Пушкин и мiр с царями. Ч. 4. Воздаяние. Глава шест

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть четвертая. Воздаяние. Глава щестая.


Что вы зовёте неудачей,
Мы - Божьим голосом зовём…

     Пушкин с начала сентября собирался отправляться в Михайловское «на труды» и потому он решил не задерживаться на дачах, и пораньше вернуться с семьёй на столичную квартиру. В Петербурге его поджидали два сюрприза, один – приятный,   поскольку   у   Смирдина вышла в свет вторая часть «Поэм и повестей Александра Пушкина», а вторая – не очень приятная. Попечитель Петербургского учебного округа отказался печатать произведения Пушкина лишь на основании цензуры Бенкендорфа, то есть – императора Николая Павловича. Это и была месть Дондукова и Уварова, явление которой загодя предполагал Пушкин. По этому поводу Пушкин решил никого не беспокоить, и сам обратился в главный цензурный комитет.
     Вскоре он получил обещанные царём деньги, но ему их по бюрократическим причинам выдали не полностью, и поэт был вынужден обратиться с подробным объяснением к министру финансов и с просьбой о необходимой к случаю доплате. Заметим, что в течение нескольких следующих недель дело было благополучно улажено без дополнительных забот со стороны Пушкина, но в деревню он уезжал без известия со стороны министра, а не доплачено на тот момент было ни много, ни мало 12 тысяч рублей. Деревня, однако, звала Пушкина к себе.
      Сестра поэта Ольга, находившаяся тогда немного в нервном состоянии из-за нерешённости семейного болдинского вопроса, так писала о тех днях в жизни брата: «Мы поехали к Александру и встретили его на подъезде с кипой бумаг под мышкой. Он обрадовался, воротился со мной, представил своим женам: теперь у него целых три, как тебе известно. Его свояченицы красивы, но они – ничто в сравнении с Натали, которую я нашла очень похорошевшей: у ней теперь красивый цвет лица, и она немного пополнела, – единственное, что ей недоставало…»  В следующем письме она продолжила тему своих тогдашних наблюдений: «Вчера Александр со своей женой посетил меня. Они уже больше не едут в нижегородскую деревню, как располагал Monsieur, потому что Madame не хочет об этом и слышать. Он удовольствуется тем, что поедет на несколько дней в Тригорское, а она не тронется из Петербурга». 
      Наблюдения Ольги Сергеевны, кстати, носили немного запоздалый характер потому, что между мужем и женой Пушкиными уже всё к тому времени было решено насчёт ближайшей жизни в Петербурге, и также было решено насчёт отказа от владения болдинским имением. Местом пребывания поэта могло быть только Михайловское, куда он и выехал из столицы 7 сентября.
      В первые дни после приезда поэт признаков вдохновения у себя не почувствовал – это его немного расстроило. Он думал немного развлечься в Тригорском у Осиповой, но Прасковьи Александровны дома не было, она на некоторое время отлучилась из своего поместья по делам и её ожидали только через несколько дней.
      Скучая, поэт поехал в Голубово к Вревским, прогостил там сутки, вернулся в Михайловское и написал письмо жене с обычным для себя рассказом о том, как ему скучно без неё. Вот отрывок из этого письма: «Вот уж неделя, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну. Зато беспрестанно думаю о тебе, и ничего путного не надумаю. Жаль мне, что я тебя с собою не взял. Что у нас за погода! Вот уж три дня, как я только что гуляю то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою прогуляю, и коли бог не пошлет нам порядочных морозов, то возвращусь к тебе, не сделав ничего…» Следующая фраза в письме «сегодня видел я месяц с левой стороны, и очень о тебе стал беспокоиться» скорее всего указывает на подозрение Пушкина об очередной беременности Натальи Николаевны – поэт уже традиционно для себя нагружал супругу материнской заботой перед сезоном балов и искал этому предзнаменований.  Дальше в письме следуют бытовые вопросы о деньгах, которые показывают, что Пушкиным было много говорено с Натальей Николаевной о необходимости получения денег у министра финансов, в противном   случае  семью ожидал очередной поход к кредиторам. Заканчивалось письмо обычным для таких писем поэта образом: «Пиши мне как можно чаще; и пиши все, что ты делаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь, каково сплетничаешь…»
      Интересно, что Наталья Николаевна подробно и правдиво, ничего не утаивая, описывала ему свою жизнь даже в тех случаях, когда эти подробности приводили её к необходимости слушать упрёки мужа в неправильном поведении – она действительно была честна и искренна перед ним.
      В это же время Пушкин искал самого себя в своём прошлом. Он вспоминал, как он улыбался Сашеньке Осиповой вечерами в Тригорском, и как она улыбалась ему, как в его сердце вспыхивал чувственный огонь, который потом переплавлялся в огонь вдохновения.
       Он недолго подумал, и написал письмо Осиповой, которая уже была замужем и носила фамилию Беклешова. Вот строки из этого письма: «Мой ангел, как мне жаль, что я Вас уже не застал, и как обрадовала меня  Евпраксия Николаевна, сказав, что Вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога; хоть к 23-му. У меня для Вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет, на досуге, и влюбиться…»
      При этом поэт изменился физически и морально – это отмечали все, кто хорошо его знал. Пушкин постарел, у него появились морщины, он начал плешиветь, у него изменился взгляд и выражение лица. Поэт стал другим, но при этом он пытался войти в ту же реку, в которой он уже побывал раньше – о безуспешности таких попыток известно каждому взрослому человеку.
      Евпраксия Вревская тогда тоже это заметила и написала об этом в письме брату: «Поэт по приезде сюда был очень весел, хохотал и прыгал по-прежнему, но теперь, кажется, впал опять в хандру. Он ждал Сашеньку (Александру. Беклешову-Осипову – прим. авт.)  с нетерпением, надеясь, кажется, что пылкость ее чувств и отсутствие ее мужа разогреет его состаревшие физические и моральные силы».
      Беклешова, однако, в Тригорское не торопилась, да дело было вовсе и не в ней. Работа у Пушкина явно  не шла. 19 сентября он погостил сутки у Вревских в Тригорском – Евпраксия Вульф в отсутствие матери управлялась в двух имениях. Там он немного развлёкся, а 21 сентября написал новое письмо жене: «Однако я все беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова кружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет  мне ни записаться в помещики, ни в журналисты.   Писать книги для денег, видит бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Все держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, бог знает. Покамест грустно. Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь. Сиди да горюй — что прикажешь!» 
       Обратим тут внимание на то, что Пушкин снова вспоминает о журналистике, то есть – о газете, идея которой была уже несколько раз им же  отвергнута, то есть, мысли поэта кружились по какому-то одному, тягостному для него кругу. Дальше в письме он рассказывает жене о своём незатейливом житье-бытье: «Теперь выслушай мой журнал: был я у Вревских  третьего дня и там ночевал. Ждали Прасковью Александровну, но она не бывала. Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш псковский архиерей. И незаметно, что она уж не брюхата; все та же, как когда ты ее видела. Я взял у них Вальтер Скотта     и     перечитываю   его. Жалею, что не взял с собою английского. Кстати: пришли мне, если можно, Essays de M. Montagne (Записки Монтеня - прим. авт.) — 4 синих книги, на длинных моих полках. Отыщи. Сегодня погода пасмурная. Осень начинается. Авось засяду. Жду Прасковью Александровну, которая, вероятно, будет сегодня в Тригорское. — Я много хожу, много езжу верхом, на клячах, которые очень тому рады, ибо им за то дается овес, к которому они не привыкли. Ем я печеный картофель, как маймист ( финн – прим. авт.), и яйца всмятку, как Людовик XVIII. Вот мой обед. Ложусь в 9 часов; встаю в 7. Теперь требую от тебя такого же подробного отчета. Целую тебя, душа моя, и всех ребят, благословляю вас от сердца…»   
      Мы видим, что этот образ жизни для Пушкина был самый обычный в сравнении с его образом жизни тех времён, когда он создавал свои вдохновенные творения, но внешний образ действий теперь никак не отзывался на внутреннем состоянии поэта.
      Пушкин регулярно писал письма жене и из них мы довольно легко можем узнать о его тогдашней жизни. Вот отрывок из письма, написанного 25 сентября: «Здорова ли ты, душа моя? и что мои ребятишки? что дом наш, и как ты им управляешь? Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся, да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Все это не беда; одна беда: не замечай ты, мой друг, того, что я слишком замечаю. Что ты делаешь, моя красавица, в моем отсутствии? расскажи, что тебя занимает, куда ты ездишь, какие есть новые сплетни etc…    …Прасковья Александровна все та же, и я очень люблю ее. Веду себя скромно и порядочно. Гуляю пешком и верхом, читаю романы Вальтер Скотта, от которых в восхищении, да охаю о тебе…»
      У Смирдина в Петербурге тем временем вышла четвёртая часть «Стихотворений Александра Пушкина». За эту книгу поэта ожидал очередной приятный гонорар, вполне достаточный для того, чтобы доставить немало возможностей холостому столичному жителю, но жизнь Пушкина уже давно шла иным чередом, и он, сидя в Михайловском среди тамошних размышлений почти не заметил приятной для себя вести.
      Ровное и совершенно не творческое настроение в те дни полностью владело Пушкиным. Вот отрывок из его письма жене от 29 сентября: «…Канкрин (министр финансов – прим. авт.) шутит — а мне не до шуток. Государь обещал мне Газету, а там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не дает мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые и не вижу ничего в будущем. Отец мотает имение без удовольствия, как без расчета; твои теряют свое, от глупости и беспечности покойника Афанасия Николаевича. Что из этого будет? Господь ведает…   …Что Плетнев? думает ли он о нашем общем деле? вероятно, нет. Я провожу время очень однообразно. Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю. Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу. А ни стихов, ни прозы писать и не думаю. Пиши мне также новости политические: я здесь газет не читаю — в Английский клоб не езжу и Хитрову не вижу. Не знаю, что делается на белом свете…   …Ты  видишь,  что я всё ворчу; да что делать? нечему радоваться. Пиши мне про тетку — и про мать…»
      Итак, Пушкин нервничает, снова пишет жене о газете, мысль о которой была ему привлекательна, очевидно, лишь потому, что газета могла дать нужные ему деньги, но мог ли он эту газету делать, и с кем это должно было делаться  – об этом он не думал. А ведь если говорить современным языком, для газеты была нужна команда, её у Пушкина не было ранее, и не намечалось в будущем, зато это, между прочим, очень хорошо чувствовали те, от кого зависело разрешение на печатание газеты. Дополнительно обратим  внимание на то, что дело о газете упиралось вовсе не политические взгляды Пушкина – они к тому времени были уже весьма консервативны, всё упиралось исключительно в деловой, и частично – в эмоциональный аспект, и этот эмоциональный и деловой аспект касался не отношений с государем, а отношений с собратьями по перу – очень многие понимали, что выбор Пушкина в качестве своего руководителя, или его же – в качестве своего старшего сотрудника  – это далеко не самый лучший жизненный расклад для конкретного человека, при всей гениальности поэта, говоря теперешним языком, менеджером он был неважным.
     Прошло несколько дней, Пушкину вдруг показалось, что он приехал в Михайловское не зря, что вот-вот он начнёт писать и он пишет жене такое письмо: «Милая моя женка... есть у нас здесь кобылка, которая ходит и в упряжи и под верхом. Всем хороша, но чуть пугнет ее что на дороге, как она закусит поводья, да и несет верст десять по кочкам да оврагам — и тут уж ничем ее не проймешь, пока не устанет сама.
      Получил я, ангел кротости и красоты! письмо твое, где изволишь ты, закусив поводья, лягаться милыми и стройными копытцами, подкованными у M-me Katherine.  Надеюсь, что теперь ты устала и присмирела. Жду от тебя писем порядочных, где бы я слышал тебя и твой голос — а не брань, мною вовсе не заслуженную, ибо я веду себя как красная девица. Со вчерашнего дня начал я писать (чтобы не сглазить только). Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь. Из сердитого письма твоего заключаю, что Катерине Ивановне (Загряжской – прим. авт.) лучше; ты бы так бодро не бранилась, если б она была не на шутку больна. Всё-таки напиши мне обо всем и обстоятельно… пиши мне обо всем. Целую тебя и благословляю ребят».
      В те дни к нему заглянул барон Б.А. Вревский, муж Евпраксии. Вот что он увидел: «Я сделал визит поэту, который вот уже три недели поселился в Михайловском и несколько уже раз был у нас в Голубове. Я застал его в час по полудни еще в халате, что-то пишущим, – может быть, свою историю Петра Великого, потому что вокруг него были кипы огромных рукописей».
     Ощущение прихода вдохновения оказалось обманчивым, Пушкину не писалось, зато он получил письмо от Гоголя, в котором тот сообщал ему, что сидит без денег, а потому просит поскорее вернуть ему поскорее текст пьесы «Женитьба», данный поэту для прочтения. Дополнительно Гоголь просил у Пушкина сюжет для комедии и рассказывал при этом в письме, что «Мёртвые души» пишутся и готовы разрастись в довольно большой роман. Гоголю писалось, но у него не было сюжета, а у Пушкина вроде бы и были сюжеты, да ему не писалось. Поэт почувствовал, что труды его могут, что называется, «не пойти» вообще, и его начало тянуть в Петербург.
     11 октября он пишет письмо Плетнёву, в котором живо обсуждает столичные литературные дела, а о своём пребывании в Михайловском пишет так: «В ноябре я бы рад явиться к вам; тем более, что такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось.    Пишу,  через пень колоду валю. Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен...»
     Пушкин ещё несколько раз съездил в Тригорское и Голубово, временами он казался спокойным, поэт искал себе каких-то дополнительных занятий, могущих дать ему и спокойствие и импульс одновременно. Вот свидетельство В.П. Островского: «В устройстве сада и постройках принимал Пушкин, по фамильному преданию самое горячее участие: сам копал грядки, рассадил множество деревьев, что, как известно, было его страстью; рассаживал он и цветы и принимал даже участие в рытье пруда». А вот свидетельство Б.А. Вревского: «В Тригорском и Голубове мы играем в шахматы, а так как я играю очень плохо, он мне дает вперед офицера. Однажды он нам рассказал о счастливом времени, которое провел в Твери, и это единственный раз, когда я его видел таким разговорчивым». Иногда поэт начинал подтрунивать над располневшей Евпраксией Николаевной, которая умела ответить ему, особо не смущаясь. Вот как она сама пишет об этом своему брату Алексею Вульфу: «Пушкин, когда узнал, что я опять брюхата, насмешливо улыбнулся и сказал: «Как это смешно!» – на что я ответила, что с его приездом то же будет и с его женою, и отгадала, потому что она уже брюхата».
      Но всё это не наполняло поэта главным, тем, за чем он приехал в Михайловское. Творческий импульс не приходил к  нему и, таким образом, смысла в дальнейшем пребывании в деревне не оставалось. Надо было возвращаться в Петербург, и 20 октября он выехал из Голубова в столицу. В его тетради за полтора месяца пребывания было записано только одно неоконченное стихотворение в прозе «Вновь я посетил». Стихотворение это – несомненный шедевр русской поэзии но оно было единственным стихотворением, написанным в те дни… Единственным!
     Что же произошло в Михайловском? Почему Пушкина постигла катастрофическая по сути своей неудача? Ведь внешне всё было не так плохо – он получил деньги от царя, получил отпуск, достаточно продолжительный для того, чтобы написать любую по объёму вещь, дома всё было спокойно, все домашние были здоровы… 
      Откуда это беспокойство? Откуда эти постоянные, часто повторяемые мысли о газете? Газетное дело – дело нудное, ежедневное, требующее постоянного методического напряжения и кропотливости. Эти свойства были у Пушкина? Повторимся в который уже раз – о газете он думал от безысходности. Да, деньги у царя он одолжил, но карточные долги никуда от этого не делись, их надо было заплатить, а из чего это можно было сделать? Пушкин уже видел, как уйдут одолженные у царя деньги, и не видел, как их можно будет отдавать, а не писалось ему не только от того, что у него просто не было сердечного спокойствия, а от того, что он в то время пришёл к системному творческому кризису, который он глубоко чувствовал, но не осознавал, не осознавал в том смысле, что не задумывался об истинных глубоких духовных причинах этого кризиса.
      Барон Вревский, посещая поэта в Михайловском, видел у него на рабочем столе кипы огромных рукописей – скорее всего, это действительно были выписки из архивных документов. Может быть, Вревский был прав, и поэт в Михайловском пробовал работать над «Историей Петра», но мы с Вами уже довольно пространно говорили о том, что он в своём тогдашнем состоянии не был готов написать истинную историю Петра Великого – не готов просто потому, что история государя неотрывна от истории его страны, а история России неотрывна от истории её православной церкви, а историю церкви невозможно понять, не веруя во   Единого  Бога Отца Вседержителя и во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, единороднаго, иже от Отца рожденнаго прежде всех век…
     История Петра Великого – это история русской революции, совершённой сверху. Пётр расколол русское гражданское общество надвое, с него начинается разделение людей в стране не только по  классовому принципу, но и создание господствующего класса, живущего в оторванном от корневого развития страны состоянии. Для того, чтобы это произошло, люди должны были перед этим измениться, должны были разувериться в важности этого корневого состояния, и тогда их можно было дальше легко искушать разного рода переменами.
      Этот отрыв большой части правящего класса от корневого состояния произошёл во время раскола, когда по самым разным причинам вдруг оказалось, что нужно отказаться от принятых веками церковных норм во имя  якобы правильных новых греческих норм, то есть, революция сначала произошла в церкви, она пришла туда с юго-запада, её в нашу церковь принесли учёные греки, и мы их учение восприняли, как истину. При этом наши греческие учителя не учли того факта, что Русь к семнадцатому веку сумела сохранить нетронутым греческое же учение времён крещения Руси.  Из этого следует, что условные греки семнадцатого века, успешно призвавшие нас к глубоким церковным переменам, призвали нас отказаться от своего же учения, которое они нам преподали за полтысячи лет до того – только они к тому времени уже сами себя позабыли.
      Да, в русские церковные книги за эти пятьсот лет вкралось немало ошибок, но вместо того, чтобы эти ошибки просто исправить и дальше служить Богу по старине, в русской церкви было устроено великое противостояние сторонников этой старины  со сторонниками нововведений. Сторонники нововведений представляли духовную и светскую власть на высших уровнях. Вместе с ними на новые позиции перешёл почти весь высший класс общества. Глубинный корень духовного сознания в этих людях оказался подсечён, поскольку ради выгоды стало не только возможным, но и необходимым менять убеждения, и Пётр со своими идеями пришёл на подготовленную для шатания страны почву. Отменой патриаршества и устроением Синода он только усугубил духовную ситуацию в стране, что в конечном итоге закончилось революцией семнадцатого года, совершённой в обстановке почти полного безбожия. Тенденции эти были, кстати, схвачены Карамзиным и пунктирно отмечены в его знаменитом обращении к Александру, но вся петровская и вместе с ней – допетровская история нуждались в продолжении мудрого духовного постижения. Возможности для такого постижения Пушкину были предоставлены. 
     Повторимся ещё раз: для глубинного понимания истории родной страны и для верного писания её части поэт был обязан стать верующим человеком, он был обязан внутренне перевернуться. С одной стороны, в этом не было ничего особенного – сотни тысяч людей, каждый в своё время, поняли, что Бог есть, то есть, внутренне перевернулись, и начали иную собственную жизнь. С другой стороны, миллионы людей не пожелали этим заниматься и рискнули перенести своё познание иного мира на своё же посмертное время – с печальными для себя последствиями.
      Так или иначе, тогдашнему Пушкину гениальная книга о Петре Первом была не по плечу, а не гениальную он писать не мог, а потому – не хотел, правда – исполняя данное царю обещание, по его же собственному выражению «через пень-колоду» писал, но это было не то, совсем не то, чего он сам от себя ожидал – Пушкин прекрасно знал отличие гениального от просто хорошего.
      Ему многие предлагали написать продолжение «Евгения Онегина», и он мог бы    это   сделать  – так, как делают это теперешние литературные кузнецы, и так, как это сделал ещё тогда Фаддей Булгарин. Напомним, что Булгарин ещё в конце двадцатых годов написал полуприключенческий роман «Иван Выжигин» о приключениях бедного русского мальчика на азиатских границах империи и о том, как этот мальчик в итоге выбился в очень большие люди. Романом зачитывались купцы и приказчики, он принёс Булгарину много денег – наверно, не меньше, чем Пушкину «Евгений Онегин», Булгарин с этой книгой даже стал известен в Европе – мы писали об этом. По следам собственного успеха он написал второй роман «Пётр Иванович Выжигин», посвящённый жизни сына своего героя, и тоже кое-что заработал на этой книге, но Пушкин так не мог.
      Мы с Вами уже довольно много говорили о «Евгении Онегине», и обращали внимание на то, что образ главного героя статичен – Онегин практически не меняется на протяжении всего романа, меняется Татьяна Ларина, и если говорить о динамике личностей героев, то роман скорее надо было бы назвать по имени главной героини, а не по имени главного героя. Не зря ведь Пушкин собирался умертвить Евгения на Кавказе –  делать что-то интересное Онегину в этой жизни было нечего, а просто женить его Пушкин не мог. Ну, женился, ну, родил детей, ну ездил из деревни в Москву, а из Москвы в деревню… Ну, страдал чуток из-за какой-нибудь ерунды… Дальше то что? Страдания в нашей жизни – штука совершенно не новая и не оригинальная, тем более – у кого из нас не было страданий, к примеру, по поводу материальных неувязок? Пушкин и сам страдал  – по самым разным поводам, но страдать – страдал, а духовными исканиями не занимался – по крайней мере, никаких следов этих исканий ни в его писаниях любого рода, ни в воспоминаниях о нём мы не находим.
      Кто сам не искал духовных истин и не находил их, как может описать поиски другого?  Поэтому, продолжение романа было возможно только в случае описания духовных страданий Онегина, ведущих его к духовным поискам и к духовному перевороту, а этого быть не могло по причине, коренящейся в авторе. Продолжение должно было быть либо гениальным, либо – никаким, потому оно и не состоялось – ниже планки гениальности Пушкин опускаться не мог
    Напомним читателю и о  творческой неудаче Пушкина с «Тазитом», с поэмой, которую идеально завершить можно было только единственным способом – описав духовное перерождение главного героя. Задача осталась не решённой, а поэма – не дописанной. Мы в своё время и в своём месте уже немало сказали об этом.
      Сказки? Да, он конечно мог писать сказки, но ведь на зря он сказал по поводу «Конька-Горбунка», что после появления этой сказки ему в этом жанре делать уже нечего. Почему так? Попробуем объяснить. Красивые сказки о любви он написал – и небольшие, и очень большую, сказки с моралью – тоже написал. Повторяться в плане глубинных сюжетов поэт не мог, то есть сочинять новые вариации на тему Иванушки-дурачка или прекрасного царевича ему было скучно. Возможно, один раз в два-три года он и писал бы что-нибудь загадочное, вроде сказки о золотой рыбке  или сказки о золотом петушке, но на этом ничего серьёзно заработать было нельзя и потому серьёзно об этом говорить невозможно.
     Были ли у Пушкина в то время какие-то нереализованные сюжеты? Конечно были! Нереализованные сюжеты всегда есть у самого последнего графомана с сайта «Стихи. Ру»! Разве могло их не быть у Пушкина? Они были, эти сюжеты, но не все они были оригинальны – посмотрите черновики Пушкина, там несколько раз проскакивают девушки, выросшие в отцовских имениях на французских романах, но ведь на французских романах у него уже выросла Татьяна Ларина, Маша Троекурова из «Дубровского» и Лиза Муромская из «Барышни-крестьянки». Нельзя   же    постоянно    повторять   в  своих  работах  одно  и  то же! Кто мог это понимать лучше Пушкина? Свежие сюжетные линии, достойные его предыдущих работ к поэту не приходили. Он вырос из лирической одежды, она была ему тесна, он уже хорошо знал цену шекспировским страстям, но этим страстям на русской почве надо было найти место, и в первую очередь это место должно было хорошо раскрыться в  его собственной душе.
     Вспомним о творческом методе нашего великого поэта. Все свои значимые  произведения он писал, находясь в особом состоянии, в состоянии вдохновения, а теперь вспомним, что говорит Господь в Евангелии от Иоанна о любом человеческом творчестве: «Без Мене не можете творить ничесоже», то  есть, без воли Божией, без содействия Господа человек ничего сотворить не в состоянии. Пушкин искал этого контакта с Богом в минуты своих писательских взлётов. Видимо, он не осознавал, кто именно помогает ему творить в это время, но он чувствовал неоднозначность состояния, его критическое отличие от всех других состояний. Множество рядовых стихотворцев пишет свои стихи, тоже воображая их вдохновенными, но не будем путать озарение, даруемое человеку от Господа с неким приятным душевным волнением, в котором человек от своего ума сочиняет какие-то строки, строго говоря, рифмует мысли, ранее пришедшие ему в голову.
      Пушкин и до Михайловского, и в Михайловском вполне мог бы замечательно рифмовать какие-нибудь мысли – если техникой банального стихосложения в современной нам России легко владеет несколько десятков тысяч человек, что стоило Пушкину зарифмовать какую-либо мыслишку? Но он не мог на это пойти, потому что этому противоречил весь его предыдущий поэтический опыт – ещё в юности он технически нарифмовал сотни строк, а потом он писал строки, состоящие из таких же слов, но уже находясь при этом в особенном состоянии, и он как никто знал цену разницы одних строк, и строк других, и не мог позволить себе поступиться принципом высшего поэтического мастерства. Он совершал в жизни много разных очень спорных поступков, но в том, что касалось его поэтического дела – тут он был предельно честен перед своим уникальным даром и никогда ему не изменял.
      Как Господь вообще разбирается с человеком? Как он призывает его к себе? Есть несколько стандартных случаев. Самый лёгкий и приятный приход человека к Господу – по благодати. Человек живёт себе, и живёт, пользуется благами жизни, а потом вдруг задумывается: а откуда это всё? Нету ли распорядителя у всех этих благ? Кто так дивно устроил жизнь мою? Такой человек в итоге приходит к пониманию того, что есть Творец, и что именно ему, творцу, необходимо возносить хвалы за  радости своего земного бытия, и от него, от Творца достойно принимать пришедшие к человеку печали во имя грядущей жизни и спасения. Но, к сожалению, далеко не все люди склонны идти к Господу этим очень удобным и прямым путём, и тогда они обрекают себя на другие пути потому, что Господь никогда не отрекается от человека, он всегда хочет привлечь к себе грешника и спасти его, а поскольку человек – существо в сути своей довольно стандартное, то и пути человека ко спасению только на вид очень различны, в основе сути своей они довольно стандартны и повторяемы у людей из самых разных социальных слоёв и сословий. На этом стоит важность Евангелия – оно написано для всех без исключения людей именно из-за этой вечной повторяемости людских судеб и ситуаций, и притчи евангельские потому вечны и актуальны, что  для них не существует каких-то совершенно неповторимых особенностей. Вот и Пушкин при всей его гениальности в плане его отношений с Господом на путях к возможному спасению его души был всего лишь обычным      человеком,    совершающим  давно  известные  человечеству грехи, а потому и расплата за грехи должна была быть довольно стандартной, и пути возможного спасения должны были быть довольно проверенными и в некоторой степени обычными. 
      Есть ещё один  путь к Господу – очень распространённый. Человек живёт, может быть, и неплохо живёт, но потом у него что-то очень сильно разваливается, не получается, или в его жизни происходит крупная потеря, и тогда человек начинает понимать, что не только вокруг что-то не так, но и в нём самом что-то не так, он начинает мучиться, искать, и в конце концов обретает Господа.
      Первый  путь к Богу не был путём Пушкина. Поэт никогда не считал себя счастливчиком, ему очень часто казалось, что его там или сям несправедливо притесняют и поэтому возносить кому-то какие-то хвалы за удачно устроившуюся жизнь у него нет особенного повода.
      Второй путь тоже был не для Александра Сергеевича – жизненные трудности не подталкивали его к мысли о том, что нужно что-то изменить в себе, он предпочитал бороться за изменение обстоятельств, его окружавших, не признавая себя при этом виновным в происходящих неприятностях – по крайней мере, внешне. В церкви это обычно связывается с проявлениями гордыни, за которую мы не будем тут судить нашего великого поэта просто потому, что наша собственная гордыня при глубоком рассмотрении может оказаться не меньшей, чем у Пушкина, но у него были ещё и стихи, в у нас и стихов-то никаких нет – мы, кстати, раньше на эту тему в этой же книге тоже высказывались.
     Тут же хочется заметить ещё вот что: обоими путями поэт вполне мог воспользоваться, первый – вообще не сложен и весьма благодатен для идущего по нему, второй – немного неприятен потому, что предполагает некоторые мучения вплоть до обретения веры в Спасителя, зато уж потом у человека всё начинает довольно неплохо идти, по крайней мере – внутри него, что и составляет весь смысл любого человеческого бытия. Пушкину было за что благодарить Господа – жизнь его, особенно первоначальная, была не так уж и плоха, да и потом в ней было немало приятного, а для движения по второму пути поэт фактически сам себе создал немало испытаний, которые могли стать для него очень интересной тропой к спасительным церковным дверям. Но – увы!..
     На счастье человечества, дорога к Господу не ограничивается двумя направлениями, есть и другие. одна из них описана в евангельской притче о блудном сыне. Вкратце напомню, что в этой притче говорится о сыне богатого человека, пожелавшего раньше времени воспользоваться принадлежащей ему по праву наследства частью отцовского достояния. Милостивый отец выделил сыну часть своего имения, и молодой человек отправился в мир, где промотал доставшееся ему богатство, и только придя в нищенское состояние он понял важность пребывания в отчем доме, где он всегда бывал сыт, одет, всем обеспечен и доволен. Молодой человек с покаянием вернулся в отчий дом, в который он был с любовью принят на прежних правах.
     А вот тут мы опять вернёмся к гению Пушкина и к его творческому методу. Поэт, создавая свои произведения, пользовался духовными инспирациями, его вдохновенные состояния – это состояния, близкие к тем, которые испытывают молящиеся люди при схождении на них Духа Святого. Мне скажут: «Сравнил молитву монаха и писание стихов!»
     Сомневающихся я хочу адресовать к житиям святых церковных песнописцев, тоже создававших свои творения в особые минуты при особом внутреннем  строе. Почитайте, что Пушкин говорит и пишет о вдохновении, что он говорит и пишет о поэте вообще в те минуты, когда его призывает лира – почитайте, и вы поймёте, что   он имеет   в виду совершенно особенные состояния. Они ему были дарованы
по особой милости, так же, как  они даровались церковным песнопевцам, это был знак особого Божия снисхождения к конкретному человеку, Александру Сергеевичу Пушкину, и он должен был особенным образом распоряжаться и сюжетами своих работ, и вести особенную жизнь.
      Вместо этого Господин Поэт почёл дар, поданный ему свыше своею собственностью и распоряжался этим даром по собственному разумению, временами дерзая в своих писаниях иронизировать над тем, кто ему этот дар щедро преподнёс, а временами Александр Сергеевич даже насмешливо клеветал на своего единственного и драгоценного благотворителя, на своего Творца.
      Будете ли Вы, мой читатель, бесконечно осыпать своими личными щедротами того, кто эти  Ваши щедроты бездумно расточает, даже не поворачивая при этом головы в Вашу сторону и ухмыляясь по Вашему же адресу? Рано или поздно в таком случае Ваша открытая рука оскудеет просто ради вразумления того, кому вы хотите благодетельствовать. В церкви достаточно широко известны случаи, когда Бог, до того осыпавший человека милостями, по той или иной причине, на некоторое время отступается от него, у святых отцов такое состояние так и называется  состоянием оставления  благодати.
       Иногда Господь оставляет  на время без своей благодати великих подвижников – для их испытания, укрепления в вере и углубления понимания того, что без Бога человек – ничто, но гораздо чаще Божией благодати на время лишаются люди менее высокой духовной жизни – просто для их вразумления, для призвания на путь истинный. Так вышло и с Пушкиным. Милосердый Господь на время оставил его для того, чтобы поэт вразумился, и задумался о главном, и после этого смог продолжить своё гениальное поприще уже на новой ступени своего человеческого бытия.
       Господь звал Пушкина к себе так, как звал к себе евангельского блудного сына. Этот третий путь был тяжелее второго не менее, чем второй был тяжелее первого. К сожалению, Пушкин в Михайловском не увидел себя в роли блудного сына, но у него ещё оставалось время для того, чтобы понять для себя эту возможность и воспользоваться ею. Покуда же 20 октября поэт в Голубове попрощался со Вревскими и выехал в Петербург.