Голем

          Друг мой, друг мой, я очень и очень болен.
          Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
          То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем,
          То ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь.

          Сергей Есенин



Я износил все маски –
Все до одной.
Вспомню ли без подсказки,
Кто я такой?
Пусто в душе. Я болен.
Гложет меня тоска.
Кажется, что я Голем,
Сделанный из песка
Или из красной глины –
Вид мой наводит жуть.
«Жизнь оказалась длинной»,
Короток только путь.
Был он наполнен болью,
Цепью земных потерь.
Рвётся душа на волю,
Но заперта та дверь.
Тело мне стало клетью,
Тонкая рвётся нить
Между жизнью и смертью –
Бога ли в том винить?
Это зовут судьбою –
Фатумом, кармой… Но
Мне уж не стать собою,
Просто не суждено.

__________

14 ноября 1925 года Сергей Есенин закончил свою самую мрачную поэму «Черный человек». Ее первый вариант отличался невероятным трагизмом. «Казалось, разорвётся сердце», - так описывала жена поэта Софья Толстая то, как он читал черновик. Но и окончательный вариант поэмы поражает своей депрессивной силой.

Друг мой, друг мой, я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь.

Эта поэма — попытка выскочить из затяжного кризиса. Есенин пытается рассказать нам о том, как ему всё обрыдло, как он больше не может жить. Он устал от своего алкоголизма — об этом прямо идёт речь в тексте, он устал и от собственного творчества. Слова «скука» и "тоска" становятся главными в его разговорах. В "Черном человеке" Есенин исповедуется в том, что изолгался, что носил одну маску за другой - от пастушка до респектабельного господина в цилиндре. Что всё это позы, в которых он застывал. Что все это не он.
Из воспоминаний Николая Асеева:
"Есенин читал мне «Черного человека». И опять этот тон подозрительности, оглядки, боязни преследования. Говоря о самой поэме, он упирал на то, что работал над ней два года, а напечатать нигде не может, что редактора от нее отказываются, а между тем это лучшее, что он когда-нибудь сделал.
Мне поэма действительно понравилась, и я стал спрашивать, почему он не работает над вещами, подобными этой, а предпочитает коротенькие романсного типа вещи, слишком легковесные для его дарования, портящие, как мне казалось, его поэтический почерк, создающие ему двусмысленную славу «бесшабашного лирика». Он примолк, задумался над вопросом и, видимо, примерял его к своим давним мыслям. Потом оживился, начал говорить, что он и сам видит, какая цена его «романсам», но что нужно, необходимо писать именно такие стихи, легкие, упрощенные, сразу воспринимающиеся.
— Ты думаешь, легко всю эту ерунду писать? — повторил он несколько раз.
Он именно так и сказал, помню отчетливо.
— А вот настоящая вещь — не нравится! — продолжал он о «Черном человеке». — Никто тебя знать не будет, если не писать лирики; на фунт помолу нужен пуд навозу — вот что нужно. А без славы ничего не будет! Хоть ты пополам разорвись, —тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!"