Двадцать третья

Странная все же штука – человеческая память. Хранится в ней в разных потаенных уголках и что-то хорошее и доброе, и даже важное, но забытое; и такое тоже сохраняется, о чем и вспоминать не хочется, да иногда резко и неприятно вылезает – ну, например, перед исповедью. Однако, и такое полузабытое сохраняется, что, на самом деле, важно помнить всегда… Вот, например, сейчас смотрел передачу про старца Иоанна (Крестьянкина), и вспомнилось одно событие из далекой моей юности. Было мне тогда  лет шестнадцать, и был я влюблен (со взаимностью, хотя и временной) в одну ровесницу. Я тогда учился в немецкой спецшколе на Таганке, а она – во французской, на проспекте Вернадского. Она увлекалась европейской (французской, в основном) прозой, даже и сама пыталась писать новеллы, у нее неплохо получалось. А я вдруг открыл в себе небольшой поэтический дар. Начал писать слабенькие и, по большей части,  графоманские стишки. Потом, правда, немного выправился, стал над словом работать, но это все потом… Вот любовь к ней была у меня, по сути, первая, и очень серьезная. А у нее – так, очередное увлечение, бойкая была барышня, для своих-то лет, уже с некоторым даже опытом, так сказать. А я был вполне еще невинный мальчишка, такой весь из себя теленок. И, в некоторых аспектах нашей любви и дружбы (скажем так - чисто физиологических) надежд ее не оправдывал, в силу своей малой опытности и неискушенности. Мда-а-а…
Однажды мы с ней и ее подружкой, тоже Наташкой, пошли в Новодевичий монастырь. Пришли в церковь, где была служба, уже в разгар Литургии, после чтения Евангелия. Священник (иеромонах, кажется)  говорил проповедь о кресте и празднике Воздвижения Креста Господня. 
Смысл его проповеди был примерно таков (по прошествии полувека за точность не ручаюсь, мог и от себя добавить…):
- С благоразумным разбойником все понятно. Он, по сути, крестился во Христа кровью своей и осознанием своей глубокой греховности. А вот второй, который слева... Кем он был, мы не знаем, но сам факт такой казни, как распятие, говорит о том, что преступление он совершил тяжкое. Возможно, убийство или какое-нибудь государственное преступление. Бандит был или бунтовщик. Так вот он, в отличие от того, кого в Церкви Христовой принято именовать разбойником благоразумным, никаким благоразумием не отличался. Он со своего креста ругался и орал Христу: «Если ты сын Божий, сойди с креста, спаси себя и нас от смерти. Иначе, какой же ты БОГ?..» Вот и мы все суть такие неблагоразумные разбойники. Нам надо немедленного исполнения наших примитивных и, по большому счету, смешных желаний, которое приносит лишь временное, призрачное счастье. Даже и не счастье, а так – удовлетворение. Мы требуем чудес и знамений с неба, как бы в доказательство существования Бога, любви Христа к нам, а иначе и веровать в Него не желаем, да и крестов нам никаких не надо…
    Слушал я его, слушал. И все его слова казались мне какими-то отвлеченными, и не про меня вовсе, а про других каких-то людей. И вообще – какие могут быть параллели между бандитом, которого приговорили за тяжкое преступление к казни, и, допустим, мною – приличным мальчиком из хорошей, трудовой семьи?!! Ерунда какая-то… Что-то он еще, наверное, говорил, а я скучал и думал о чем угодно, только не о Празднике, не о Спасителе и не о Кресте Его…   
    И тут меня будто бес локтем в бок пихнул: вне всякой связи с происходящим в храме, рухнул я на колени и слегка дурашливо, но громко и отчетливо вскричал: «Господи, помилуй меня, грешного!» И чуть не заржал, как жеребец – как-то мне смешно сделалось от этого. Я не чувствовал себя грешным, не просил душою помилования у Господа. А так – озорничал… И думал этим позабавить свою Наташку и ее подружку. Ну, позабавил от  души: обе они прямо остолбенели, моя Наташка схватила меня за руку и потащила вон из храма. Подружка ее (тоже Наташка) за нами. Вылетели из дверей, сбежали по лестнице, дальше быстро пошли по территории монастыря к выходу, вышли из ворот и резко так дружно встали, как вкопанные. Наташка моя всматривалась в мое лицо, которое, наверное, было пунцовым – мне стало вдруг очень стыдно. Не проронив ни слова, пошли к метро, молча доехали до Вернадки – да там и ехать-то со Спортивной всего ничего. Я на девчонок не смотрел, опустил глаза. Другая Наташка к себе домой пошла – вид у нее был ошарашенный. А мы с моей Наташкой все молчали, и пошли к ее дому, дошли, сели на кухне кофе пить. И тут она сказала: «Я никогда не думала, что ты ТАКОЙ верующий!» - вскочила, обняла меня, прижалась к моей щеке мокрым от слез лицом. И – в голос прямо зарыдала: «Какая же я дрянь поганая!.. А ты – такой!.. такой!..»
Я сидел, не в силах проронить ни слова: стыдно было, горько и как-то… позорно, как будто украл у хорошего человека что-то драгоценное, а мне-то совсем не нужное.