: у меня болела голова,  давило на глаза, в них постоянно ощущался жар, мне было не комфортно их открывать, хотелось всё время лежать, зажмурившись.
   На этот раз записок я не писала.  Я повзрослела, обжёгшись, стала осмотрительней.  Порой нет необходимости получать уроки разумного поведения от взрослых  – нас учит сама жизнь. Я познакомилась на этот раз с серьёзным мальчиком, парой лет старше меня. Живи мы в одном городе, у нас был шанс на дружбу и, кто знает – со временем и на большее.  Но мы жили в разных городах: я уехала в свой маленький К**, а он остался в  своём губернском городе.  Между нами завязалась переписка, дружеская и невинная, которая постепенно сошла на нет. Реальность поглотила моего виртуального друга, и я сейчас даже имени его не помню (не Саша ли?).  Помню лишь серую больничную пижаму (тогда в больнице всех переодевали строго в больничное: в пижамы и фланелевые халаты) и то, как мы бродили с ним по длинному коридору отделения:от входа до окна в торце и обратно, задерживаясь у окна и глядя на унылый пейзаж (областная больница стояла тогда на отшибе, в чистом поле).  Он знал, несомненно, больше моего, был взрослее и начитанее, слушала я его внимательно,  как выражаются сейчас – с пиететом, больше молчала, но, странное дело, не казалась себе при этом ни глупой, ни косноязычной. Он был деликатен и великодушен, оттого с ним я чувствовала себя на равных.
   Выписываться из больницы было грустно до слёз, будто предстояла большая потеря. Я и всплакнула тихонько –  не всё же плакать перед поступлением.
   Куда подевались потом его письма?! Уж не маминых ли рук дело, вечно избавляющейся от «ненужных» писем и фотографий.

              Не от мира сего

   То, что я была немного не от мира сего уже тогда, в школьные годы, я узнала о себе спустя много лет: со стороны ведь заметнее.  Так, одна подружка юности со смехом поведала мне, как моя бойкая и отчаянная Л. стащила у своей строгой матери, завуча младших классов нашей школы, Энциклопедию брака, и тайно показывала девочкам (о, ужас!) картинки.  Ради продления самообразования и образования прочих любознательных девиц  она даже запрятала книгу у себя в огороде (буквально –  зарыла). Суть же в том, что меня  в тайное общество не пригласили. Наверное, меня  берегли, как декабристы берегли  Пушкина (тут следует улыбнуться!) Уже тогда было ощущение,  что я – немного другая.  Так мне пояснила приятельница.
   И эта другая  усиленно демонстрировала подтверждение сего факта.
   Чтобы стать не от мира сего, надо, во-первых – самое простое: зачитаться  «Джеком Соломинкой»  –   романтическими строками о юных леди Джоанне и Джеке Строу.  В отсутствие родителей я  разыгрывала целые сцены, ведя страстные диалоги с моим невидимым героем. Я  сооружала для себя длинные платья из ажурных накидок и какие-то подобия головных уборов. Ночью, бессонно лёжа в постели, мысленно я отважно скакала на лошади, сбегая в монастырь  от сэра Гью Друрикома,  я отвергала предложения сэра Саймона Бёрли, я защищала ворота замка Тиз.  Словом, я жила в придуманном мной (или писательницей – для меня) мире.
   Во-вторых, разочаровавшись, наконец, в безликом  Икс, надо  влюбиться в настоящего, интересного парня, годами тремя-четырьмя старше. Тогда, будучи уже старшеклассницей, ты не выглядываешь из-за шторы. Ты  – звонишь. Он, ничего не подозревая,  берёт трубку, а ты молчишь, затаив дыхание, слушая его краткое «алё» –  ах, хотя бы это!   К счастью, телефоны были проводные, без определения номера, и инкогнито было гарантировано. Он же, не подозревая ничего об этих звонках, даже пригласил меня однажды на медленный танец на летней танцплощадке, куда меня стали отпускать раз в неделю после восьмого класса. Пригласил, я думаю, просто как девочку, с матерью которой он был хорошо знаком – просто смешную девочку-подростка в знак внимания, из обычной вежливости.
   Он сказал пару ничего не значащих слов. От полного паралича я их не запомнила, как не запомнила и своего косноязычного ответа.
   Бесспорно, в отрочестве я была никакой собеседницей, будучи, хотя и начитанной, но малоразвитой,  не отличалась и особой привлекательностью.  Мне кажется, что я была совершенно банальной.  Вот только внутренний мир – он бурлил. Фантазия работала. Увы, я не умела отпустить свой внутренний мир.
   Сколько бы не подвергали сомнениям науку астрологию, я  – самое наглядное доказательство двойственности Близнецов:  с одной стороны, мне страстно  хотелось быть в центре внимания, моя гордость требовала этого, хотя я ничего выдающегося из себя не представляла. С другой стороны, я страдала от внимания: ведь его надо чем-то вызывать, поддерживать. И от бессильного  осознания этого  мне хотелось забиться в свою уютную домашнюю  скорлупку. Странно устроены люди. Я сейчас препарирую себя без всякого стеснения. Чем живут другие, каков их внутренний мир – Бог весть.
   То, что я была немного ни от мира сего, я старательно пыталась скрывать. По мере возможности дружила, общалась. Но внутренний шлюз, несомненно,  был перекрыт.
   А Он не подозревал даже, каким новым, оглушительным  откровением после прочитанных, любимых  книг стало для меня новое явление: модный диск Тухманова «По волне моей памяти» – редкая тогда новинка (однажды он дал его послушать маме). Моё сердце рыдало в неизъяснимом восторге и  печали от мелодий, в которых, казалось, звучало то, что я не могу выразить словами, но что я чувствую. И, разумеется, тексты. Тогда поэзия ещё спала во вне беспробудной спящей красавицей. Но  только самая чёрствая и дремучая душа  не заплачет  от такого:

   Струил закат последний свой багрянец,
   Еще белел кувшинок грустных глянец,
   Качавшихся меж лезвий тростника,
   Под колыбельный лепет ветерка.

   Я шел, печаль свою сопровождая,
   Над озером, средь ив плакучих тая,
   Вставал туман, как призрак самого отчаянья.
   И жалобой его казались диких уток пересвисты,
   Друг друга  звавших над травой росистой.
   Так, между ив я шел, свою печаль
   Сопровождая; сумрака вуаль
   Последний затуманила багрянец
   Заката и укрыла бледный глянец
   Кувшинок в обрамленье тростника,
   Качавшихся под лепет ветерка.

   Я шел, печаль свою сопровождая.
   Над озером, средь ив плакучих тая,
   Вставал туман...

   «Что же это!» – думала я. –  Что за чудо! И обволакивала мелодия, которая была выписана не привычно,  в строки, а как-бы  жила своей жизнью, переливалась из строки в строку, таинственно строки  переплетая.  Мне кажется, мой музыкальный вкус стал именно тогда,   отныне и навеки, особым вкусом гурмана, который уже не воспринимал музыку банальную. Это – от Него.
   Надо ли добавить, что Поль Верлен в переводе Ариадны Эфрон  и не мог воздействовать иначе на мою  голову!  Музыка Тухманова была прекрасным обрамлением прекраснейших строк. Но до знаний о Поле Верлене, Ариадне Эфрон и её матери – Марине Цветаевой, была ещё целая вечность.  На моё же влюблённое сердце те стихи  и музыка воздействовали куда острее, чем на холодное сердце знатока, гоняющегося за модной новинкой.
   Так стоит ли говорить, что Он для меня: не Икс, не Игрек, не Зет! Он занимает особое место.  Как знать, может быть он дождался бы момента, пока я повзрослела во всех отношениях  и открыл бы для себя моё «Я»? Увы, не суждено.  Жизнь его оборвалась непостижимо рано –  в девятнадцать лет, вследствие  болезни, которую тогда не умели лечить, да и сейчас не очень умеют. Он – светловолосый и светлоликий ангел (всё – сплошное слово «свет»),  остался лёгким, как   облако, воспоминанием. И с тех пор, как я стала читать молитвы,  я ежедневно молюсь о нём.
   В- третьих,  чтобы быть не от мира сего, надо очень стесняться своего тела, формы стоп, талии и бёдер, и оттого сторониться  походов на городской пляж. Мне всегда казалось, что всё со мной не так. Я стеснялась себя, подозревая себя  в несовершенстве. Я – перфекционист. Но ведь и мои приятельницы не были совершенны!  Почему же это не смущало их? Считай себя Афродитой, я бы смело сходила к воде? –   Не уверена. Я, наверняка, отыскала бы другую причину не идти. Я была словно заколдована злой Гингемой, и не было волшебного домика, который бы упал колдунье на голову, сделав «кряк», а мне сказали: «Ты – прекрасна, а потому – свободна!» Оттого загорать до золотистости кожи я предпочитала на раскладушке, в собственном дворике, и (что может быть лучше – с книгой в руках).  И забежать в дом, взглянуть в зеркало и убедиться, что белая полоска под купальником достаточно чёткая, тоже удобно. Вообще, наш маленький сад и малинник – места, полные для меня очарования, как нельзя лучше способствовали романтическим  грёзам. Заберёшься в заросли, снимаешь алые ягоды, отправляя одну за другой в рот, и представляешь, что эта малина растёт у стен замка Тиз, а ты сама – девушка в длинном полотняном платье.
   Если же меня и сманивали на высокий берег нашей реки, я истуканом сидела на покрывале,  в то время  как мои подружки плескались, резвились и ни минуту не заморачивались своей неидеальностью. Им не было никакого дела до совершенства: они были свободны  и просто жили.
   В-четвёртых (ещё один пустячок), поступив в пятом классе в музыкальную школу по классу фортепьяно, надо осознавать, что девочки, младше тебя, уже отлично играют сложные пьесы, а ты – дылда,  лишь отыскиваешь нужную клавишу, напряжённо высчитывая на нотном стане – кто она такая, эта чёрная птичка, и при ней ещё бемоль или бекар. При этом, пианино мне ещё не купили, и все мои мучения с домашними заданиями были публичны: я музицировала на казённом инструменте в школьном классе.  Хотя меня заверяли, что, старательно занимаясь, к десятому классу я имею шанс пройти весь шестигодичный курс музыкальной школы, но после долгого месяца в больнице я с лёгкостью отказалась от музыки. Жалею теперь? – Безусловно, да. Ведь музыка – звучание поэзии.
    И так, вообразите, сколь нужно было насиловать себя, избрав с такими комплексами профессию адвоката: быть человеком публичным и общественным, всегда стремясь при этом  к уединению и тишине.
   Я упомянула нашу реку.  Сделаю ещё одно отступление.

                (историческая справка)

   Река Друть, правый приток Днепра, в 1772-м году согласно Конвенции, подписанной Россией, Австрией и Пруссией, послужила границей при Первом разделе Речи Посполитой.
   Местечко Круглое, расположенное по обе стороны Друти, основанное в 1524 года, вошло, таким образом,  в  состав Российской империи.
   В  1782 с. Круглое было пожаловано императрицей Екатериной II не менее знаменитой Екатерине Романовне  Дашковой, дочери графа Романа Воронцова, одной из самых просвещенных женщин своего времени, первому  президенту Российской Академии наук, участнице государственного переворота 1762 года, приведшего на престол Екатерину II, лично встречавшейся  с Вольтером, Дидро и  Адамом Смитом в период десятилетнего проживания в Европе.
   Дашкова приняла дар с великим сомнением: что, мол,  станет она делать «…с крестьянами — полуполяками, полуевреями, ни обычаев, ни языка которых не знаю», и попыталась избавиться от нежеланного подарка. Однако же Дашкова пишет позднее:  «В течение двух лет отложила капитал, для меня в то время значительный, на улучшение дел в Круглом». И в конечном итоге, внесла значимый вклад в развитие местечка, открыла здесь одну из первых полотняных фабрик на Могилёвщине.   В 1802 году Дашкова построила здесь православную церковь, освященную во имя святых чудотворцев бессребреников Кира и Иоанна, которая, увы, не сохранилась.
Княгиня неоднократно бывала в Круглом лично и проживала в усадьбе, располагавшейся в конце  центральной улицы, за переездом через р. Ситня. Это – именно то самое место, на котором стояла ( и ныне стоит) моя, столь невзлюбленная вначале школа. А река Ситня – та самая маленькая речушка, которую пересекли мы, впервые въезжая с родителями в наш К**.


    Возвращаюсь, однако, к своему отрочеству. Все эти мозаичные воспоминания: школа, влюблённости, друзья, комплексы  – сегодня словно мне самой открывают глаза на меня, подростка, из которого я превратилась в нынешнюю: такую же неуверенную и вновь полюбившую одиночество после довольно долгих лет немного «не своей жизни» в профессии, выбранной для меня за меня.
 

                Дружба


   Выражаясь банально, мы с Ларисой были сплошное  инь и янь, Луна и солнце, покой и подвижность.  Сплошное Ленский и Онегин, Ольга и Татьяна. Даже внешне мы составляли контраст: она – блондинка с голубыми глазами, я – тёмная шатенка с серо-зелёными.  Но главное: характеры. Она была девочка-пацан, отчаянная, смелая, уверенная,  я – мечтательница, молчальница и тихоня. Она ездила в Артек, я – сбежала из лагеря на третий день.  Она с удовольствием участвовала во всех громких и официальных мероприятиях.  Я… Нет, речёвки и приветствия на районных конференциях я тоже читала, за компанию с ней, однако я горько   прорыдала весь вечер, когда меня избрали председателем совета дружины или председателем комитета комсомола школы (не помню уже) и утром отказалась от должности.
Мы почти не ссорились. Лишь однажды, не помню, за что, но я отыскала на карте мира в своей комнате  греческий город Лариса и от души замарала его злым синим стержнем. Не верите – проверьте! Она до сих пор существует.  Потом переживала – вдруг заметит. Не заметила. А мараки на карте – маркеры детской глупости, которая с возрастом перерастает в ревность,  самолюбие,  гордыню и импульсивность.
               
                (отступление)

   Будучи студенткой, я устроила однажды родителям настоящую истерику посреди вокзала  по поводу того, что светлая колгота отъезжающей в Минск студентки  оказалась слегка обрызгана из дождевой лужи. Как я могу ехать в таком виде!!! – Мама до сих пор не может спокойно вспоминать этот случай. Да! Я – перфекционист во всём, что касается внешнего вида. И взрывоопасный псих. Но я борюсь с собой.
   Однажды, ещё не студентка, девица-старшеклассница, я выкинула какой-то знатный коник матери. Я до того вывела её из себя, что она, ей Богу, хотела мне врезать! Такой большухе!  Это – впервые с той детской поры,  когда мама щедро поддавала мне лещей со словами: «Не бегай!» на мои слёзы по поводу разбитых коленей.  Чем я её так вывела?! –  Видно, хорошо взбрыкнула. Помню, как спасалась бегством  на веранду, тогда ещё не утеплённую, холодную. Мама налегала на дверь, а я, упершись в неё спиной, осознала вдруг неотвратимость расплаты. Такой я её еще не видела. Сердце бешено колотилось.  Мама не добилась  успеха (видимо, страх здорово придал мне сил!). Она оставила наконец попытки добраться до меня, негодяйки, и мы обе оставили дверь в покое. Я пригорюнилась на ледяной веранде, вслушиваясь в бешеный стук сердца. Тут распахнулась освобождённая дверь и мама… без слов швырнула мне моё пальто (чтобы я, дурёха, не окоченела).
 

   После школьного хора мы с Ларисой  шли ко мне (нам было по пути), до упада смеясь какой-нибудь ерунде (однажды зимой – даже до обмоченных штанишек). Мы были лучшими ученицами класса, но ревности по поводу учёбы, какого-либо соревнования между нами  никогда не было. Нас часто вызывала на уроках учитель истории, С.Л.  Я  пожаловалась однажды маме на эту несправедливость. С.Л. объяснила этот факт следующим образом: «Приятнее же  послушать умных детей». Не в обиду другим: так было ею сказано моей маме. Несомненно, речь моя в объёме школьной программы была на достаточно высоком уровне. И чтение всего подряд тоже даёт свои плоды. Историю же я при этом не слишком  любила. Вернее любила один период: Средневековье. Тот период, в котором жила моя героиня Джоанна – восстание английских крестьян  под предводительством Уота Тайлера и Джона Болла.
    Как я возненавидела позже разные народные восстания! Прочтите-ка  Пушкинскую «Историю Пугачёвского бунта»! Не романтическую «Капитанскую дочку», а практически документальный отчёт поэта о событиях бесчеловечной жестокости и мерзости. Жилы стынут! А история Французской буржуазной революции! Выпотрошенный живот и воздетая на пику голова «французского ангела», принцессы де Ламбаль. А история Гражданской войны! Что может быть отвратительнее идейных кровопролитий! Нет, напрасно я романтизировала то восстание.
    Беда же С.Л. в том, что  подавала она материал  не очень увлекательно. Расскажи она на уроке про «парижского ангела», дай чуть больше десяти строк параграфа, я бы имела шанс полюбить историю так, как любила литературу. Когда же мне пришлось после десятого класса зубрить историю для поступления в ВУЗ, начиная от мальчика из пещеры Тешик-Таш, я ненавидела её вдвойне. Я и сейчас люблю не историю в целом, а исторические отрезки, исторические события, исторических персонажей. В целом же история для меня – наука несколько сухая, хотя, несомненно, полезная для миропонимания. Хоть и считается она гуманитарным предметом, в ней слишком много цифр.
    Мы с Ларисой обожали исполнять дуэты из нашего  хорового пения. По-моему, подруга моя (путь простит!) немного фальшивила, но аффектация от «Плывут журавли над Москвой, словно дым» была общей. Как ни крути, исполнить две партии одним голосом невозможно.  Моё состояние было сравнимо с  восторженностью  Наташи Ростовой, тормошившей сонную Соню и умолявшую повторить ещё раз пропетый ими дуэт. Ещё мы обожали «Соломенную шляпку». Помните, есть в мюзикле пара бродячих артистов? Они возникают в начале и в конце фильма, исполняя на стихи Окуджавы:

   Назад тому сто лет случилась эта штука,
   В ней, может, правды нет, но в ней своя наука…

   Соединение сердец --
   старинное приспособленье:
   вот-вот уж, кажется, конец --
   ан снова, смотришь, потепленье.
   Вот-вот уж, кажется, пора,
   разрыв почти увековечен...
   Но то, что кажется с утра,
   преображается под вечер.

   Волшебно. Мы срочно сшили себе такие же длинные, цветастые, романтические платья с цыганскими рукавами-клёш  от локтя – как у  героини.
   Одинакового фасона сарафаны зелёной шерсти, на широких бретелях, одинаковые юбки-миди, брюки-клёш. Но из подражания общему исподволь  формировался уже мой вкус к индивидуальному. Выпускное платье, стандартное и не выдающееся, шитое в местном ателье  из плотного шёлка оттенка бледные небеса, остро ощущая его «похожесть», я дополнила лентой той же ткани в виде бархотки на шею, украсив её маминой брошью с бирюзой и  подвесками-жемчужинками. Так я облагородила безликое декольте своего платья безликого фасона.  Это – штрих непохожести. Это как среди посредственности  открывать для себя Тухманова с Верленом,  позже – Фредди Меркюри,  оперу, симфоническую музыку,  поэзию Артюра Рембо.
   Как в студенческие годы подруга С., так в школьные годы Лариса была моим вождём и идейным вдохновителем на самые разнообразные действа.  Сама я, кажется, лишь сидела бы дома с моими друзьями книгами, мечтательно примеряя прочитанное к себе.  А так, я – (не спортсменка!) ходила с ней  на лыжах в зимний поход. Мы  пекли на костре картошку (разложила его, конечно, Лариса) и жарили на прутиках сало. Даже картошку жарить после школы поочерёдно у неё и у меня было весело.
   Побывав в Артеке, Лариса живописала мне события, выстукивала барабанную дробь, цитировала отрядные речёвки, пела артековские песни, демонстрировала форму. Прибавим сюда фотографии, и считайте, что я побывала в Артеке.
   Ведя переписку с девочкой  из ГДР, Лариса и для меня раздобыла  адрес. Мои смешные письма на немецком: «Guten Tag, lieber Freund! Mir geht es gut». Примерно тоже самое писала мне в ответ Рамона. На большее наших знаний не хватало. Мы обмениваясь фотографиями,  маленькими посылочками (что можно было выслать тогда от нас?). Такое непередаваемое это чувство ожидания чуда из далёкой, загадочной жизни, где, возможно, и Бьюики водятся. Длинноволосая Рамона, парой лет старше меня,  на фото очень походила на  тот книжный образ. Вскрываешь посылочку и гадаешь: что-же там на этот раз! Фломастеры, переснималки – картинки-наклейки. Такая радость! У нас этого  ещё и близко не было.
    Летом Лара самоотверженно взялась обучать меня езде на своём подростковом «Орлёнке» на площади перед местным Домом Советов.
   – Девочка! Девочка! Куда же ты поехала! – восклицает в изумлении наблюдающий за моими мучениями сторож, между тем, как я влетаю через бордюр на газон,  рухнув набок вместе с проклятой Ларисиной колесницей.
   Классе, наверное, в шестом, к новогоднему бал-маскараду, проходившему в том самом спортзале того самого здания с классами-ласточкиными гнёздами под крышей, мы (не скажу, кто из нас двоих  инициатор, но явно – не я!) соорудили себе костюмы: она – Принц, я – Принцесса. Короны, мантии и ещё Бог знает что. Шпага, наверное, тоже была… Явились мы в школу, как две дуры, единственные – в костюмах. Кто же знал, что это просто название такое: маскарад. Наши приятельницы, девочки из параллели, нас поумнее, приоделись в свои лучшие платья и поглядывали на нас, как на клоунесс. Одна я бы умерла от стыда, а с Ларой – ничего! –  мир не перевернулся!
   Угадайте, кто учил меня танцевать! Детский сад с Савелием Максимовичем и с его: «На носочках, на носочках» не в счёт. А вот по-модному, по-взрослому... Оказывается, между первыми уроками детсадовских танцев и уроками к первому школьному вечеру (если не считать скольжение в носках по домашнему полу воображаемой Майей Плисецкой)  – огромная пропасть, промежуток этак  лет в десять. И вот – родители отпускают нас впервые на школьный вечер! Разумеется, толочь ногами  мошкару меня, Принцессу,  учила моя многоопытная  подруга-Принц. Улыбаюсь, сделав паузу…
   Какой потом я была неутомимой любительницей дискотек! Это уже – в студенчестве и после. Должно быть –  заговорила, наконец,  во мне кровь моей бабушки Нади …
   Мы часто бывали в гостях друг у друга. Чаще, чем в Ларисином, я не бывала ни в чьём доме. Самым занимательным  для меня был факт наличия её младшего брата Димки, лет этак на пять младше нас – факт, для меня, единственного ребёнка – вечно загадочный (каково быть не одной?) Постоянно нарушавший наш девичий тет-а-тет, он вечно подслушивал, дразнился, кривлялся, и между ними (невиданное для меня, к восторгу и ужасу моему!) начинались настоящие потасовки. Димка лез на рожон, выпендривался передо мной, но Лариса в силу старшинства всегда выходила победителем,  выставив его из детской пинком под зад, и я с хохотом рассказывала потом об этом маме, широко распахнув глаза.
   При всей тесноте и искренности дружбы Лариса так и не удостоилась стать полной поверенной моих сердечных тайн. Я бы скорее умерла, чем рассказала. Возможно, были какие-то полунамёки, недомолвки, но так, чтобы откровенный разговор – никогда!


                Новая школа
 
   Переросшая первую любовь (влюблённость), переходишь в стадию сплошных сердечных хронических недомоганий. Может, это только я?
   Сперва читаешь программного, яркого, искрящегося Пушкина, и будучи ещё очень  далека до понимания его гения, заучиваешь почему-то по собственной инициативе  наизусть из «Евгения Онегина» гораздо больше, чем только «Письмо Татьяны». Там ведь невозможно остановиться, ты очарована целыми сценами, целыми кусками.

    …………     но по неволе;
    Она вздыхала по другом,
    Который сердцем и умом
    Ей нравился гораздо боле;

    Ах, это же про меня! Оно же само просится!
    Трепетно заучиваешь  мрачного и драматического Лермонтова: не «Бородино», конечно, а тоже не программное:  «Они любили друг друга так долго и нежно»…        Декламируешь вслух (тоже наизусть) с  невиданным воодушевлением и патетикой Блока:

   Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
   Попробуйте, сразитесь с нами!
   Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
   С раскосыми и жадными очами!
   Для вас — века, для нас — единый час…

    Ах! Вот где верх моих тогдашних эмоций!  Но не смогла тогда пробиться поэзия по-настоящему. Мне кажется, во многом тут виной – система образования. Так много всего должно было успеть охватить (особенно будущей медалистке), что на отступления от программы просто не доставало времени. Зато какой запас знаний на сегодня!  Спасибо за них! Только и успевай использовать.
   Мопассана читаешь втихаря, разумеется, по совету Ларисы. Потом, одним прекрасным летом, в гостях у тёти   в руки тебе попадает  «Жерминаль» Эмиля Золя. Дома ты поглощаешь «Красное и чёрное» Стендаля, «Пармскую обитель». Доходит очередь и до Бунина. Эти любовные истории лишь усиливают твоё сердечное томление.   Ты читаешь всё это  а потом…  идёшь на городскую танцплощадку.    Топчешь мошкару под примитивные мелодийки.
    Хорошенький контраст!
    Девятый класс мы начали с великого события – в новой школе! Она, наконец, была построена: два длинных трёхэтажных крыла, крыло одноэтажное – огромное фойе, и крыло с актовым и спортивным залами, библиотекой, столовой, учительской и прочими кабинетами. Идеальный четырёхугольник фисташково-зеленоватого цвета со внутренним двориком. Это была школа, не уступающая оставленной в городке К*. Пожалуй, и получше.  Такая уж моя судьба, наверное – обживать новые корпуса. Та, самая первая моя школа была новой, эта – новейшая, а когда я поступила учиться на юрфак, мы тоже обживали новенький  корпус-свечку: едва став студентами, ещё не раззнакомившись друг с другом, таскали учебные столы пешком  на одиннадцатый этаж.
    В старой школе остался производственный комбинат. Мы все поголовно, и мальчики, и девочки, изучали там  устройство автомобиля и обучались вождению. Разделения не было. Когда, получив права,  я попыталась усовершенствовать свои навыки на папином автомобиле, через пару минут он выставил меня из машины со словами: «Купишь свою – тогда и ломай». Ровно так много лет спустя он поступил и с моим сыном, что не помешало Роману довести навыки вождения  до совершенства.   Таков уж мой папа – не педагог!
   В новой же школе все, наконец, вздохнули свободной грудью. Классы-кабинеты, все удобства, широченные рекреации, и не надо бегать через двор в «барский дом» ради опытов в кабинет физики, например.  А переходы из класса в класс на переменах – о, наш Бродвей! На лестницах обязательны встречи кого-нибудь из старших классов! И снова взгляды, мысли, краска в лицо.

                Девочка в жёлтом пальто

   Игрек возник из ниоткуда в период «новой школы». Не то, чтобы мы не видели друг друга раньше. Просто настал его выход.
   Много лет спустя, пытаясь повторно войти в одну и ту же реку, он признался, что заприметил меня очень давно. «Ты была для меня девочкой в жёлтеньком пальто и коричневой шапочке. Я сразу обратил на тебя внимание». Надо полагать, это произошло вскоре после нашего переезда, потому что своё жёлтое пальто я помню отлично. Его привёз мне отец из Москвы, добыл благодаря своей изобретательности и ценой невероятных ухищрений  в столичном ГУМе, где  на ладонях принято было писать номер очереди. Пальто, разумеется – импортное,  замечательно было тем, что имело внутренность и воротник – пристежные, из хорошенькой, нежной  стриженой коричневой цигейки. Верх же был покрыт плотной тканью х/б броского горчичного цвета (жёлтенькое). Без внутренности и мехового ворота  это было пальто-деми на весёлой клетчатой подкладке, с меховыми  внутренностями – полноценное зимнее. Было это пальто единственным в своём роде. Не мудрено, что Игрек обратил на меня внимание.
   Впрочем, мама стремилась одевать меня, как королевишну, очевидно, помня своё бедное послевоенное детство и юность. Любимым развлечением нашей  семьи были субботние туры по универмагам соседних райцентров, в поисках чего-нибудь этакого, и я имела в старших классах великолепное меховое пальтишко оттенков шоколада, весеннее – ладное, по фигурке, цвета яркой лазури, и многое другое.
Как и ранний Икс, Игрек тоже часто маячил перед моим  домом. Будучи человеком предприимчивым и прагматичным, он  вступил в сговор Ларисой и нашим одноклассником, и, таким образом, меня выманили на двойное  свидание. Первое моё свидание. Он был красив (пожалуй, куда красивее моего бледнолицего Икс), яркий, высокий, темноглазый  брюнет с точёными чертами и хорошей спортивной фигурой. Он неплохо учился  и сделал потом вполне солидную карьеру. Но именно потому, что не я выбрала его, а он – меня, перспектив у него не было. После того детского случая в больнице я словно получила установку: страдать, страдать  и всякий раз страдать от неразделённого чувства. Словно такая программа  вживлена в мой мозг. А как страдать, если тебя уже выбрали? –  Ерунда получается.
   Мне должно было бы гордиться, что он – такой видный –  приглашал меня, взволнованную, принаряженную в новую короткую юбочку цвета бордо, на медленный.  Но потом как же было  мучительно идти с ним до самой калитки моего дома после школьного вечера! О чём  мы говорили? Разумеется, не о Джоанне и не о «Скифах». Он бы не понял. О чём же? – Я бы сказала о себе, тогдашней, следующее: я была уже достаточно начитанна, но совсем не умна. К тому же, мне вовсе не хотелось блистать перед ним, чем бы то ни было, потому что сердце моё было закрыто на три засова. Кокетничать я не умела, да и не научилась.  Так что же? –  Боже, какие, должно быть, мы были неинтересные собеседники!
«Несколько свиданий». Название для  фильма.
    Летом, после девятого класса, я записалась в трудовой лагерь. Чем нас занимали – не помню. Не тогда ли мы ездили сажать молоденькие сосенки в лесничество? То было просто одно больше приключение, которое завершалось экскурсией  в Ленинград. Лагерь – это жизнь вне дома, без родителей, но в компании множества знакомых. Коммуна с кормёжкой в школьной столовой. Совместные ночёвки в течение целого месяца в большом помещении актового зала, на втором этаже (девочки).  Мальчики, кажется – в спортивном зале, на первом. Домой забегали лишь сменить одежду. А из актового зала сбегали на свидания. Где были наши строгие донны и метры, обязанные блюсти подростковую нравственность?! Каким-то невероятным образом под покровом ночи отважные «казановы» совершали набеги на девичью обитель монашеского целомудрия. Это  – время, когда я получила, как минимум – ещё один урок общения с  мальчиком…
   Мы бредём по ночной улице, он обнимает меня за плечи (символ превосходства Адамова племени), весьма  условно оберегая от ночной прохлады.  Он – старше меня, заметный в наших кругах, и я – бесконечно горда.  Конечная цель – забавна. Несколько минут на чьей-то скамейке, у чужого сонного дома, неловкий разговор ни о чём, неумелый поцелуй и обратная дорога. И если свидание в моей жизни  не было первым, то поцелуй был откровением.
   Мария Башкирцева долго не могла простить себе единственный неосторожный поцелуй, подаренный восторженному итальянцу. Она азартно и самовлюблённо игралась им, как кошка мышью. А потом, оттого, что брак не состоялся, её гордость страдала от недвусмысленного положения отвергнутой, покинутой, скомпрометированной. Я была лишена таких мотивов. Я не была невестой. Я лишь недоумевала, почему раздут такой ажиотаж вокруг этого действа. Столько трепетного прочесть о поцелуях в романах,  и ощутить такое разочарование!   Оказалось, что чужие губы не таят в себе никакой прелести, никакого восторга.   Почему? – Я сама не имела достаточного жизненного опыта, чтобы объяснить себе, что  поцелуи бывают шутливые, родственные, дружеские и…учебные. Этот был из разряда последних. Но печать с моих губ была сорвана. Может, и к лучшему, что поцелуй не был любовным? Кто знает, куда он мог бы завести.
Прогулка стоила мне мимолётного и сомнительно-почётного звания «девушки С*.». Мне думается, не было в то время ни одного поцелуя, о котором бы не знали все остальные. Поцелуй был признаком некой элитарности, принадлежности к клубу избранных. При этом, я свои поцелуи никогда и ни за что не стала бы обсуждать, даже с Ларисой.
    Игрек уехал  на спортивные сборы, и всё случилось в его отсутствие.  Когда он вернулся, ему услужливо доложили, что я – девушка С*. (с тем единственным поцелуем!).  Игрек был горд. Он не подошёл, не задал вопросов. Мы с ним просто перестали замечать друг друга, не здоровались. Юношеский максимализм способен заложить очень крутой вираж, смешав возможное и невозможное.  Наш вялый, односторонний  «роман» завершился –  к моему глубокому облегчению, хотя не могу отрицать, что чувства сродни переживаниям Марии Башкирцевой посещали и меня – меня бросили?! От меня отказались. Это был всё же лёгкий  удар по гордости. Много лет спустя он рассказывал мне, как отчаянно страдал тогда сам. Поверим же ему на слово, коль он пронёс через свою жизнь воспоминания о девочке в жёлтом пальто. И так, с лёгкой руки его я вошла в историю под именем "девочки в жёлтом пальто". В остальном он был совсем не поэтичен. Совсем.
    А пальто, когда я из него выросла,  перешила для моей московской кузины её бабушка – уж больно хороша была цигейка!


                И ещё один

   Поцелуй на скамейке не был тем летом единственным. Вот уж это последнее лето детства! Был ещё один кандидат, с которым мы гуляли до рассвета у реки, под ивами, С**.  Казалось бы – самая романтическая обстановка! Но тот же безвкусный поцелуй в итоге.  Кто-то ухмыльнётся: эка невидаль – два поцелуя. «Вот где  ветер в голове!»  – воскликнет кто-то другой осуждающе, и будет прав.  Домашние мне доверяли, очевидно, и никогда не вели со мной душеспасительных бесед.  Или не умели. Я, девочка-отличница, была тем самым как бы сама себе гарант. Но … Все в этом возрасте лихорадочно стремились узнать что-то запретное, тайное.  Потому и отношения были короткие, мимолётные. Сорвал цветок, вдохнул аромат, а глаза уже ищут новый цветок.  Не понимая, что жизнь лучше нас знает, когда распахнуть наши глаза по-настоящему. Тогда ни уроков, ни учителей не нужно.
   Чему научили меня эти краткие, мимолётные свидания? –Всё по романсу  Лидочки из мюзикла «Свадьба Кречинского»:

   Женская доля такая —
   Робко стараться понравиться,
   Чьей-то любви уступая,
   Гордо назваться избранницей…
   И плыть попутным кораблём
   К счастливым островам,
   И день за днём, и день за днём
   Твердить любви слова.
   И я б другому солгала,
   А Вам душой не покривлю:
   Я только Вас всегда ждала
   И только Вас люблю.

   Такая вот не свойственная натурам гордым покорность чьему-то выбору. Странно, что я, такая самолюбивая, следовала в этом фарватере. Впрочем, не думайте, что не было кандидатов, которых я вполне решительно отвергла.
   И, напоследок,  ещё один  пример робкой сердечной надежды: обратит ли на меня внимание Король танцплощадки? Пара летних месяцев вполне подходит  для эпизода с героем-небожителем. Куда подевались мои прежние представления об отваге леди Джоанны, самой решавшей, с кем быть: с ненавистным лордом-супругом или с любимым Джеком?  Я восхищалась ею. Сама же была  образцовой Лидочкой. Сидя дома по средам (на танцы меня отпускали лишь по выходным), я по-настоящему страдала, ловя в распахнутом окне доносящиеся из парка звуки гитары. Окно выходило во двор, за ним – наш сад, а дальше – парк …

   Мело, мело по всей земле
   Во все пределы.
   Свеча горела на столе,
   Свеча горела.
   Как летом роем мошкара
   Летит на пламя,
   Слетались хлопья со двора
   К оконной раме.
   Метель лепила на стекле
   Кружки и стрелы.
   Свеча горела на столе,
   Свеча горела.

   Над летней провинциальной танцплощадкой парил зимний  Пастернак, о котором я тогда понятия не имела! Мне казалось, что это – слова самого освящённого софитами героя. Кто ещё мог сочинить такое! Бедный Пастернак! Вашего текста было достаточно, чтобы одной романтической  особе снова  влюбиться, на этот раз,  в заезжего  Короля (Трубадура, по сути). Прибавьте смазливую внешность и живой звук электрогитары. Мошкару в освещённом кругу танцплощадки средь  сумрака вечернего парка. Кружки и стрелы.  Стрелы и сердца. За танцплощадкой – тихая сонная река под кронами старых ив. Какие там Икс и Игрек! Они и были теперь для меня той самой мошкарой. А он был не какой-нибудь Зет. Он был Король! Ради этого голоса я мечтала тайком сбежать через окно.  Но никогда бы не рискнула.
Наш дом – в паре шагов от парка. Слышимость по вечерам – отличная. Музыка делала меня несчастной. Я мотыльком стремилась на пламя свечи. И пара шагов до дома после танцев была не приятным бонусом, а наказанием. За пламенем свечи после танцев  устремлялись все весёлым роем, а я в одиночестве совершала пару шагов до своего дома, чтобы не спать потом до утра.
   И всё-таки мне почти предоставился случай услышать голос Короля  не с поднебесья, не со  сцены, а на обычной, грешной земле. Не помню, как всё устроилось, но я и моя приятельница,  а также моё священное божество и ещё один, очевидно, её небожитель отправились вчетвером одним солнечным днём на старую заброшенную мельницу у реки. Просто прогулка. Прививка от робости? Приятельница – уверенная, без моих комплексов кисейной барышни, блистала белозубой улыбкой и простотой общения. Я тоже мечтала быть такой. Но не умела. И я – молчала. И Король мой молчал. Мы с ним были два молчальника – каждый – в силу своих причин, очевидно. Словом, печаль сопровождала  нашу прогулку. Она оказалась полнейшим крахом моих надежд. «На что?» – спросите вы.  Да кто ж знает, в чём состоят надежды юного существа в  шестнадцать. Ещё один поцелуй – более совершенный и умелый? Объятия? Объяснения? Новые встречи? Уже вдвоём, без строгой дуэньи и юной наперсницы и без её весёлого идальго?  Дальше этого как-то не мечталось. О чём так томилась всегда моя душа?  Я лишь  окончательно убедилась в своей никчемности, я ненавидела себя, своё косноязычие, робость, дурацкое платье, дурацкие волосы, и мне хотелось лишь одного: чтобы старые брёвна мельницы резверзлись под моими ногами. О таком ли фиаско я мечтала, идя на мельницу? Зато много лет спустя стихи увековечили этот незначительный, но столь занимавший меня когда-то эпизод. Получилась маленькая поэмка.
   Вообще, всем моим неудачам и разочарованиям  я чрезвычайно благодарна. Без них моё творчество лишилось бы вдохновения. А так, сколько материала я получила в последующем для стихов!
   Прививка от робости тогда не сработала. Может, к лучшему? Это было последнее лето детства.  Впереди был выпускной класс, и мозг мой должен был быть свободен и ясен ради моего будущего.  В него следовало впихивать, вбивать всю сумму исторических дат от мальчика из пещеры Тешик-Таш до Новейшего времени.  Золотая  медаль даётся «за». Их было всего две. И одна из них досталась мне. Благодаря ей я без труда просочилась через сито  солидного конкурса на престижный юрфак.
И вот, в завершение я протираю стёклышки моего подросткового витража, с безвозвратной грустью думая о  времени, когда сердце моё было чисто, невинно  и наивно: всего двумя поцелуями попытались заставить его биться с учащением.  Не сработало. Ради других же, хотя и трепетало, но поэтическими строками не проливалось. Мне даже в голову не приходило в те годы писать о своих чувствах. Кроме школьных сочинений, из под моего пера не вышло ничего. И однако я с удивлением осознаю, как много, оказывается,  поэтического жило во мне: лирических слов, строк, строф,  пусть и не моих пока. Я чувствовала вкус к хорошему слову, вслепую, как с Пастернаком или переводом Верлена улавливала настоящее и высокое. Я – копила, я готовилась, как куколка Набоковского мотылька, чтобы много времени спустя расправить вдруг свои поэтические крылья.

24.11.2024

*Мари;я Константи;новна Башки;рцева — русская художница, которая в конце XIX века на некоторое время стала, пожалуй, самой знаменитой «русской в Париже». При жизни она была известна как живописец и первая красавица, а после ранней трагической смерти огромную популярность обрели ее опубликованные дневники. Большую часть жизни провела во Франции.