Ласточка

К вечеру пошёл снег.

Ну вот только что было нормально ветрено, мрачно и зябко, сумеречно даже под фонарями, как и обычно бывает ноябрьскими праздниками, связанными раньше с пьяными большевиками и матросами, трёхлинейками, торчащими из грохочущих грузовиков, и чёрно-белым взятием ворот Зимнего дворца, а позже – с доведёнными осадой московского Кремля до людоедства самоуверенными поляками… или это раньше было лет на триста, чёрт его теперь разберёт. В полутьме возле закрытых дверей чужого подъезда и не поймёшь. А уж если выпил, то и подавно. Важно, что привычка осталась, с прошлого ещё века, когда и до, и во время, и после демонстрации крепко выпивали за перелом в истории Родины. Открытый или закрытый перелом, на празднике было не важно. Важно было, что пациент в результате выжил. И на следующий праздник был весел и сыт, и пьян, и нос в табаке.

Пал Палыч помнил, да и знал всегда наперёд, что много пить поздней осенью нельзя. Хоть с кем и хоть где. Погода непредсказуемая. Лучше пригласить кого-нибудь к себе в гости, в привычное сытое тепло кухни, так надёжнее. А уж в другом городе, да ближе к ночи, - нет, это не в его правилах. Но во всех правилах, как водится, попадаются обстоятельства исключительные, и этого предусмотреть даже вождь пролетариата не мог, когда Троцкий решил своё тридцать восьмое день рождения таким образом отметить 7 ноября 1917 года. Сейчас бы ему уже сто сорок пять исполнилось, посчитал Палыч. Хотя евреи за рюмкой желают до ста двадцати друг другу дожить. И если бы ему ледоруб в шестьдесят от Меркадера в голову не прилетел, в его сто лет и в двадцать Палыча они бы могли ещё на юбилее Льва Давыдовича чокнуться где-нибудь за Мавзолеем молдавским портвейном и выпить за победу первой социалистической революции. Троцкий мужик крепкий был, точно бы до ста дотянул.

«Прямо какая-то жуть выходит! Получается, что мы со всей передовой общественностью в России день рождения Троцкому стаканом отмечаем, а Ленину – коммунистическим субботником!»

Путаясь в мыслях о прошлом, Палыч пытался вспомнить, как он оказался перед закрытой дверью чужого подъезда на неприютной панели, но не сумел.

А погода разгуливалась явно по-революционному: вихри враждебные веяли, тёмные силы выли и, невидимые в чёрном дворе с костистыми деревьями, норовили злобно сорвать кепку с лысины и прикрыть её влажным снегом.

«Нет ничего печальней ненастной осенней ночи и похмелья, когда не помнишь, что вчера произошло. И то и другое выпадает из времени жизни не потому, что не вспоминается насильно, а из страха случайно вспомнить то, что могло произойти и, возможно, уже случилось, и ты, подлец, тому виновник. Вплоть до снега… он-то, откуда?!» - рассуждал про себя Палыч, пытаясь тыкать в телефон пальцем в поисках вызова такси. Наконец, он подобрал нужное сочетание знаков к своему местоположению и обозначил место подачи, согласился на четырехзначную сумму доставки его тела в предложенном направлении и самоуспокоено закурил. Никотин оживил зрение и мозги, действуя вопреки своему предназначению. То ли холод повлиял на ясность сознания. То ли пришло время задуматься о себе, как ангел-хранитель рассудил.

«Это новые пруссаки что-то там в Черняховске в «Кенисберг» подмешивают! – начал догадываться Палыч. – Потому что после бутылки «Армянского» и остатков «Хеннесси» мы с Витюшей нормально из-за стола встали и Коляна домой проводили, а потом ещё в магазин зашли и успели этого прусского пойла взять.»

Пал Палыч редко в этот город, где жил когда-то, приезжает, старых друзей годами не видит. Им уж под семьдесят, есть, что вспомнить, о чём поговорить, но здоровье их подводит. Они всё раньше сходят с дистанции и до финиша с пьяными слезами и проводами до входных дверей в объятьях и просьбах остаться на ночь уже не дотягивают. Вот и теперь: прикорнул Витюша за столом на полминутки, а глаза открыл и Палыча не узнал. Встал во весь свой дюжий рост и вес, упёрся в столешницу кулачищами, и начал допытываться у Палыча: кто он такой и что тут делает, как сюда попал и не пора ли ему до своей хаты топать? Будто протрезвел одним махом, серьёзности набрался и житейской мудрости. Тактично предложил немедленно покинуть помещение. Мол, время позднее. Дома, небось, заждались. Пал Палыч ему и улыбался, и даже паспорт показывал, и по имени и отчеству называл, - ни в какую! Не верит ему старый друг Витюша! За кого-то незнакомого Палыча принимает. Только улыбается загадочно и хитро, да посматривает, чтобы тот, одеваясь, чего лишнего у него из квартиры не прихватил. В сумку к Палычу заглянул на прощанье, по карманам похлопал, развернул за плечи и выставил за порог в подъезд, щелкнув у него за спиной замком стальной двери.

«Белочку поймал… - понял Палыч, осторожно спускаясь по лестнице. – Тихую такую… Пушистую… Дай, Бог, ему здоровья заспать и не вспомнить о таких проводах…»

И даже в этом переусердствовал Палыч. Сам забыл, спускаясь, откуда и куда идёт. Пока не закурил на улице. Витюша-то не курит дома. Бросил. Здоровье, говорил, подводит… Понятно теперь…

Снег перестал.

В тёмном пространстве двора начали угадываться силуэты припаркованных машин с пушистыми крышами, обвисшие ветви деревьев, отягощённых налипшими комьями, бледный свет от фонарей у подъездов неохотно проникал между ними на грустную детскую площадку и пару заснеженных серых лавочек. Палыч подошел к ближней из них и, стряхнув кепкой лёгкую кашицу с досок, на кепку и сел, подложив её под себя.

Ему вдруг стало смешно. Так и раньше бывало, когда он оценивал себя со стороны. Всё-таки жизнь с годами ничему не учит. Сколько уже раз он попадал в такие ситуации? И не сосчитаешь… То в лодке без вёсел, вылетевших от его  торопливости из уключин, миской к берегу грёб; то на лыжах без палок с горы нёсся, воткнув их слишком глубоко на самой вершине, а палки с варежками возьми да слети с рук; то, забыв ключ и захлопнув собственную дверь, выходил на общий балкон покурить, а потом спускался полуголым вниз к входным дверям подъезда и обзванивал по домофону соседей, чтобы его пустили погреться, пока жена придёт с работы… И ведь не один раз такое было и не два! А сколько он утопил очков в море, сколько передавил задницей брошенных на диван чужих гитар, сколько своих зонтиков забыл в метро и электричках? А телефонов-то, телефонов! Да, признаться, и кошельков, и документов не меньше… Охнет Палыч, растеряется, бывало, да и… засмеётся. Потому что, пока живой, это всё смешным кажется. А только мёртвому не щекотно, - так ещё бабушка говаривала…

Но тут между спящих машин неожиданно громко затарахтел мотоцикл, ловко подкатил к крыльцу подъезда, и с модной мотомашины соскочила на мокрый асфальт юная байкерша, затянутая в блестящую чёрную кожу, напоминающую чекистские плащи, а то и пальто самого Льва Давыдовича. Смоляной шлем её отливал бордовым в нижней своей части, а лоснящиеся грудь, живот и ноги спереди были белее снега. Птица - не птица? Ласточка, одним словом. Сказочное существо. И точно женского пола.

Не глуша двигателя, девушка подняла забрало у шлема и оглянулась на Палыча. Тот приветственно помахал ей рукой. Тогда она двумя пальцами в блестящих перчатках утихомирила рёв своего коня и, выскочив из седла, подошла ближе.

- Дидусь, привет! Тут девчонка из подъезда не выходила? Ты не заметил?

- Не выходила. Привет, - ответил Палыч, нимало не удивившись ее задорному тону в столь печальный праздничный вечер.

«Молодежь!.. Сам таким был. На «Яве», на «старухе» трёхсотпятидесятой в свое время разрезал. А тут «Ямаха»! “Virago”, или как ее там современные байкеры кличут? «Виагрой», что ли? Надо бы уточнить.» И спросил об этом.

- Она. Последняя двадцатого века, - ответила девушка. - Девяносто девятый год выпуска. Та ещё старушенция! От отца досталась.

Познакомились. Палыч коротко рассказал о случившейся с ним беде у друга. Девушка от души ему посочувствовала. И пошло-поехало по мотоциклам… Да сколько кубиков, и какой пробег, и скорость, и разгон… А Палыч ей - про «ишака»-ИЖа, да про «макаку»-«Минск». А она ему про «гуся»-БМВ. И про сегодняшние цены на бензин, на масло, на обслуживание…

«Хорошенькая какая. И умница! - думалось трезвеющему Палычу. - Лет двадцать пять, не больше… Лика Ласточкина… Красотка! А говорит, что уже лет десять как рулит. Точно, как я, со школы ещё… Надо у неё об отце спросить, может, это он с моим сыном в одной школе учился. Помнится, был там какой-то Ласточкин.» И Палыч спросил.

- …Ласточкин, Лев, говоришь? В сорок четвертой закончил в девяносто пятом? А по отчеству как? Давыдович? Надо же!

- Угу, - улыбнулась девушка. - Как Троцкого. Смешно, да?

Пал Палыч показательно протрезвел и посерьезнел. Закурил будто бы сердито.
 
- Да нет, он хороший, – утешая, гладила Палыча по коленке Лика. - Я у него в гостинице сейчас работаю. Дом гостевой у нас за городом, в лесу. А я - курьером. Ну, и как мототакси… для девушек. Ну, ты понял…

- Не понял.

- Для этих… пониженной социальной ответственности… Без пробок клиентам их подвожу. А что такого? Что ты так на меня смотришь? У нас дорогие командировочные гостят. Неделями живут. Что ж им, здоровым мужикам, в город за этим, что ли, ехать? Или по лесу шастать? А тут - на тебе! С доставкой в постель. Опять же дело сугубо конфиденциальное. И все деньги - в семью. Таксисты-то болтуны, а у нас город небольшой. Ясненько?

- Вполне, - поморщился Палыч. - Только как ты её сейчас повезешь, эту низко социальную, в шубе, что ли?

- Нет. Переодену, конечно. У меня стандартный набор есть в кофре. Сорок шестой размер. И обувь не больше тридцать восьмого. А там, в гостинице у отца, любое женское белье на выбор. Удобно. С собой не возить.

- И дорого стоит?

- Жрица любви или доставка?

- И то и другое.

- Согласно прейскуранту. Тут больше от возраста зависит. Вилка в обе стороны. Чем он старше, чем она моложе, тем и дороже… Ясненько?

- Охо-хох, - вздохнул Палыч. - Где мои семнадцать лет…

- Лучше тридцать, – хохотнула байкерша. - Вот здесь вилка сходится и у тех, и у других. Полное взаимоудовлетворение и по цене, и по качеству услуги. Я сама калькуляцию делала… - и вдруг опомнилась: - Да что ж она не выходит, эта новенькая!?  Встречу срывает… - и быстро нашла и набрала номер на айфоне.

Телефон в кармане Палыча откликнулся первым.

- Да? - спросил он. - Такси?

- Ага, такси! - закатилась от смеха Лика, хлопнув его по коленке. - Ну, Палыч, ты и попал! Тысяч на восемь!.. Ты на какие кнопки жал в телефоне, не помнишь? Ты же сам себе в гостиницу девку заказал! Это я, получается, за ней приехала! Сообразил?

- Не совсем.

- Господи, какие же вы все древние, как это твоя «Ява» на триста пятьдесят кубиков… Ладно! Отвезу я тебя с ветерком ко Льву Давыдовычу, хоть поспишь в тепле.

- Может, не надо? – засомневался Пал Палыч.

- Надо, Палыч, надо! – решительно встала со скамейки Лика и потянула его за рукав к мотоциклу. – Я на тебя свой шлемак натяну, а сама девчачий запасной надену, и помчим до гнёздышка. Тебе свезло, Палыч! На трассе сейчас ни души. Все или дома пьяные засели, или - в очереди на шиномонтаже, или - уже в кювете, дай им их бог здоровья! Ты только держись крепче, ладно? Не забыл ещё, как за девушку держаться надо? А, старый горшок?


Те пятнадцать минут по мокрому шоссе за спиной Лики Палыч должен был запомнить на всю жизнь. Оставшуюся, конечно. Но, сколько он не сублимировал себя с прежним Пашей, ни лихая езда по блестящей дороге, ни гибкое, пружинистое и прочное, как натянутая тетива, тело девушки под большевистской кожей «косухи», которую он прижимал к своему кругляшу живота ледяными пальцами, в памяти не запечатлелись. Его больше занимала мысль об опорожнении мочевого пузыря, и поэтому, когда, снизив скорость, Лика вывернула с шоссе на лесную дорогу, он, теряя терпение, крикнул о вынужденной остановке и сжал её талию под курткой так сильно, как мог. Та тут же остановилась и указала ему перчаткой на левую обочину. Палыч, кое-как расстегнув молнию, перепачкавшись, завершил своё мокрое дело, отерев замерзшие руки и джинсы подтаявшими снежными комками из кювета. Но у мотоцикла Лика, хихикнув, протянула ему упаковку с влажными салфетками и показала на бардачок для мусора. Отерев ладони, он сунул грязную тряпочку под блестящую крышку и сел позади девушки на свое место. Тут же «Виагра» взревела и на развилке к его гостинице свернула в другую сторону, к указателю «Ласточкино гнездо». Палыч едва успел прочитать название…


***


- Знаешь, Лёва, - рассказывал через полчаса всё еще трущему глаза спросонья Льву Давыдовичу Палыч. – А меня дед, крестьянин, заставлял ласточкины гнёзда в доме сбивать из-под застрехи и жечь, как только птенцы вылетят.

- Зачем? – равнодушно спрашивал хозяин, пытаясь на огромном диване в гостиной принять ту же позу, в которой развалился перед ним Палыч, но полы халата, распахиваясь, делали доступными чужому взору его волосатые ноги, и он, невовремя спохватываясь, всё поправлял свой роскошный подол, однажды даже задев на столике широким рукавом бокал с коньяком и разлил дорогой напиток на инкрустированную деревянную столешницу из карельской берёзы.

- А за тем, что вшей там селилось немеряно. И курам от них не до смеха потом было. Вот так, уважаемый! А ты меня сейчас фирменным салатом «Ласточкино гнездо» угощаешь с курятиной. Не забавно ли? Ты как-нибудь попробуй своему повару настоящее гнездо показать. Пусть облизнётся!..

Палыча опять несло, и он сам был тому не рад, а остановиться несмотря на во второй час ночи уже не мог. Пригрелся. Да ещё курить разрешили. Куда круче?

Гостиница была и вправду богатая. Куда ни кинь – зеркала, дорогое дерево, шёлковые ковры да позолота, кожаные диваны, кованые люстры с каплями хрусталя размером в гранёный стакан и шторы – главное! – шторы из аквамаринового бархата, на которых, как на мхатовском занавесе с чайкой, были вышиты серебряной парчой с чернью по паре ласточек в полёте. Палыч уже не сомневался, что эта птица явится ему и в ванной на занавеске, и на рулоне с туалетной бумагой, но в обещанный ему Ликой номер не торопился.

Троцкий не шёл у него из головы. Он всё искал в лице хозяина черты «демона революции», и не находил их в простоватой, усталой и тусклой физиономии Льва Давыдовича, похожего больше на немытого проводника плацкартного вагона поезда «Москва — Новокузнецк», который и чай в подстаканнике не донесёт, так как спит на ходу вторые сутки кряду. Однако, коньяк сделал своё дело, и Палыч рискнул спросить:

- Вот ты сыну моему ровесник. А, скажи, кто тебя так решил назвать? Под Бронштейна? Мне бы такое в голову не пришло в то время…

- Прадедушка Миша, - просто ответил хозяин. – Ровно через сто лет после Троцкого, день в день я и родился. Как не назвать внука под своего кумира мировой революции? Прадед в гражданскую ещё воевал, он был ровесником двадцатого века.

- Так тебе сегодня тоже день рождения?!

Лев Давыдович посмотрел на большие напольные часы:

- Теперь уже вчера. Сорок пять исполнилось. Но это просто совпадение. Ничего общего, поверьте. Я ни к Троцкому, ни к политике никакого отношения не имею. Скорее всего к купеческому сословию, простите… Мы старообрядцы. Лебедевы-Ласточкины на русской Аляске пушную торговлю вели ещё до Российско-американской компании. С нами Рахмановы, Мамонтовы, Хлудовы за честь породниться считали.

- Ах, вот оно как! – пьяно подосадовал Палыч. – И много капиталу припрятали?

- Могли бы больше. Ума на прогноз не хватило, что капитализм так скоро вернётся. Кое-чего по мелочам разбросали… - Лев Давыдович обвёл вокруг себя рукой. – Сами видите…

- Да-а… - протянул Палыч, оглядываясь. – На публичный дом не похоже.

- Лика наплела? – улыбнулся хозяин, вновь запахивая дорогой халат. – Это она может. Нахваталась по заграницам причуд!..

- Она не здесь живёт, в городе?

- В городе, в городе… В Торонто.

- Ишь ты! – присвистнул Палыч.

- Она невеста. Седьмой год уже. Ей жениха община ищет, всё никак не найдёт. У нас за родственников до восьмого колена замуж выходить нельзя.

- А если не найдут?

- Найдут! – махнул рукой Лев Давыдович. – В Боливии, в Австралии ещё не искали. Найдут, год всего остался… Это старики сами время тянут, им выгодно…

- А если нет, всё-таки?

- Такого у нас не бывает. Обычно всё семейное имущество и деньги, ещё с царских времён, на жён и дочерей переписаны. Общине от такого куша отказаться трудно. Лика невеста не бедная.

- И много денег?

- Много. Если честно, я и сам не знаю. В Швейцарии на вкладах, в золоте, в камнях, в недвижимости… Сколько там за сто лет процентов наросло, только Лике ведомо. Моё дело – сторона. Вот выйдет замуж, там и посмотрим… У меня же ещё жена проживает в Карловых Варах, лечится… Расходы, понимаете ли… Её бы куда-нибудь в Россию, в тепло… А вам-то почему это интересно?

- Странно это всё! – поморщился Палыч. – Очень странно… Не типично. А ты тогда здесь зачем застрял?

- Что же тут странного? – Лев Давыдович развёл руками. – Куда община поставила, там и служу. Вот Лика отневестится, тогда можно будет и новое место искать. Посчитают, отдадут положенное, и я – свободен… Думаю, в Крым служить податься. Там последние хозяева «Ласточкина гнезда», Рахмановы, наши родственники по прямой линии. Сейчас в Крыму Россия. Община поможет замок у моря в частные руки перевести… Вы там бывали?

- Бывал, - печально вздохнул Пал Палыч и несколько по-другому взглянул на Льва Давыдовича. – Крым это моя мечта, с детства ещё… Тебе туда если швейцар понадобится, меня пригласи, не забудь.

Лев Давыдович по-доброму улыбнулся:

- Да знаю, знаю… От сына вашего в школе ещё наслышан… Буду иметь в виду, Пал Палыч, не сомневайтесь… И не отдохнуть ли вам, наконец? Согрелись уже. Комнату показать? Нет?.. Тогда сходите в сауну, в бассейн, я сейчас горничную разбужу, она вас проводит.

Он уже протянул руку к серебряному колокольчику на столе, но Палыч остановил его:

- Знаешь, я тут, пожалуй, останусь, на диванчике. Можно?

- Почему ж нельзя? Оставайтесь, если удобно. А я к обеду вас разбужу. Хорошо? Туалет здесь, направо…

Лев Давыдович встал, показал на вышитую птицу на шторе, потушил свет и направился к дверям из гостиной.

- А Лика завтра появится? – вдруг спросил Палыч уже в темноте.

- Ласточка-то?.. Да вряд ли. Эта теперь полночи на мотоцикле гонять будет по трассе. А днём выспится и за компьютер усядется с Торонто болтать. Разница по времени большая. Восемь часов… Ну, что? Спокойной ночи, Пал Палыч?
А Палыч уже завалился на диване набок и последние слова Льва Давыдовича, засыпая, не слышал.


***   

   
- Палыч, вставай! Чуешь? Тут телефон твой на зарядке разрывается. Кто-то уже полчаса трезвонит!

Потряхивания за плечи и голос Витюши привёл Палыча в чувство.

Он открыл глаза. В окно сквозь кружевную занавеску пробивался скорбный ноябрьский день. Приподнявшись и свесив ноги с диванчика кухонного уголка, который стоял, огибая стол с грязными тарелками и стаканами, Палыч осмотрелся вокруг. Гостиная преобразилась не в лучшую сторону: холодильник с налепленными на дверцу магнитиками, мойка с торчащей из неё ручкой алюминиевой кастрюли, подоконник с горшком столетника и микроволновка, со светящимися цифрами 14:40.
 
Витюша в майке и трусах стоял у плиты к нему спиной и разливал из чайника кипяток по чашкам.

- Похмелишься? Или кофе сначала глотнёшь? – спросил друг у Палыча бодрым голосом, оборачиваясь и ставя перед ним посуду. – Ну, ты и напугал меня вчера! Не помнишь?

- Что такое? – осторожно спросил Палыч и, найдя среди тарелок очки, водрузил их на нос.

- Да так… Заспал, наверно… Плёл какую-то околесицу, из собственной квартиры меня выставлял. То Троцким обзывал. То ласточек ловил. А потом захрапел как мотоцикл и отвалился… Тебе, Паш, столько пить нельзя! Ты поосторожнее с этим. У нас с тобой возраст сейчас критический… Ну, что? Клин – клином? – показал он на недопитую бутылку. – Или кофейку? У тебя с давлением как?

- Подожди, - отмахнулся Палыч. – А звонил-то кто?

- Да тёща твоя, наверное. Ты же ей не доложил, что у меня заночуешь. Вот и потеряла. Она в милицию не заявит, что зять приехал в гости и пропал?
 
- Вряд ли…

- Ну и хорошо. Сейчас позвонишь, успокоишь… Ты давай пей и в себя приходи. Да закусывай, ешь, что осталось… Салат вот жуй, жена мне на неделю наготовила, как к внукам уезжать…

- Ласточкино гнездо?.. Не буду…

- Ну, хлеб хотя бы маслом намажь, да побольше… Как у тебя с холестерином?..

- Нормально. Вот с головой точно что-то не то…

- Тогда лучше выпей. И тёще позвонить не забудь, - приказал Витюша. – А я пока мусор вынесу. Запашок тут… Форточку себе открой!

Друг, накинув куртку на плечи, вышел в подъезд с мусорным пакетом.

Пал Палыч форточку открыл, налил себе коньяку, выпил, не закусывая, и прилёг на жёсткое ложе, закрыв глаза, в надежде проснуться в другом месте.

Во дворе протарахтел мотоцикл. И под веками у Пал Палыча затрепыхались ласточки.