размышления о поэзии

Одиночество поэта.

Поэт всегда невыносимо молод в кругу стариков и слишком стар для того, чтобы понимать юношей. В этом одиночество поэта. Однако самое смешное здесь то, что поэт – это, можно сказать, существо, стареющее наоборот: начиная со стариковской сентиментальности и трепета по отношению ко всему вечному и прекрасному, с течением лет он превращается во взбалмошного подростка и кончает жизнь самоубийством. Именно поэтому, в юности, своим ровесникам он зачастую кажется неким мудрецом, постигшим всю безрадостность существования, глядящим своими томными суровыми глазами в уже будто бы прожитую вечность. Но в дальнейшем взросление поэта сыграет с ним злую шутку: в то время, как все его бывшие товарищи становятся счастливыми, состоявшимися членами общества, обзаводятся семьями и продолжателями своего рода, он, поэт, с годами становится как бы всё глупее и отчаяннее. Товарищи смотрят на него сочувствующими взглядами, не понимая, как же так вышло; поэт, разумеется, тоже ничего не понимает (поэту вообще не свойственно разбираться в очевидных вещах – как, впрочем, и в неочевидных, и это, пожалуй, единственное, что связывает его с остальными людьми), но, как и всякий поэт, никакого сочувствия он не принимает и принять не может. Тогда поэт оказывается по-настоящему один, и в этом – всё то же одиночество поэта. Как раз в этот-то момент он и склонен поглядывать на петлю (сказать по правде, он уже давно на неё поглядывает, но прежде это было больше бахвальством перед лицом смерти, чем настоящим желанием покинуть этот мир), в этот же момент он зачастую и прекращает свои страдания, что, впрочем, должно бы порадовать стариков, ведь нет существа более невозможного, чем состарившийся поэт. Какая была бы шутка: старикам, которым самим не помешала бы нянька, ещё пришлось бы нянчиться с этим седовласым младенцем!

Да, единственные седины, на которые может рассчитывать поэт, – это его собственные стихи и строфы, которые будут по-настоящему прочитаны уже посмертно. Что же делать! Поэт не в силах остановить время, и потому ему остаётся лишь принять свою судьбу. Конечно, у поэта есть, как кажется, один выход: отказаться от своей участи, сгинуть в старости и тихом комфорте, зажмурить свои глаза, открывая их лишь затем, чтобы поглядеть на своих детей и внуков тем взглядом, в котором уже едва теплятся искорки прежних пожаров. И лишь порой привидится в старческой дрёме: первая любовь, пылающий закат, любовь последняя, друзья, враги, рассветы… И одна радость отныне греет ему душу: его отпрыскам почти наверняка повезёт сильнее, ведь не так часто, в конце концов, на земле рождаются поэты!

(Между делом: мне пришло в голову, что многие ведь отказываются от поэтического пыла своей юности в силу его невыносимости. Сколь многие из нас – исчезают в повседневности, лишь бы не нести ответственности за собственные чувства и собственную судьбу, лишь бы не любить по-настоящему и не умирать по-настоящему. Мало того – Какая шутка: самоувереннее всех бегут как раз те, кто бегут от своей смерти! И лишь поэты медленно плетутся возле реки, разглядывая неподвижные небеса: что смерть – поэту? Что смерть – тому, кому известна собственная судьба? Разве шаг умирающего, когда он знает, что умирает, – не величествен?)

***

Поэты у реки.

Поэзия безобразна, она совершенно отвратительна, – и лишь поэт по-настоящему способен понять это. Поэт, живое противоречие! Да, ты столь часто имеешь дело с прекрасным, что оно становится для тебя совершенно невыносимым и безобразным. Поэт, несчастное создание!

Больше того, один поэт ещё вынужден иметь дело со словом, что поддерживает в нём совершенно невозможную мечту о том, будто он ещё в состоянии сохранить свой рассудок, будто он ещё не совсем отказался от неподвижности своего бесплодного разума. Поэт, самонадеянное существо!

Поэты – наивные, светлые мальчишки, Божьи дети, собравшиеся у реки для того, чтобы бросать камни в воду. Да ведь камней-то и нет, кругом один песок, кругом – пустыня. Ну, что же, придётся самим прыгать – не зря же мы все здесь собрались, в самом деле! Жаль только, что никого из нас не научили плавать, – да и разве можно кого-либо научить такому?