Пушкин и мiр с царями. Ч. 4. Воздаяние. Глава седь

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть четвертая. Воздаяние. Глава  седьмая.


Мы все к гармониям стремимся,
Но достижимы ли они?..

       23 октября Пушкин был уже в Петербурге. Свою супругу, по ироническому предположению Евпраксии Вревской, он нашёл беременной. Понятно, что это обстоятельство Пушкина нисколько не расстроило – ему удобнее было отправлять красавицу жену на балы, так сказать, в нагруженном состоянии. Как обычно в таких случаях, поэт сразу занялся разными поточными делами – поблагодарил министра финансов за выделение обещанных государем денег, написал письмо Бенкендорфу по поводу того, что цензура не пропускает прочитанных и одобренных государем его произведений – с точки зрения обычной логики это действительно было из ряда вон выходящим делом, но все мы, живущие в России люди понимаем, что указ президента может быть легко саботирован не расположенным к Вам лично чиновником. Именно с этим и сталкивался Пушкин, именно с этим ему и приходилось не раз бороться.
      В Петербурге он нашёл свою мать очень нездоровой, Надежда Осиповна и раньше чувствовала себя нехорошо, но теперь её состояние ухудшилось очень серьёзно,     к     ней   вызывали   маститых докторов, которые ничего  позитивного говорить на её счёт не хотели, а в свете в это время уже во всю обсуждали Наталью Николаевну, якобы думающую только о балах и танцах, и совершенно не думающую о здоровье свекрови. Пушкина это очень сильно зацепило, он об этом даже написал Прасковье Осиповой; «…Бедную мать мою я застал почти при смерти, она приехала из Павловска искать квартиру и вдруг почувствовала себя дурно у госпожи Княжниной, где остановилась. Раух и Спасский (врачи – прим.авт.) потеряли всякую надежду. В этом печальном положении я еще с огорчением вижу, что бедная моя Натали стала мишенью для ненависти света. Повсюду говорят: это ужасно, что она так наряжается, в то время как ее свекру и свекрови есть нечего и ее свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете, как обстоит дело. Нельзя, конечно, сказать, чтобы человек, имеющий 1200 крестьян, был нищим. Стало быть, у отца моего кое-что есть, а у меня нет ничего. Во всяком случае Натали тут ни при чем, и отвечать за нее должен я. Если бы мать моя решила поселиться у нас, Натали, разумеется, ее бы приняла. Но холодный дом, полный детворы и набитый гостями, едва ли годится для больной. Матери моей лучше у себя. Я застал ее уже перебравшейся. Отец мой в положении, всячески достойном жалости. Что до меня, я исхожу желчью и совершенно ошеломлен.
Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь и s;sse Gewohnheit( сладкая вещь – с немецк.) однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а свет — мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее. Кланяюсь вам от всего сердца».
      Тут у нас есть очередной повод сказать о том, что Пушкин был светским человеком, и когда он пишет Осиповой о том, что Тригорское милее столичного света, не забудем о том, что в светском общении и в общении с родными он мог сказать о Тригорском что-либо совсем иное. Вот строки из тогдашнего письма сестры поэта: «Александр вчера возвратился, потому что до смерти соскучился в Тригорском. Г-жа Осипова постоянно хворает, и Аннета (Анна Николаевна Вульф – прим. авт.)  оплакивает свою кузину Netty ( в то время умершую от родов – прим. авт.), в Голубове. Г-жа Вревская (Евпраксия Николаевна – прим. авт.) все время окружена детьми, которые без умолку кричат и горланят с утра до вечера, и он говорит: «Поверить не можешь, что за скучный дом».
      Светские люди в разных местах по обычаю своего круга говорят нужные в этих местах вещи, иногда противоречащие друг другу. Повторимся – Пушкин нередко страдал от светских сплетен и суждений, но и сам был вполне светским человеком, и часто делал то, что делали обычные светские люди – может быть, больше по привычке, не слишком задумываясь о смысле этих своих действий.
      Что же касается истории с мнимым, скорее всего, нежеланием Натальи Николаевны принять больную свекровь к себе в дом, то подтверждение правоты Пушкина мы находим в письме его сестры мужу, написанном в те дни: «Жена Александра опять беременна. Вообрази, что на нее, бедняжку, напали, отчего и почему мать у ней не остановилась по приезде из Павловского?.. На месте моей невестки я поступила бы так же: их дом, правда, большой, но расположение комнат неудобное, и потом две ее сестры и трое детей, и потом, – как бы к этому отнесся Александр, которого не было в Петербурге, и потом моя мать не захотела бы этого. Г-жа Княжнина – ее друг детства; это лучше, чем невестка, и моя невестка не лицемерка, – мать моя ее стеснила бы, это тоже очень просто. По этому поводу стали кричать, – почему у нее ложа в театре и почему она так элегантно одевается, тогда как родители ее мужа так плохо одеты, – одним словом, нашли очень заманчивым ее ругать… Впрочем, Александр и его жена имеют довольно и приверженцев».
      Тогда     же    он    подарил    Гоголю   ещё  один сюжет, основой которого была действительная история о бедном чиновнике, находившемся проездом в маленьком уездном городишке. Этот чиновник из соображений мелкой личной выгоды представился тамошнему начальству столичным ревизором и поначалу дело его имело успех, но потом раскрылось. Гоголь с восторгом принял подарок – из сюжета вскоре получилась всем известная пьеса «Ревизор» В качестве благодарности Николай Васильевич читал Пушкину уже написанные главы из «Мёртвых душ». Пушкин с величайшим удовольствием слушал написанное Гоголем. Вот как это описывает сам Николай Васильевич: «Когда я начал читать Пушкину первые главы из «Мертвых душ», в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачнее, сумрачнее, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: «Боже, как грустна наша Россия!» Меня это изумило. Пушкин, который так знал Россию, не заметил, что все это карикатура и моя собственная выдумка!»
      Поэт продолжал работать в архивах. Зоркий глаз его питал его ум и иногда это пробивалось в суждениях, совершенно неожиданных и блестящих, большинство из которых, к сожалению для нас, потомков Пушкина, останутся недоступными. В качестве примера я хочу привести отрывок из письма Пушкина Лажечникову, в котором он высказывается о Бироне: «О Бироне можно бы также потолковать. Он имел несчастие быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе его времени и в нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты».
      Пушкин всегда стремился вырабатывать собственный нетривиальный взгляд на вещи. Согласитесь, после такого высказывания о Бироне очень хочется узнать дальнейшую логику человека, который высказал эту мысль. Вот так Пушкин и покорял своих собеседников – остротой зрения, глубиной мысли и ясностью выводов.
      Поэта серьёзно беспокоило состояние матери, он довольно часто её посещал. Надежде Осиповне со временем немного полегчало. Об этом поэт пишет в своём декабрьском письме Осиповой: «…Матери моей лучше, но до выздоровления еще далеко. Она слаба, однако ж болезнь утихла…» Вслед за этим в письме сразу же следует ремарка об отце: « Отец всячески достоин жалости».
       Сергей Львович к тому времени превратился в старика, брюзгливого, многословного и сластолюбивого, а поскольку сластолюбие это в силу его положения ничем удовлетворяться не могло, сам образ Пушкина-отца чем дальше, тем больше приобретал какой-то гротескный характер. Как часто говорят в таких случаях: это было бы смешно, если бы не было так грустно.
       Дальше в том же письме мы находим упоминание Пушкина о декабристах: «Государь только что оказал свою милость большей части заговорщиков 1825 г., между прочим и моему бедному Кюхельбекеру (.....). Край прекрасный, но мне бы хотелось, чтобы он был поближе к нам; и, может быть, ему позволят поселиться в деревне его сестры, г-жи Глинки. Правительство всегда относилось к нему с кротостью и снисходительностью.
     Как подумаю, что уже 10 лет протекло со времени этого несчастного возмущения, мне кажется, что всё я видел во сне. Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего положения и проч., и проч».
     Понятно желание Пушкина увидеть своих друзей и знакомых свободными, понятно его сочувствие к ним – тут нам и сказать особо нечего. Вызывает уважение милость государя по отношению к осуждённым. А вот в отношении самих     декабристов    стоит   сказать,  что  милости достойны искренне и глубоко раскаявшиеся в своих деяниях люди. Нам почти не известны истории покаяния декабристов в содеянном – большинство из них в немалой степени сохранили свои убеждения. Напомним читателю и то, что почти никто из них ни сразу после восстания, ни в течение последующих лет не пришёл ко Господу – это очень значительный факт. Роль этих людей в просвещении Сибири очень велика, не зря их память там чтут до сих пор, но нельзя отметить и того факта, что условия их пребывания в ссылке были очень и очень льготными, никто их там никакими работами не мучил, о чём сохранилось достаточное количество свидетельств, и раз уж мы сказали  об их трудах на ниве просвещения, скажем также с печалью и о том, что далеко не все декабристы сумели сохранить в местах своего далёкого жительства высокий моральный облик – желающие найти необходимые подробности на эту тему могут с лёгкостью пополнить свои знания в этом направлении, благо необходимых источников существует предостаточно. Мы же продолжим свой разговор о Пушкине.
      Архивные труды Пушкина начали приносить ему то, что и должны были принести – сюжеты для новых книг и темы для исторических изысканий, не могущих непосредственно войти в книгу о Петре Великом из-за своей внешней малозначительности, но очень интересных по своей сути. Таким материалом оказались записки бригадира Моро-де-Бразе, француза, находившегося на русской службе и участвовавшего в прутском походе Петра Первого в 1711 году. Пушкин перевёл эти записки с французского, снабдил их предисловием и в концe 1835 года подготовил к печати. Это должно было быть интересным для публики и должно было принести доход поэту – таким образом он открывал для себя новую возможность окололитературного заработка.
      К тому же времени Пушкин твёрдо решил издавать литературное обозрение. Оно должно было выходить ежеквартально – такой ритм позволял держать руку на пульсе важнейших литературных событий и одновременно не погружаться в литературную текучку. При правильном ходе дел обозрение должно было приносить неплохой доход, который  мог серьёзно улучшить финансовое положение поэта.
      Обе задачи – и получение разрешения на издание обозрения, и разрешение печатания новой книги мог решить в отношении Пушкина только царь, к нему поэт и обратился – традиционно через Бенкендорфа, письмо к которому было написано в самый канун нового года, 31 декабря: «Имею счастие повергнуть на рассмотрение его величества записки бригадира Моро де Бразе о походе 1711 года, с моими примечаниями и предисловием. Эти записки любопытны и дельны. Они важный исторический документ и едва ли не единственный (опричь журнала самого Петра Великого).   
     Осмеливаюсь беспокоить Ваше сиятельство покорнейшею просьбою. Я желал бы в следующем, 1836 году издать четыре тома статей чисто литературных (как-то повестей, стихотворений etc.), исторических, ученых, также критических разборов русской и иностранной словесности, наподобие английских трехмесячных Reviews. Отказавшись от участия во всех наших журналах, я лишился и своих доходов. Издание таковой Review (обозрение – англ.) доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды, мною начатые. Это было бы для меня новым благодеянием государя».
      Немного забегая вперёд скажем, что Пушкин довольно быстро получил разрешение и на издание записок петровского бригадира, и, самое главное – на выпуск задуманного им литературного обозрения. В объективном плане идея с литературным обозрением была весьма неплоха – этот вид издания не требовал ежедневного  напряжения, но требовал немалого вкуса при подборе публикаций и
в конечном итоге сулил неплохой доход.
       П.И. Бартенёв как-то написал, что Пушкин воображал себя практиком, и мы обратим тут особенное внимание на слово «воображал». Однако же, для такого воображения должны были существовать какие-то основания, и они, видимо, хотя бы в виде рациональных планов грядущих действий существовали, какая-то практическая смётка в голове у Пушкина действительно была. Вот что пишет об этом его сестра своему мужу: «Знаешь, что? Он очень порядочный и дела понимает, хотя неделовой…», а ведь родные люди очень ревнивы друг ко другу, и Ольга Сергеевна , давая брату такую оценку действительно что-то увидела в его рабочих подходах! Но дальше!.. Но дальше начиналось то, о чём мы находим у П.В. Анненкова: «В Пушкине замечательно было соединение необычайной заботливости к своим выгодам с такою же точно непредусмотрительностью и растратой своего добра. В этом заключается и весь характер его».
       Мы с Вами уже не раз говорили о том, как он гениально торговался с книгопродавцами, как умело выстраивал свою личную издательскую политику, но там, где только намечалась какая-то командная работа, у поэта начинались сбои. О его же неумении рационально подходить к расходам мы тут вообще говорить не будем – эта тема не раз была затронута нами, и будет затронута ещё.
      Поэт был безусловно рад получению желанного  разрешения на выпуск регулярного литературного обозрения – к его прежним занятиям добавилось ещё одно, довольно интересное и перспективное. Прежних его занятий тоже никто не отменял. Он был отцом семейства, уделял немало внимания жене и детям. Свидетели его семейной жизни пишут, что он был любящим, строгим и одновременно ласковым отцом, не стеснявшимся при необходимости употреблять при воспитании розгу, о болезненный свойствах которой больше всего знала беспокойная дочка Маша, сын Саша был намного спокойнее и розга его почти не касалась.
   Сезон балов традиционно с конца ноября был в самом разгаре. Об этом есть краткое упоминание сестры Пушкина в письме к мужу от 6 декабря того года: «Моя невестка и ее сестры выезжают каждый день; я их вижу редко». Сестра в то время находилась в Петербурге, а её муж по долгу службы – в Варшаве, часть её писем сохранилась, и мы можем узнать из них некоторые любопытные детали жизни Пушкина в то время.  Вот Ольга Сергеевна пишет Николаю Ивановичу: «Я не могла найти минуты, чтобы поговорить с Александром о делах, я не хотела делать этого в присутствии родителей, а он приходил всякий раз, когда мы сидели за столом. Он присутствовал при нашем обеде и потом тотчас уходил. Соболевский находился в курсе всех наших семейных дел: Александр ничего не скрывает от него и, благодаря ему, читал письма, которые ты ему писал. Часто у него не хватало терпения, тогда Соболевский давал себе труд прочитать их ему до конца и заставлял его обратить на них внимание; это случилось два раза, как он мне сказал.
  Александр чрезвычайно рассеян: он слишком думает о своем хозяйстве, о своих ребятах и о туалетах своей жены».
  Немногим позже в другом письме она напишет мужу такие слова: «Я очень недовольна, что ты писал Александру; это привело только к тому, что разволновало его желчь; я никогда не видела его в таком отвратительном расположении духа: он кричал до хрипоты, что лучше отдаст все, что у него есть (в том числе, может быть, и свою жену?), чем опять иметь дело с Болдином, с управляющим, с ломбардом и т.д. и т.д. Он не прочел твоего письма, распечатав, он     возвратил     мне   его,   не  бросив на него взгляда. Гнев его, в конце концов, показался мне довольно комичным, – до того, что мне хотелось смеяться: у него был вид, как будто он передразнивал отца… Как тебе угодно, я больше не буду говорить с Александром; если ты ему будешь писать по его адресу, он будет бросать твои письма в огонь не распечатывая, поверь мне. Ему же не до того теперь: он издает на днях журнал, который ему приносить будет, не меньше, он надеется, 60 000! Хорошо и завидно».
   Насчёт шестидесяти тысяч Пушкин скорее всего сгоряча загнул, о таких деньгах он конечно мечтал, но получить их от издания ежеквартального журнала было едва ли возможно, но дело тут было совсем не в озвученной поэтом сумме. Письма Ольги Сергеевны свидетельствуют  о том, что ни она – во вторую очередь, ни её муж – в первую очередь вплоть до конца 1835 года не могли поверить, что Пушкин откажется от владения болдинским имением, поскольку они тоже не хотели им заниматься – им просто очень хотелось получать деньги, и очень хотелось не быть при этом обманутыми. Идея о том, что Пушкин непременно хочет завладеть поместьем ради большой личной выгоды, а значит – и обмануть их очень серьёзно владела Николаем Ивановичем, Ольга Сергеевна намного быстрее него избавилась от этой мысли, и Пушкину пришлось проявить едва ли не всю свою эмоциональность для того, чтобы убедить родных в истинности своих давно уже сказанных слов, и совершённых дел. Заметим, кстати, что об отказе Пушкина от владения поместьем немало пожалел и его тогдашний управляющий Пеньковский, который относился к поэту с действительным уважением и до последнего месяца 1835 года обращался к нему, как к хозяину. Пушкин всё-таки как-то сумел немного приструнить Михайлу Калашникова, и тем поддержать Пеньковского – не самого умного, но и не самого зловредного на белом свете человека.
  Чуть раньше мы уже писали о том, что сезон балов с конца ноября был в разгаре, и что сёстры Гончаровы были непременными участницами большинства этих развлечений. Наталья Николаевна на балах уже традиционно в большинстве случае выступала или в роли первой красавицы или делила эту почётную роль ещё с двумя-тремя самыми яркими женщинами Петербурга того времени. Её сестра Екатерина, пожалуй, ничем не меньше, чем Натали, была захвачена радостным для них обоих круговоротом великосветских развлечений, к тому же, Екатерина была фрейлиной императрицы и по долгу службы была обязана посещать не только балы, но и многие другие дворцовые мероприятия.
  А вот третья из сестёр Гончаровых, Александрина, повела себя в столичной жизни немного иначе, чем другие две её сестры. Она тоже время от времени появлялась на балах и в других светских собраниях, но по преимуществу делала это без охоты. Светский шум и внешний блеск мало привлекали её. Можно сказать, что у Александрины Гончаровой был лирический склад характера, она была немного флегматична, немного меланхолична, задумчива, много читала. Несмотря на запреты матери, она тайком в своё время перечитала всё, что можно было перечитать у Пушкина и была глубокой почитательницей его творчества.
  Мы с Вами также уже много говорили о том, что Пушкин был любителем светских салонов, но не был любителем великосветских помпезных и шумных собраний. Чем дальше, тем реже он сопутствовал своей супруге на балах, предпочитая проводить это время с друзьями, в разных других местах ( о чём мы с Вами ещё поговорим), и дома. Так и получилось, что с некоторых пор в то время, когда Наталья Николаевна и Екатерина Николаевна были на балах, Александра Николаевна и Пушкин оставались дома, и не могли пристально не рассмотреть друг друга.
  Мы  уже описывали внешность Александрины Гончаровой, но теперь частично повторим это описание, взяв его у дочери Натали от её второго брака А.П. Араповой: «Александра Николаевна высоким ростом и безукоризненным сложением более подходила к Наталье Николаевне, но черты лица, хотя и напоминавшие правильность гончаровского склада, являлись как бы его карикатурою. Матовая бледность кожи Натальи Николаевны переходила у нее в некоторую желтизну, чуть приметная неправильность глаз, придающая особую прелесть вдумчивому взору младшей сестры, перерождалась у ней в несомненно косой взгляд, – одним словом, люди, видевшие обеих сестер рядом, находили, что именно это предательское сходство служило в явный ущерб Александре Николаевне… Александра Николаевна, прожившая под кровом сестры большую часть своей жизни, положительно мучила ее своим тяжелым, строптивым характером и внесла немало огорчений и разлада в семейный обиход… Александра Николаевна принадлежала к многочисленной плеяде восторженных поклонниц поэта: совместная жизнь, увядшая молодость, не пригретая любовью, незаметно для нее самой могли переродить родственное сближение в более пылкое чувство».
 Читая строки, написанные А.П. Араповой, не будем забывать того, что они написаны не без ревности, не без обиды за те неприятные минуты, которые пришлось пережить Наталье Николаевне из-за отношений, постепенно возникших между её сестрой и её мужем и потому умолчим и тяжёлом и строптивом характере Александрины Гончаровой – о её характере мы, как раз, почти ничего и не знаем, лучше зададимся вопросом: почему Пушкин серьёзно увлёкся, или – мог увлечься сестрой собственной жены, если даже не влюбился, или - не влюбиться в неё? Скорее всего, не зря в дневнике княгини Е.А. Долгорукой, внимательной собирательнице великосветских подробностей и сплетен есть такая строка: «Александра Гончарова. Холодна, благоразумна (?). Кажется, что в последние годы Пушкин влюбился в нее». Обратим внимание на знак вопроса после слова «благоразумна» и продолжим нашу мысль.
  Итак, почему же Пушкин увлёкся Александриной Гончаровой? Тому было несколько вполне понятных причин. Как мужчина, Пушкин был несомненно увлечён своей женой – её внешность, её фигура доставляли ему то удовольствие, к которому стремится каждый мужчина в чисто физическом плане. Ростом и сложением Александрина не уступала сестре и вполне подходила под высокие требования поэта в этом плане. Косинка во взгляде и матовость кожи в домашней обстановке могли уже не иметь никакого значения, зато величайшее значение приобретали другие вещи. Натали в силу своего образа жизни не могла уделять большого внимания детям – балы затягивались до утра, потом с них нужно было доехать домой, раздеться, выспаться, после сна прийти в себя, и часто – всего лишь для того, чтобы получше, и никуда не торопясь, приготовиться к новому балу. Александрина Гончарова в это время никуда не спешила, она читала книги, занималась домашними делами, много времени уделяла детям Пушкина, фактически заменяя им мать в домашних развлечениях.
 Пушкин, к тому времени утомлённый столичной суматохой и мечтавший о спокойной семейной жизни, не мог  этого не видеть и по достоинству не оценить. В отношении же внешних недостатков Александрины мы тут просто обязаны привести тут фразу из рассказа Бунина «Грамматика любви»: «Женщина прекрасная должна занимать вторую ступень; первая ступень принадлежит женщине милой. Сия-то делается владычицей нашего сердца…» 
  Мы не знаем, стала ли Александрина Гончарова владычицей пушкинского сердца, но то, что Пушкин вполне закономерно увидел на определённое время в ней    женщину   милую  –  это   несомненно, и он несомненно попытался проявить перед ней свою симпатию, а ей перед этими проявлениями было очень трудно, а скорее – просто невозможно устоять. Причины любви Александрины Николаевны Гончаровой к Пушкину вполне понятны и ни в каких дополнительных объяснениях не нуждаются.
     Не можем не сказать тут ещё одной вещи: даже в культурах, в которых допускается многожёнство, обращается внимание на то, чтобы единокровные сёстры не становились жёнами одного мужа. Почему так? Видимо закономерное соперничество, которое неизбежно возникает в таком случае переходит на какие-то неприемлемые для Господа духовные уровни. Чёткое предупреждение о недопустимости женитьбы на двух сёстрах есть в Коране, такое же предупреждение есть у иудеев в Ветхом Завете.
      «А как же тогда  быть с ветхозаветным патриархом Иаковом, женатым на двух родных сёстрах, Лии и Рахили?» - спросит меня умудрённый духовным чтением читатель. А мы ответим: Иаков женился на родных сёстрах не по своему желанию, а вынужденно, будучи обманут собственным тестем, и потому не был наказан Господом за нарушение его завета. К тому же, на время женитьбы Иакова ещё не было установлений закона Моисеева – это тоже имеет значение, а вот Александр Сергеевич Пушкин на второй сестре не женился, но родных сестёр в себе объединил, хотя делать этого не должен был ни под каким видом, а уж в том положении, в котором он тогда находился – тем более.
    В заключение этой сложной темы скажем, что прямых доказательств связи Пушкина и Александрины Гончаровой не существует и многочисленные авторы-пушкинисты, стремящиеся освятить личность поэта во всех возможных направлениях, категорически отрицают всякую возможность отношений поэта с сестрой его жены. Пусть они останутся правы – согласимся с ними ради всеобщего мира. Мой читатель увидит дальше, что на ход судьбы поэта именно этот момент никак существенно не влиял.