О силе, совести и любви

О силе...
 
Когда я говорю о силе, я всегда ощущаю себя русской женщиной.   На вечере Ольги Фокиной  в Ленинке замечательный поэт Владимир Костров сказал: «Чтобы быть русским надо иметь много здоровья». Не могу гарантировать, что повторяю слово в слово, но почти слово в слово.
Я слушала стихи Ольги Александровны и понимала, что Костров прав и, что мне тоже Бог дал на эту мою Жизнь, в которой чего только не было, но так мало было отдыха, душевного покоя, этой тишайшей милости внутри меня, когда не трепещет нерв и не болит мысль.
Дети, дети, дети мои! Сколько вас? Разве трое?
 
Почему-то вспомнилось, как в 2001 году я уезжала с дачи с трехлетней Анюткой. Собрала кабачки в свой единственный автомобиль — сумку-тележку. Дача была тогда нашей кормилицей.
Собрала и мы пошли с ней через лес, луга и деревню к автобусу, который благополучно вывез нас в г.Воскресенск, к станции. Электричка была почти пуста, когда Нюрочка зашла в тамбур и я следом подняла и попыталась поставить туда свою сумищу,которая выворачивалась в руках от тяжести. Меня, обычно такую сильную, не хватало на эту сумку. Она не хотела слушаться. Ноги мои заскользили в щель между пероном и составом. Каким то чудом я ухватилась за ступеньку тамбура. Нюрочка испугалась и закричала, а я смотрела в ее глаза и понимала, что должна вылезти во что бы то не стало. Чудо, но поезд ещё стоял. Я смогла,благодаря этому чуду, этой Божьей милости, я успела так напрячь своё тело, упереться им во все возможное и вылезти. Поднялась в тамбур, встала на ноги, взяла ребенка, и снова потянула эту проклятущую сумку уже в вагон. Усадила на сиденье ребенка, вытерла свои грязные руки, чистым платком утерла Нюркины мокрые щеки, а потом два часа дороги думала о своей бабушке и ее жизни, которая так похожа была на мою. Я утешала себя тем, что мне легче. Что мне не надо ехать в Михайловский район Рязанской губернии, чтобы обменять одежду на зерно. Не нужно тащить на себе пудовый мешок к станции… Однако, это уже другая история… Это история другой русской женщины...
 
------------------------------------------




О совести...
 
В потоке разнообразных или однообразных дней (кому как повезет, кто на что нацелен) мы мало замечаем важнейшие события в своей жизни. Точнее сказать мы путаем самое важное с неважным. Все это потому, что самое важное всегда малозаметно. Анализируя ранее свою жизнь, я часто относила к самым важным событиям — свои влюбленности и свадьбы, разводы, рождение детей, получение какого-то статуса, движение или стабильность того, что называем мы карьерой. Однако, так случилось в моей жизни, что шаблоны моего восприятия разбились. Это было в 1997 году, когда всем нам, проживающим в России, было очень не сладко. Точнее горько. А еще точнее — голодно.
У нас на Воронцовке приютился старый дед-бомж. Грязный и обтрепанный он примащивался куда-нибудь, чтобы посидеть, поесть. То он на пороге подъезда, то н низком газонном заборе, как воробей примостится, то на тротуарном бордюре. Удивительно,я никогда его не встречала просто на скамейке, даже если она стояла рядом с ним. Это было моё наблюдение, никак не проанализированное и не привязанное к логике событий. Просто таков был дед — не было ему места в обществе людей, только с кошками и птичками. Мне всегда было его жаль, потому-что старый, потому что грязный, потому что почти всегда пьяный. Но я никогда не считала его голодным, ведь не раз видела, как он смачно уминает тушенку прямо из консервной банки. Вкусное, хоть и жирноватое, да и холодное, мяско падало в его черный рот с гнилыми зубами, а я сглатывала слюну, подглядывая мимоходом за сим трогательным процессом. Я с детства обожаю тушенку, да и вообще люблю все мясное, однако был 1997 год, в холодильнике моём пусто. Дома безработный и унылый муж и двое шалопаев школьников в самом прорыве роста и развития, посему мяско мне только снилось, да и сны я эти себе запрещала, чтобы уж совсем не потерять интерес к жизни.
В общем, я тому бомжу сильно завидовала по причине его мясной сытости. Как-то шла я по переулку Гвоздева в «Копейку» за хлебом и дедушка-бомж мне навстречу с протянутой рукой: «Дочечка, дай копеечку». От него резко пахло мочой и перегаром. Рука с узловатыми пальцами неожиданно оказалась под моим длинным армянским носом. Как у нас любят говорить — человек я адекватный… Да. Конечно. Как адекватный человек, в кармане которого лежит некоторая сумма денег на один пакет молока и одну булку для пары вечно голодных и взвинченных гормонами подростков, я отшатнулась, точнее сказать, отпрыгнула в сторону от дядечки и во мне в одно мгновение прошелестели листвою все дерева моих чувств, пережитых по отношению к этому человеку — сочувствие и жалость, зависть и недоумение. Наверное, если бы список был мною пережит в обратном порядке то, вполне возможно, деду  что то и обломилось бы от моего заветного медяка. Однако, все сошлось на последнем слове прямого потока и завершилось на «нет». Его лицо проплыло за мою спину, так как мы разошлись и мысль-индульгенция «пропьет» легла под мой каблук,за этим стыд взорвался неожиданно и страшно. Перед моими глазами встала моя бабушка, которая наставляла - просят о помощи, ты вправе дать или не дать, но ты не вправе судить того, кто просит.
Ужас охватил меня, я остановилась и оглянулась назад в надежде догнать деда - он не мог уйти далеко - и минутой не разминулись, да и деваться то ему было некуда, кроме как протелепать по тротуару в сторону перекрестка… А дед испарился… Я стояла посреди улицы, загребая в кармане пальцами шуструю мелочь и вдруг заплакала. Слезы текли и я не могла справиться ни с ними, ни с охватившем меня чувством страшной безысходности и несчастья. Мне было совершенно неважно, кто меня увидит в таком состоянии и  что обо мне подумает. Кто бы подумал - в эту, внешне совершенно неудобную минуту, во мне рождалась... совесть. Именно тогда я поняла то, что и поныне дает мне возможность жалеть злых и сытых, добрых и недовольных и иже с ними других нас разных в своём многообразии. Потому как все мы проходим только уроки и ничего более. И не важно замечаем ли мы их и как при этом к себе относимся, важно только то, как мы относимся к тому человеку, которого поставила перед тобой именно сейчас твоя неразлучница судьба-школа.
Так случилось событие, благодаря которому я обрела для себя самое важное, что может получить в этой жизни человек.
А бомжа того я больше никогда в жизни не видела.


О любви…
 
Жизнь бесконечна. Одна перебирается из сознания одного человека в другое и протягивает руки помощи через родовую память тому, кто нуждается в ней.
 
Анне было 39 лет, когда в 1943 году муж вернулся из Сталинграда изможденный и покалеченный, но ведь живой. Подмосковный их дом, был наполнен тревогой, он ждал хозяина. Старший сын достиг 18-летия и был призван на Севморфлот водолазом, младшие сыновья, подростки, работали на ближайших заводах, да и жена тоже. Дочурка семи лет одна оставалась дома, хилая, да зашуганная бомбежками с сорок первого еще года. Рассказывали ему, что когда бомбардировщики летели на Москву, то дочка под корыто пряталась. Такое себе придумала убежище.
Не пришлось мужику долго к тыловой жизни приспосабливаться, надо было задумываться о пропитании. Ранение его оставило в животе стому, стал инвалидом. Сил еще не было, а делать надо было что-то, если не для семьи, то хотя бы для того чтобы поскорее вернуть работоспособность. Жена, великая его жалельщица, посоветовала уехать в родную деревню под Михайлов. По воли судеб, деревню ту обошли фашисты, осталась нетронутой, да более-менее сытой. Вот и отправила Анна мужа к крестной матери своей оживать, подкормиться. А спустя месяц и сама туда поехала его проведать. Собрала кое-что на обмен из оставшегося довоенного добра, чтобы и детям привезти продуктов по возвращении.
Сошла с поезда в Кимовске, так еще, нечай, сколько до села родного тянуться на попутных возках по зимней непроезжей дороге. Но доехала - Бог помог добром, а с ним и люди по случаю.
 Замерзшая и уставшая Анна подошла, наконец, к теткиному дому, где должен был встретить ее муж. Да крестная на другой дом ей указала. Вот и пошла она туда, куда за ней потиху подтягивались местные бабенки. Событие искрило и притяговало любопытных, как молнию дерево.
Пройдя сквозь подмерзшие сени, Анна вошла в теплую комнату с огромной русской печкой, на которой грелась хозяйская малышня. Рядом с печкой - испуганная женщина. А между Анной и всей этой “патрульной командой” стоял посвежевший Илья, муж родной. Он самый, которые ещё с церковно-приходской школы её приметил. И здесь, в деревне, они расписались, здесь и повенчались в ещё живом тогда храме Никола Чудотворца.
Едва сдерживая дрожь, Анна медленно и уверенно сняла с головы полушалок и повернувшись к уже почти осевшей от страха бабе сказала: “Не бойся, я тебе ничего не сделаю. Кому свои дети не нужны, в чужих тот не понуждается.” И так же спокойно она сказала мужу: “Помоги мне собраться, да возок до станции надо”.
За следующий день, который она провела у родни своей, удалось поменять вещи на пшеницу. Мешок был тяжелый, муж погрузил ее на проезжие сани, но провожать не поехал. По дороге выяснилось, что возничему до станции ехать не надо, да и не собирался он туда вовсе. Так и высадил Анну в снег, не доехав до станции километра три. Слезая с возка, женщина едва закинула на спину свою ношу. А впереди была заснеженная дорога, в глубоком снегу которой по колено тонули ноги.
Когда Анна вышла наконец на железнодорожные пути, от усталости у нее мутилось в глазах, платок, покрытый инеем, почти съехал с головы, а мешок оттянул и спину, и руки. Едва перетащив свою ношу за железнодорожную колею, она села чуть ли не на рельс и не смотрела ни на станцию, ни на поезд, который прогрохотал над нею, почти мертвой от бессилия. Тяжелые колеса паровоза сплющили и разорвали угол ее драгоценного мешка и краем зрения она увидела, как зерно беззвучно потекло на грязные, седые шпалы…
 
Через год Илья вернулся…
Впереди была долгая жизнь, на протяжении которой ему были нужны были ежедневные перевязки, помощь и уход.
Они никогда не говорили о любви, да и зачем...