Двести восемь

Подъем звучал уж двести восемь раз,
А я всё чаще вспоминаю время,
Когда я мог проснуться как хотел,
С горячим сердцем, и с тобой в постели,
Моя невинная гражданская душа.
Ох, как далёко мне теперь то чувство!
Оно как дар, как невесомый идеал,
Как жизнь, в которой всё – искусство,
Но не для славы и не для наград,
А для спасения души и тела.
Я так хочу, чтобы меня сейчас
Улыбка чувственная, добрая согрела,
Которая возможна только там,
Где торжество искусства и надежды,
Где нет наград (есть только чистый дар),
Где больше, чем пять видов форм одежды.

Но я горю легко и добровольно
Там, где подъем звучал уж двести восемь раз,
А мог и спать, или давно работать,
А мог вообще уже в земле лежать,
Но манит то, чего не видно и не скроешь,
Что не понятно, но понять хотел,
И, даже, мог, ведь сердцу не прикажешь
И не заставишь его думать. Я умел
Когда-то делать лучше и богаче,
Намного звучней, чувственней, умней.
Теперь мои стихи напоминают
Лишь гору серых, призрачных камней,
Лежащих у крутых утёсов океана.
Моё искусство бросило меня!
Но верь, тебя я помню, обожаю,
Моя невинная, гражданская душа.

А сердце бьётся, запертое в клетке
Моей военной службы и тоски
По тем местам, где я давно уж не был
И где не побываю никогда. Ты только жди,
Душа, и скоро, очень скоро,
Я, может, попрощаюсь с местом тем,
Где заточен по собственной же воле,
Где двести восемь раз подъем мне прозвучал,
Как символ утра, символ моей воли
Стать тем, кем вижу и не вижу кем себя;
Ходить в мундире пламенно и гордо.
Моя невинная, гражданская душа,
Прости меня, но, думаю, что вскоре,
И знаю, что судьбу не изменить,
Что много, много раз я встану по подъему,
А после буду сам их проводить.