Диоген новелла

               










                Диоген.
               (новелла)












                Пролог.

  Как-то несколько лет назад довелось мне довольно длительное время проработать в лесу. Напарником моим был весьма словоохотливый мужичок лет пятидесяти. Это был один из тех довольно часто встречающихся в моём отечестве типажей, какие дойдя до весьма преклонных лет, сохраняют юношеский задор, никак не желая взять и сесть с возрастом за стол переговоров.
  Разрез его чёрных глаз, всегда смотрящих на собеседника с хитрым прищуром, свидетельствовал о наличии среди его предков татар, или марийцев. Несмотря на то, что мне так ни разу и не довелось увидеть его с бутылкой в руках, этот человек, непостижимым для меня образом всегда пребывал в перманентном подпитии. И это обстоятельство придавало его, и без того отнюдь не доброму лицу какое-то разбойничье-хищное выражение. Звали мужичка Геннадий Андреевич. Я не случайно представляю тебе дорогой читатель этого умудрённого жизнью человека, именно так, ибо уменьшительно-ласкательная форма его имени, которую я однажды имел неосторожность употребить в общении с ним, вызвала в нём такие всплески благородного гнева, на которые способны либо истинные аристократы, либо (как в случае с Геннадием Андреевичем) бомжи.
 Когда приходил вечер, и мы, после ужина располагались на отдых у весело пляшущего костра, Геннадий Андреевич принимался рассказывать мне о своей жизни. Особое внимание он уделял рассказам о службе в армии. На протяжении нескольких недель, я, вместо того, чтобы отдыхать и набираться сил в перерывах и после работы, вынужден был терпеливо выслушивать истории о тяготах, из которых состоят солдатские будни, о трудных и дальних походах, о кровавых стычках с хитроумными врагами. И всё, что ниспослала злая судьба на долю этого достойнейшего человека, он встретил настолько доблестно, храбро и умно, что в пору было усомниться, что у страны, в которой живёт столь мудрый и мощный муж как наш герой, остался хоть один враг.
   Из любых сложнейших ситуаций, Геннадий Андреевич разумеется, выходил победителем, хотя, и очень уставшим. 
  Всякий раз выслушивая его очередную историю, которых скопилось уже столько, что для того, чтобы хотя бы треть из них имела место в жизни отдельно взятого человека, его служба должна была бы начаться ещё под стенами Карфагена в составе одного из легионов Сципиона африканского, я, неимоверными усилиями воли, удерживал себя от вопроса, каким же образом этот храбрый и прозорливый человек, наверняка проведший не один вечер склонившись над картами, украденными из  вражеского штаба накануне очередной эпохальной битвы, разгадывая  коварные замыслы врагов, подмахнул ту проклятую, бумажку которая и превратила его в презренного бомжа, вынужденного ютиться в строительном вагончике.
  Однажды, тёплым летним вечером, после ужина, мы сидели у потрескивающего костра, и я, в очередной раз, являя чудеса воли, прикладывал немалые усилия для того, чтобы придать своему лицу серьёзное выражение и подавить улыбку, выслушивал очередной рассказ моего напарника на этот раз о приключениях отряда   дерзких и стойких спецназовцев, а читатель верно уже догадался кто руководил этим отрядом.
   Когда сказка, (лучше называть вещи своими именами), была в самом разгаре, Геннадий внезапно прервал свой рассказ и, придав лицу задумчивое выражение, устремил мечтательный взгляд своих чёрных, раскосых глаз в даль, где на горизонте последние отблески яркого, будь то подведённого китайскими фломастерами заката, обрисовывали кайму далёких, поросших густым лесом, гор.
 Повисла длинная пауза, заполненная потрескиванием веток в костре и шорохом ветра в ветвях сосен.
- Скажите, Александр, - негромко произнёс мой напарник, продолжая глядеть в даль.  - Говорил ли вам кто-нибудь в жизни такие слова, которые, даже спустя годы, греют вашу душу?
Он посмотрел на меня.
  Несколько сбитый с толку тем, какой оборот принял наш разговор, я в тот миг не нашёлся, что ему ответить и лишь пожал плечами. Видимо заметив моё замешательство, Геннадий тут же перехватил инициативу в свои руки, и, не теряя времени, пустился в пространные рассуждения, о том, как важно беречь в сердце, то сокровенное, что когда-нибудь отогреет душу, (он так и сказал «то сокровенное, что когда-нибудь отогреет душу).
   Не прошло и нескольких минут как он уже перешёл в ту стадию, когда говорящий слышит только самого себя. Как оказалось, впоследствии, его загадочный вопрос был ничем иным как прелюдией, призванной наполнить мою душу торжественным предощущением трагедии, которой завершилась  для одного из членов его героического отряда, одна дерзкая вылазка в тыл врага. 
  Умирая на окровавленных руках своего командира, боец с трудом шевеля обескровленными губами и прошептал те самые заветные слова, которые, как оказалось и греют душу Геннадия на протяжении долгих лет. Затем Геннадий замолчал и лишь, изредка бросал на меня внимательные взгляды, видимо ожидая, что я поинтересуюсь, что это были за слова. Однако я не поинтересовался во избежание очередной пространной лекции,
 Посидев ещё какое-то время, Геннадий, явно оскорблённый в лучших чувствах, поднялся на ноги, и бросив на меня последний, полный надежды взгляд, повернулся, тихо бурча что-то себе под нос, переваливаясь с ноги на ногу, направился в сторону вагончика.
 Прошли годы, и вопрос, заданный мне Геннадием Андреевичем тем вечером у костра, спокойно таился в недрах моей памяти, и скорее всего так и сгинул бы без следа, как сгинуло множество других, праздных вопросов, если бы, как это часто бывает в жизни, в дело не вмешался случай.
  Несколько дней назад, я, перебирая свою домашнюю библиотеку, снял с полки одну старую книгу. Глядя на покрытую тонкой сеткой кракелюров обложку с полустёртым названием, я почувствовал, как что-то тёплое и забытое, шевельнувшись в моей душе, стало постепенно разрастаться. И это нечто становилось тем больше и теплее, чем дольше я смотрел на старый том. Волшебным образом эта, полу развалившаяся от времени книга, которую за все эти годы, я так и не удосужился прочесть, вернула меня в далёкое прошлое, и вот, я, ещё совсем молодой человек, стою перед старой дверью, из-за которой, надтреснутый голос произносит одни из самых дорогих слов в моей жизни:
«Заходи, заходи гость дорогой. Кто бы ты ни был, в этом доме ты найдёшь приют от холода, кружку горячего чая, пылающий очаг, и интересную беседу».

               



                Глава первая.

Как это часто бывает, начало нашей с Диогеном дружбе положил его величество случай, которому, в свою очередь, предоставило право на жизнь разгильдяйство.
  К концу подходил девятнадцатый март моей жизни. Я совсем недавно сменил место работы, и к тому времени на протяжении семи месяцев трудился токарем на одном из местных предприятий, где, вскоре, будучи по природе человеком довольно общительным, обзавёлся большим количеством приятелей, один из которых, однажды предложил нам всей компанией провести выходные за городом, на его даче.
  Купив в складчину всё необходимое для пикника и дождавшись выходных, мы отправились на вокзал, и вскоре, сидя в полу пустом вагоне, уже весело перекидывались шутками под перестук колёс.
 Выйдя на одной из маленьких станций с насколько трудно произносимым, настолько же и трудно запоминающимся татарским названием, мы добрый час кряхтя под тяжестью сумок с продуктами добирались до места.
  «Загородной дачей» оказался крошечный, зачем-то в два этажа, домик, сложенный из шпал, покрытый листовым железом, и обсаженный или лучше сказать заросший давным-давно предоставленными самим себе кустарниками, за которыми возвышалась, размахивая, словно белыми флагами, обрывками полиэтиленовой плёнки, ветхая теплица. В заполненной доверху талой водой металлической бочке, плавали развалившиеся спичечные коробки, пустые сигаретные пачки, пивные банки, бутылки и прочие следы человеческой слабости и порока.
    Всё вокруг, на что бы ни падал мой взгляд если и не просилось в небытие, то готовилось сложить свои знамёна к его ногам. И всё это хозяйство или лучше сказать вся эта бесхозяйственность располагалась на, прочно укоренившихся в истории моего отечества, знаменитых шести сотках, в центре одного из садовых товариществ.
 Не теряя времени, мы с друзьями разложив на столе привезённые с собой продукты, наскоро развели огонь в крошечном, покрытом ржавчиной, мангале, но когда пришло время нанизывать мясо на шампуры, вдруг выяснилось, что, дома, в пылу сборов, занимая пространство своих сумок и рюкзаков столь важными в конце марта вещами как: банный халат, солнцезащитные очки и, крем от комаров, никому из нас не пришло в голову прихватить с собой, такую банальную вещь, как мыло.
 -Тут недалеко дом сторожа, - сказал хозяин участка. -Может у него попросить. У него-то мыло наверняка есть.
 Будучи единственным из присутствующих, кто в момент оглашения этого предложения оказался ничем не занят, я вызвался сходить.  Выслушав наставления о том, как добраться до домика сторожа, я отправился в путь. 
   Весна в тот год случилась довольно холодная. Дул сильный ветер. Под подошвами моих сапог громко хрустел тонкий лёд, сковавший маленькие лужицы.
Вскоре я был на месте. Здесь, у самого забора, отделяющего территорию сада от, поднимающегося непроходимой стеной, густого ельника, стоял выкрашенный в жёлтый цвет, двухэтажный дом с зелёными наличниками на окнах. Из поднимающейся над крышей трубы, в пронзительно голубое мартовское небо поднималась струйка синеватого дыма. Ещё на подходе к дому я отметил царивший вокруг него порядок.
К ведущему на веранду крыльцу, вела, очищенная от снега и посыпанная мелким песком, дорожка по сторонам от которой высились, скопленные за зиму, но уже заметно потраченные весенним солнцем, сугробы, сразу за которыми, выстроившись в ряд, чернели похожие на гигантские чёрные гнёзда, кусты. Возле крыльца прислонилась к стене сложенная в два аккуратных ряда пёстрая поленница.
Куда бы ни падал мой взгляд, всюду чувствовалась рука настоящего хозяина.
Вот это то место и дало приют старому, усталому, мудрому и очень добром человеку, с добрым сердцем и наполненными тёплым светом голубыми глазами.
   Поднявшись по скрипучим ступеням, я постучал в дверь. Спустя мгновение чей-то чуть хрипловатый, но бодрый голос произнёс:
«Заходи, заходи гость дорогой. Кто бы ты ни был, в этом доме ты найдёшь приют от холода, кружку горячего чая, пылающий очаг, и интересную беседу».
Так я в первый раз в своей жизни услышал слова, которыми оканчивались мои недельные заботы, на протяжение долгого времени.
   Открыв старую дверь, которая, как это часто бывает в деревянных домах по весне, поддалась мне не без усилий, я шагнул в таинственный, тёплый и пахнущий чем-то давно мною забытым, полумрак. 
   Затворив за собой дверь и поправив висевший на ней роскошный, овечий тулуп, над которым, на металлической полочке, лежала огромная, мохнатая шапка, которая, наверняка, случись мне прикоснуться к ней, встрепенулась бы и зафыркала, я замер ожидая, когда ко мне выйдет сам хозяин. Прошло минут пять.
-Да не стойте вы у порога, - донеслось откуда-то сверху. – Проходите в комнату. Я сейчас освобожусь.
 Я хотел было сказать, что мой визит носит минутный характер, но не стал. Сняв сапоги, я поставил их рядом с огромными, чёрными валенками, и осторожно ступая по цветному половику, двинулся по узкому коридору, освещённому тусклой лампочкой под матовым плафоном, укреплённой рядом со счётчиком учёта электроэнергии. 
Пройдя мимо уютно пощёлкивающей голландской печи, возле которой лежали, ожидая свой черёд, сложенные друг на несколько берёзовых поленьев, я раздвинул цветастые дверные занавески, и вступил в просторную, оклеенную нежно зелёными обоями комнату.
  Желая отереть со лба выступивший пот, я опомнился, что стою посреди чужого дома в головном уборе. Сняв шапку и положив её на перила лестницы ведущей на второй этаж, где, в данный момент судя по доносящимся звукам и обретался в данный момент хозяин дома, я осмотрелся. В стене под лестницей имелась дверь, на которой был укреплён небольшой плакат. Изображённые на плакате, в лубочной манере две кошки в русских сарафанах сидели за столом, на котором кроме самовара стояла сахарница, из которой поднималась пирамидка, сложенная из очень натурально изображённых кубиков рафинада и тарелка с баранками, и пили из блюдец чай. Глядя на плакат, отчего то я подумал о давно минувшем детстве.
  В самом центре комнаты стояло плетённое кресло-качалка, укрытое толстым верблюжьим одеялом, поверх которого лежал раскрытый том с синей обложкой.
 У окна стоял большой письменный стол, на котором, среди остатков недавнего чаепития, подобно диковинной пагоде с причудливо изогнувшейся крышей, возвышалась большая настольная лампа с зелёным абажуром. 
  Под стол была задвинута довольно грубо изготовленная деревянная табуретка, вроде тех, какие показаны на полотнах, изображающих крестьянский быт дореволюционной русской деревни.
   По одну сторону от стола стояла старая, приземистая тумбочка, с перемотанной синей изолентой ножкой, а по другую, видавший виды холодильник.
   У противоположной от окна стены, стоял жёлтый диван, старые пружины, которого наверняка, попроси их как следует, могли бы рассказать историй не на один том. Над диваном висели, дробя тишину на уютные мгновения, древние ходики
 На противоположной от лестницы стене, была укреплена огромная, местами полинявшая лосинная голова, под которой стоял массивный, лакированный книжный шкаф. Книги, словно испуганные моим визитом, птицы, стояли тесно прижавшись друг к другу плотными рядами.
 Одна из полок привлекла моё внимание. На ней выстроившись в вряд, словно древние вороны, тускло поблёскивали выцветшим золотом своих корешков, несколько толстых томов в чёрных переплётах.
  Приблизившись к креслу, я взял в руки лежавшую на нём книгу. Это была «Золотая ветвь» Джеймса Фрэзера. 
  Несмотря на то, что издание, которое я держал в руках, относилось к семидесятым годам прошлого века, книга пребывала в хорошем состоянии.
Вскоре где-то наверху послышались шаги, и едва я успел положить книгу на место и в два прыжка вернуться к порогу, как на верхнюю ступеньку лестницы, с шумом ступила нога в зелёном тапке. Затем под чьей-то рукой заскрипели перила, и вскоре передо мной предстал сам хозяин. Это был не высокий, седой старик. Было бы честным сказать, что его, хорошо выбритое, покрытое сеткой тонких морщин лицо мало чем отличалось от лиц людей, достигших преклонного возраста. Но его глаза поразили меня! Уж не знаю, что тому было причиной, освещение ли комнаты, либо моя впечатлительность, от которой, как считают многие мои знакомые, я не избавился и по сей день, но в ту минуту как я впервые увидел глаза этого человека, мне показалось, что из их глубин исходит какой-то непостижимый тёплый свет, свет, которого хватило бы на целый народ.

  Одет старик был в синюю рубаху с закатанными до локтей рукавами, и чёрное трико. На ногах, помимо уже упомянутых зелёных тапок были мохнатые, шерстяные носки.
    Приблизившись, ко мне почти вплотную, он устремил на меня свой внимательный, позже, столь часто приводивший меня в замешательство взгляд. Мне показалось, что ещё немного и он попросит меня предъявить ему мои документы. Однако вместо этого старик, тепло улыбнулся и попросил меня представиться и ещё раз изложить цель моего визита, что я и сделал.
  Глядя на этого человек, я заключил, что ему должно быть никак не меньше шестидесяти пяти, и ошибся, ибо аккурат за две недели до того дня как я постучался в дверь этого дома, Григорию Александровичу Спесивцеву (именно такие имя фамилию и отчество назвал хозяин, протягивая мне свою широкую, сухую ладонь), исполнилось семьдесят два года.

 -Значит говорите приехали пожарить шашлыков, а мыло забыли, - произнёс он медленно, словно бы размышляя, на каком из произнесённых мною слов задержать своё внимание прежде всего. - Ну что же, и так в жизни бывает.

 Подождите пожалуйста минуту, - и он скрылся за той самой дверью, на которой висел плакат с кошками.
 
 Вернувшись, он протянул мне, завёрнутый в целлофановый пакет, угловатый, покрытый тонкой сеткой кракелюров, кусок хозяйственного мыла.
-Александр, - произнёс хозяин, протягивая мне мыло, - как соберётесь домой, не сочтите за труд, занесите мне его пожалуйста.
 Я заверил старика, что верну мыло лично, и когда, попрощавшись, я уже хотел было покинуть комнату, старик окликнул меня:
-Александр, позвольте мне украсть у вас ещё минутку.
-Пожалуйста Григорий Александрович, - ответил я.
- У меня к вам будет ещё одна маленькая просьба: если вас и ваших товарищей не затруднит, сообщите мне пожалуйста если заметите на территории сада кого-нибудь подозрительного. Хорошо?
Заверив старика, что передам товарищам его просьбу, я направился в прихожую.
Так я познакомился с Диогеном.
               

               





               

               
                Глава вторая.


   Забегая вперёд, скажу, что в тот день никаких подозрительных людей на территории сада не мне ни моим товарищам увидеть не довелось.
  Когда наш пикник был в самом разгаре мне снова довелось посетить дом Диогена.
   На этот раз инициатива нанесения визита, исходила лично от меня. Мне показалось, что было бы крайне невежливо с нашей стороны не отблагодарить человека, столь быстро и охотно пришедшего к нам на помощь. Мой душевный порыв нашёл живой отклик со стороны моих товарищей, и я, прихватив с собой бутылку пива и тарелку с живописным натюрмортом, состоящим из нескольких исходящих паром кусков мяса, пары корнишонов и дольки помидора я отправился в путь.
  На этот раз старик сам открыл дверь на мой стук. На нём был надет старый, серый пиджак и чёрные брюки. Несмотря на то, что я, только на первый взгляд насчитал на брюках четыре прожжённых дыры, они были тщательно выглажены. Обнаружив сей курьёз, я не смог сдержать улыбки.
-Ах, это снова вы Александр.  И хоть на лице его светилась улыбка, в его голосе я уловил лёгкие нотки досады. - Вы вероятно опять не задержитесь у меня надолго. Очень жаль. Признаться, я рассчитывал посидеть, попить чайку и побеседовать.  Немного помолчав он, хитро прищурившись, глянул на меня:
-А может всё-таки уважите старика, а?
Извинившись, я сослался на то, что и в этот раз у меня никак не получится принять его приглашение, ибо меня очень ждут товарищи, но я непременно приеду к нему на следующей неделе, и если он не передумает, то мы непременно попьём чаю и побеседуем.
- Не передумаю. Даже не надейтесь на это молодой человек, - с улыбкой сказал старик, при этом в его глазах блеснул какой-то суворовский азарт.
 -Обязательно приезжайте. Непременно. Я буду ждать вас.  А это что у вас в руках?
Вспомнив про цель своего визита, я поспешно, с виноватой улыбкой, протянул ему наши дары.
-Пиво не нужно, - сказал старик, бережно отводя в сторону мою руку держащую бутылку «жигулёвского. -Я уже много лет не употребляю алкоголь. А вот за шашлычок спасибо большое. Уважили старика. Давно не ел шашлыка. А аромат-то какой! Ну теперь вы просто обязаны навестить меня и отведать от моих щедрот. Обязательно приезжайте, - при этих словах старик шутливо нахмурившись, погрозил мне длинным сухим пальцем, вмиг сделавшись похожим на одного из сказочных персонажей, и добавил спокойным и серьёзным тоном:
 - Не сочтите меня Александр излишне назойливым, но я, как видите, старик, а у стариков есть одна неприятная особенность: они иногда внезапно умирают, и тогда те, кто не успели выполнить данные им обещания, обречены до конца своих дней ходить с этим грузом на совести.
 Возвращаясь к товарищам, я сомневался во многих вещах, но в том, что на следующих выходных я приеду в гости к этому старику, я был уверен, так же твёрдо, как и в том, что однажды умру.
 Ближе к вечеру заметно похолодало, и перспектива провести на «даче» ночь с каждой минутой всё больше теряла в моих глазах привлекательность. Глядя на лица моих товарищей, не сложно было догадаться, что и они думают о том же. Оставалось только дождаться пока кто-нибудь из нас не озвучит, то, что и так носилось в воздухе, и потому, когда кто-то заговорил о том, что, пожалуй, пора бы подумать о возвращении домой, его предложение было встречено единодушным одобрением.
  Наскоро прибравшись, мы уже хотели отправиться на станцию как тут, я вспомнил о данном мною обещании вернуть мыло. Сунув заметно уменьшившийся обмылок в полиэтиленовый пакет, и сказав товарищам, что догоню их, я в третий раз за тот день отправился к дому старика.
                Глава третья.
  Возможно, на этом бы история нашего знакомства и закончилась, как и многие другие истории подобные этой. И обещание, данное мною старику, так и осталось бы одним из множества невыполненных мною обещаний, которых, кто бы что ни говорил имеются во множестве у каждого человека. Но было одно обстоятельство, которое не давало мне покоя на протяжении всей рабочей недели. Книги. Мне, к слову большому любителю хорошей литературы, ужасно захотелось поближе познакомится с библиотекой, которую мне довелось увидеть в доме сторожа.
Дождавшись конца рабочей недели, я прямо с заводской проходной отправился на вокзал.
   Когда на землю опустился вечерний сумрак, я встретил его, покачиваясь в кресле – качалке, слушая песню огня в печи и наблюдая за действиями старика, который суетился у стола, вынимая из недр холодильника и расставляя на столе банки в которых антрацитовым блеском мерцало варенье и застывшим янтарём переливался густой мёд.
 - Ваша любовь к литературе Саша, делает вам честь, – говорил хозяин, выкладывая из целлофанового пакета на тарелку овсяное печенье.
Практически весь вечер, старик посвятил книгам. Книги были его любовью. О них он говорил с искренним упоением. Признаться, мне прежде не приходилось встречать на своём жизненном пути человека, способного с такой страстью говорить о предмете своего обожания.
 -Поверьте мне Саша, - говорил он с таким пылом, словно я за секунду до этого убеждал его в обратном, - человеку никогда не найти в этом мире более интересного собеседника, чем книга. Никто не сумеет так внимательно его выслушать как она. Никто не будет с ним более тактичен, чем она. Если, читая книгу, вы вдруг захотите остаться наедине со своими мыслями, вам не нужно подыскивать для этого удобные слова, как в случае с человеком, а достаточно лишь закрыть том, и отложить его в сторону. Книга, не раздумывая о последствиях, даст вам хороший совет и не станет укорять, как это часто бывает с людьми, если вы им пренебрежёте им.
  Книги, как я узнал позднее старик собирал повсюду: Большая часть, их попала к нему, после того, как в одном из расположенных неподалёку сёл, закрылась библиотека и одна из бывших сотрудниц этой библиотеки, являвшаяся, по счастливому стечению обстоятельств также владелицей, садового участка расположенного неподалёку от дома Диогена, пригласила его подработать в качестве грузчика.
  В течении нескольких часов, под удивлёнными взглядами деревенской ребятни, старик старательно перебирал сваленные в кучу книги.  Затем, наняв шофёра за половину обещанного ему за работу гонорара, старик перевёз отложенные им книги в свой дом, где их однажды мартовским вечером и сподобился увидеть я.
  Так же источниками книг для Диогена служили вагоны электропоездов, где их частенько оставляли, или забывали пассажиры. Никогда не забуду с какой гордостью старик продемонстрировал мне однажды великолепное издание «Арабских сказок». Сообщив попутно, что подобрал эту книгу бесценную, по его мнению, книгу возле контейнеров, во время одной из своих поездок в город.
               

               

                Глава четвёртая.

 В самом начале нашего знакомства, я несмотря на попытки старика, увлечь меня в беседу, старался отмалчиваться и слушать, лишь изредка позволяя себе вставлять в паузах короткие реплики. Но постепенно, я, образно выражаясь,  всё же сложил свои знамёна к его, облачённым в неизменные вязанные носки ногам, и монологи сменились живыми беседами, которые, порой перерастали даже с жаркие споры.
  Познания старика были столь  обширны, что порой, слушая его, у меня складывалось твёрдая уверенность в том, что не только все находящиеся в этом доме книги были им прочитаны, но и что всё их содержимое составляет лишь ничтожную часть той огромной сокровищницы, которую представляет собой его память. Что нет и не может быть в мире такой темы, которая бы, оживлённая эрудицией этого удивительного человека, не взмыла бы в высь.


               


                Глава пятая.

    Думаю, что у меня не будет другого случая рассказать тебе, дорогой читатель, о тех традициях, которые появились у нас с Диогеном. Прожив на земле добрую половину жизни, я не раз становился свидетелем того, как каждая удачно сказанная фраза или вовремя вставленное в разговор словечко, или жест со временем составляются в согревающий сердце таинственный код, понятный только посвящённым.
 Со временем подобный код возник и у нас с Диогеном.
   Не помню кому из великих французов принадлежат слова о том, что самое прекрасное в любви, это те несколько секунд, когда ты преодолеваешь последние ступени до двери, за которой тебя ждут. Так вот. Это чистая правда. Во всяком случае в наших отношениях с Диогеном дело обстояло именно так. Всякий раз поднимаясь по скрипучим ступеням, к двери, я чувствовал, как моя душа наполняется сладким предвкушением будущей встречи.
Я действительно очень любил старика и потому, отправляясь к нему в гости набивал по дороге на вокзал свою сумку чаем, сахаром и разными сладостями.
 Сидя на вокзале в ожидания электрички я не раз задумывался над тем, что, проводя выходные у Диогена, не занимаюсь ли я самообманом, пытаясь извлечь из наших встреч хоть какое-то ощущение семейного тепла, вместо того, что заниматься созданием собственной семьи?  Однако все мои тревоги исчезали, когда я, поднявшись по скрипучим ступеням крыльца, и постучав в дверь, выслушивал врезавшуюся в мою память, вероятно до конца моих дней, тираду о горячем чае, пылающем очаге и дружеской беседе.
И уж конечно не было на земле более счастливого человека чем я, когда, отперев старую, тяжёлую дверь, я окунался в пахучий и тёплый сумрак прихожей, чтобы затем, переобувшись в привезённые таки мною однажды из города тапочки, пройти в комнату где меня ожидал Диоген.
    Когда я входил в комнату, он, отложив в сторону всё, чем бы ни были заняты в тот миг его огромные сильные руки, с улыбкой спешил ко мне на встречу. Я жал широкую сильную ладонь старика, попутно отвечая, на тоже ставший традиционным, вопрос, о том, не голоден ли я, и садился за стол, где меня уже ждал обещанный горячий чай, и беседа, тянувшаяся обычно до самого ужина.
О эти наши с ним беседы! И сегодня, когда с тех пор прошло уже много лет, я часто вспоминаю их.  Обычно они начинались с того, что старик рассказывал мне краткое содержание очередной, прочитанной им за неделю, книги. То, как он это делал, достойно отдельного описания. Сначала он осторожно, словно боясь спугнуть, мой интерес, описывал сюжет произведения, при этом внимательно глядя мне в глаза словно проверяя, действительно ли я слушаю его, или только делаю вид, в то время как сам, мысленно, нахожусь где-то совсем в другом месте. И надо сказать, что и в этом проглядывала его прозорливость, ибо, внимая его чуть надтреснутому голосу, я, забывая, что нахожусь в комнате крошечного домика, уносился в далёкие, таинственные страны, погружался в давно минувшие эпохи, чтобы проживать там жизнь за жизнью, сменяя латы на камзолы, шубы на тоги, королевскую парчу на нищенские рубища. Я колесил на цыганских кибитках по дорогам средневековой Европы под чёрным от дыма костров инквизиции, небом, и под старым парусом наполненным солёным норд-вестом пересекал океан. Я взбирался на снежные вершины гор, и опускался к доньям морей. Я брёл по исписанным тугими ветрами обжигающим пескам знойных пустынь и пробирался сквозь сугробы назло метелям. Я гнил в застенках и изнывал от малярии в густых джунглях. Вместе с персонажами новелл Мопассана  я путешествовал с котомкой на плече и посохом в руках по дорогам  южной Франции, и водрузив на мачту старого баркаса старый, заштопанный парус, выходил с рыбаками в море. Вместе с  Голсуорси я ждал очередной пары обуви от старого, умирающего от голода, но сохраняющего собственное достоинство немецкого сапожника, или охотился в одном из старых английских поместий на фазанов. Увлечённый Цвейгом (его Диоген выделял из всех) я бежал вместе с семнадцатилетним юношей в одно старое венское кафе, на встречу со старым галицийским евреем, в надежде купить у него, нужную мне, редкую книгу. 
  Да где и кем мне только не довелось побывать, не покидая жарко натопленной маленькой комнатушки?


   Закончив с сюжетом, Диоген принимался за персонажей.  Очень подробно, и вместе с тем непринуждённо, он рассказывал мне о них так, словно был знаком с каждым лично.  В такие минуты его глаза начинали поблёскивать какой-то опасной радостью. Порой он настолько входил в раж, что говорил о том, как бы он лично поступил с тем или иным книжным негодяем, словно речь шла не о давным-давно ушедших в небытие людях, а то и вовсе о плодах писательского воображения, а о его взаправдашних соседях, которые, в тот момент, как мы обсуждали их, стояли за окном или в прихожей и внимательно слушали наш разговор. 
    Признаться, глядя на него в такие минуты, у меня невольно закрадывалось подозрение, а не первые ли это проблески старческого маразма.
   Надо бы заметить, что современную литературу старик большей частью не жаловал. На заданный ему как-то мной вопрос, «чем ему не угодили современные авторы?» он заявил:
-Понимаете, Саша, большинство современных авторов никого и ничему не учат, а лишь развлекают, и большая часть современных «шедевров», это своего рода сборники нелепых и глупых лингвистических шарад, и головоломок, позволяющих невзыскательным и посредственным умам, нежиться в тепле лёгких узнаваний и неприхотливых догадок. 
Мне, как раз в то время увлечённому одним весьма популярным, современным автором, показались его выводы несколько размашистыми что ли.  В конце концов, по мимо большей части современных «шедевров» есть ещё и меньшая. Когда я поинтересовался у старика, на чём он основывает свои выводы, тот возмущённо всплеснул руками:
-Да вы что, дорогой мой, с луны упали? Вы откройте  современный бестселлер, написанный каким-нибудь модным бумагомарателем. Его автор либо лебезит перед покупателем своего словоблудия, либо открыто тешится над его глупостью и наивностью, либо, и это страшнее всего, потакает низменным инстинктам. Тогда как старые писатели, все эти властители дум, даже если и обращались к тёмным фракциям человеческих душ, то с единственной целью, - зажечь в них свет.
   Настоящая литература Саша, должна вести человека  к свету.

     Перед ужином, старик выходил на осмотр вверенной ему территории, а я оставался его ждать. Когда он возвращался, мы вместе готовили ужин,  а   окончив трапезу возвращались к беседам.  Ближе к полуночи мы ложились спать. Для меня старик раскладывал старую раскладушку, а сам ложился на диване.
Проснувшись по утру, мы приводили себя в порядок, завтракали. Затем старик принимался за работу по хозяйству. Я часто помогал ему.
  Когда же приходило время мне возвращаться в город, перед тем как попрощаться со мной Диоген подходил к книжному шкафу. Остановившись, он какое-то время ласково и бережно гладил корешки книг, которые, терпеливо ожидали на какую из них, в этот раз выпадет выбор хозяина.
-Так-так-так, - говорил Диоген, растягивая слова, при этом изредка бросая на меня недоверчивые взгляды.  -Какую бы сегодня книгу мне вам подарить, Саша?
Когда, попрощавшись и дав, также ставшее со временем традиционным, обещание на следующей неделе вновь нанести визит, я отправлялся на станцию, у меня в сумке лежал очередной пухлый томик.


   
 




               



                Глава шестая.


   Во всём, что касалось языка, Диоген был очень придирчив и чувствителен.  Любое моё неверно употреблённое слово, тут же уловлялось им, препарировалось, и обретя свой исконный смысл, занимало место в моём вокабуляре.
Задев как-то в разговоре с Диогеном одного из своих знакомых, любившего поесть и вообще насладиться жизнь в самом широком смысле этого слова, я назвал его эпикурейцем.
-Саша, эпикуреец, - спокойным и серьёзным тоном, сказал Диоген, - это одно из понятий, которые в наше время трактуются большинством людей не верно. Среди основных зол Эпикур главным считал, как раз именно пресыщение. Основная идея «эпикурейства» сводится, к тому, что стоит только отказаться от пресыщения, и ты обретёшь истинную свободу и, как следствие, счастье.
Потом старик рассказал мне, что к таким же неверно трактуемым понятиям относится и такое понятие как «Цинизм». «Циник или правильно говоря «Киник», - это вовсе не жлоб, как думает большинство обывателей, это прежде всего человек, которому нужно для счастья немногое. В конце старик добавил, что именно к этой философской школе относился и знаменитый Диоген сумевший, сидя в своём большом глиняном пифосе, который с веками странным образом превратился в бочку «умыть» Александра македонского, попросив того не загораживать солнце.
Именно после той беседы я и стал называть старика Диогеном.
   
   Ещё одной страстью старика, о которой он мог самозабвенно говорить часами была история.
  В описании тех или иных ушедших в далёкое прошлое, событий, он был столь детален, что порою у меня создавалось ощущение, что, когда он говорит о битве при Каннах он или о Пирамидах Гизы, или о крутобоких каравеллах с наполненными ветром и украшенных красными крестами парусами, стремящихся через океан к берегам нового света, перед его глазами протекают все эти события и всё, что ему остаётся, это рассказать мне о том, что он видит.
Однажды, шутки ради, в разговоре с Диогеном я задел тему религии, полагая, что эта область знаний, им, прожившим большую часть жизни в атеистической стране, наверняка мало изучена. Чтобы усложнить ему задачу, задал ему вопрос, касающийся ислама. Каково же было моё изумление, когда в течении последующих двадцати минут он терпеливо и методично рассказывал мне о первых годах зарождения уммы, о том, что этому предшествовало о первых халифах о жизни пророка он знал такие подробности, что могло сложится впечатление что Диоген провёл с ним рядом всю жизнь в качестве личного, и очень ответственного биографа. Каждая битва сопровождалась именами и датами жизни и смерти полководцев, прославивших свои имена под зелёными знамёнами.  Причём говорил обо всём этом старик настолько уверенно, что мне и в голову не приходило никогда проверить его.
Больше я подобных заходов не предпринимал.

                Глава седьмая.
  Из тем, которые Диоген не любил касаться, главными, пожалуй, были современные экономика и политика. Когда мне случалось завести разговор о событиях, происходящих в моём городе, старик с улыбкой отмахивался.
 -Дорогой Александр, -  говорил он,-беседа о городе вроде того, откуда прибыли вы, как, впрочем, и о большинстве городов нашего с вами отечества, вполне может исчерпывается несколькими словами:
«Почти зима. Всё ещё зима, и дорожные работы».
     К политическим событиям, происходящим в стране, гражданином которой, старик, как никак являлся, он относился, так же, как и к большинству вещей, исходящих из мира сего. То есть, - никак. Стоило мне только коснуться какой-нибудь злободневной темы, как Диоген виртуозно увлекал меня в разговор о каком-нибудь историческом событии или приглашал меня обсудить очередную главу читаемого им романа. В такие минуты мне казалось, что все его знания только за тем и нужны ему чтобы с их помощью отгородиться от мира, который простирался за окном.
     Ещё одной темой, которой Диоген никогда не касался было его прошлое. И конечно, такой глупый и нахрапистый юнец, каким в ту пору был я, ну никак не мог довольствоваться той частью биографии, которую старик счёл достаточной и подобно слепой девочке, из известного анекдота, норовил выяснить, а не припрятано ли чего поинтереснее.
    Однажды, подобрав, как мне показалось, удачный момент, я попробовал расспросить старика о его прошлом.  Он, занятый в это время нарезкой, привезённой мною колбасы для бутербродов, оторвался от своего занятия и вместо ответа бросил на меня один из тех взглядов, после которых всё становится ясно без слов. Больше этой темы я не поднимал.
 Однако, когда спустя пару недель мы обсуждали прочитанную мною новеллу Голсуорси, в которой описывались сцены из семейной жизни, Диоген, углубившись в рассуждения был настолько детально подробен, что у меня не осталось никаких сомнений, что и эта часть человеческой жизни ему вполне знакома.
  Всё разрешилось одним субботним вечером, когда мы сидели и пили чай. Закончив рассказывать о событиях, предшествовавших взятии турками Константинополя, старик начал рассказывать мне… о своей семье.
   Из его рассказа я узнал, что некогда он жил в большом крупном городе, что его родители были интеллигентными людьми. Отец работал в оркестре, а мать преподавала историю в одном из крупнейших ВУЗов страны. От родителей, которые, во время поездки по делам в соседний город, погибли в автокатастрофе, сыну осталась большая трёхкомнатная квартира в центре города. Потеря родителей внесла коррективы в планы Диогена и несмотря на красный диплом, полученный по окончанию школы, он не стал поступать в ВУЗ, а устроился на один из заводов учеником токаря. На том же заводе он встретил и будущую жену, которая спустя несколько лет родила ему сына. Спустя ещё несколько лет, они развелись.  Поскольку при разводе ребёнок был оставлен с матерью, Диоген посчитал правильным оставить им с свою квартиру. . Задержки по зарплате на его родном предприятии по росту могущие сравниться разве, что с ростом цен в магазинах, исключали для него всякую возможность съёма отдельного жилья, и нашему герою пришлось поселиться в заводском общежитии.  Можно было только гадать, что ему, выросшему в интеллигентной семье и привыкшему с детства к удобствам отдельной квартиры, пришлось тогда пережить.
   Вскоре предприятие, на котором трудился Диоген было приватизировано какими-то ловкими дельцами и пущено ко дну, а переданное на баланс города общежитие, заселяемое городской администрацией вернувшимися из мест заключения уголовниками и наркоманами медленно, но верно утрачивало сходство с человеческим жильём.
    После очередного избиения соседом по комнате – сухощавого, вечно улыбающегося уголовника, с головы до ног покрытого наколками, Диоген, выйдя из больницы, в последний раз зашёл в общежитие, чтобы, забрав свои документы, покинуть его навсегда.
  Потянулись окаянные годы бродяжничества.
  То были времена, когда на просторах нашей страны словно грибы после дождя, одна за другой возникали различные религиозные секты и общины. Одна из таких общин, кроме всего прочего занималась тем, что на собранные средства, подкармливала бездомных и нищих.
  Раз в неделю члены этой общины, развозили по разным углам городского дна большие кастрюли с бесплатным супом. Одна такая кастрюля добралась и до железнодорожного вокзала, на котором в те дни обретался Диоген.
  Вот так отпрыск интеллигентной семьи, Григорий Александрович Спесивцев оказался в очереди за куском хлеба, и тарелкой бесплатного супа.   Старик и сам не знал, чему именно он обязан тем, что на него, ничем в общем-то не отличавшийся от других таких же бродяг, что встали в тот день в очередь за куском хлеба и тарелкой супа обратила внимание женщина, что разливала по тарелкам этот самый бесплатный суп, однако именно с её помощью наш герой устроился плотником, на подворье одного из расположенных неподалёку от города, монастырей.
   Монастырь предоставил бывшему бездомному Егорию (именно так стала величать нашего героя монастырская братия), отдельную комнату, и обеспечил трёхразовым питанием. В добавок каждый месяц старый настоятель вручал ему лично в руки конверт с небольшой суммой денег.
Так прошло несколько лет. И, надо думать, этих лет так прошло бы гораздо больше если бы не один случай:
 Думаю, вряд ли для кого-то является секретом, что современная русская православная церковь, как бы это сказать по мягче, не вполне воплощает собой идеал царства божия на земле.   Не был в этом смысле исключением и монастырь, в котором обретался наш Егорий. И вот однажды случилось так, что в столярку к нашему герою вошёл один монах. Он принёс конверт с деньгами. Старик как раз собирался пить чай и пригласил монаха разделить с ним трапезу. Монах согласился. Слово за слово между ними завязалась беседа, в пылу которой простодушный плотник Егорий, позабыв на время, что перед ним не просто верующий человек, а монах, то есть винтик в огромном механизме, вынужденный бороться за свою долю смазки в этом самом механизме, на свою беду взял, да и выложил всё, что думает о положении дел в современной православной церкви.  На следующий день к Егорию явился сам настоятель и попросил его впредь проявлять сдержанность в речах. А ещё через день Диоген был объявлен едва ли не еретиком, и выдворен из монастыря.      Однако религиозные споры религиозными спорами, а в качестве работника Диоген оставил о себе в том монастыре настолько хорошее впечатление, что женщина, устроившая его  в монастырь удостоилась благодарности от по видимому несколько поостывшего монастырского начальства и когда наш герой вернулся  на вокзал и вновь занял место в очереди за бесплатным супом, она отозвала его в сторону и сообщила, что её знакомые подыскивают сторожа в садовое товарищество и если с
 документами у старика по-прежнему всё в порядке, она попробует их уговорить взять его.
  С документами у старика по-прежнему всё было в полном порядке, и спустя три дня он закрыл за собой ту самую дверь, в которую спустя четыре года, мартовским днём постучался я.


               

               

                Глава восьмая.

               
 Прошло несколько месяцев в течении которых я каждые, или почти каждые выходные проводил на фазенде (так с молчаливого согласия Диогена я называл его участок). Однако вскоре в моей жизни произошли перемены, главной из которых, было то, что у меня наконец, после долгого перерыва, появилась подруга, и на довольно длительный период мои визиты к Диогену прекратились.
  И вот в один ноябрьский погожий день, когда я, прогуливаясь по омытым полуденным дождём дорожкам городского парка, наслаждался разлитой в природе негой, мне пришла в голову мысль навестить Диогена.
   Дождавшись пятницы, и выдумав для подруги причину, я отправился на вокзал. По дороге я зашёл в один из магазинов где кроме пачки столь любимого Диогеном азербайджанского чая, накупил массу сладостей.
   Поднявшись по ступеням, скрип которых в замолчавшей, приготовившейся отходить ко сну осенней природе, звучал ещё отчётливее, я постучал в дверь.
 -Заходи, заходи гость дорогой. Кто бы ты ни был, в этом доме ты найдёшь приют от холода, кружку горячего чая, пылающий очаг, - услышал я хорошо знакомый голос.
Я простоял с пол минуты ожидая окончания о долгой, интересной беседе, но так и не дождавшись, открыл дверь.
  Ещё на пороге я почуял неладное.  В самом воздухе этого дома, который стал для меня почти родным, что-то изменилось.
    При виде картины, которую я застал, войдя в комнату, тревога в моей душе усилилась. В самом центре, на полу, стояла раскрытая большая клетчатая сумка, возле которой высилась гора одежды. Хозяин сидел за столом, на котором лежали различные бумаги. Увидев меня, он поднялся и с улыбкой на устах (странная, надо сказать, это была улыбка) двинулся мне на встречу, по пути извиняясь за царящий в комнате беспорядок.


Мы пожали друг другу руки. Я снова посмотрел на высившуюся посреди комнаты кучу одежды, а затем перевёл взгляд на старика.
- Вот, видите Саша,- сказал тот. - Собираю свои вещи. Немного помолчав, он тихо добавил:
 -Приходится покидать этот дом, - он пожал плечами, разведя при этом руки в стороны, словно бы говоря:
 «Вы молодой, может вы мне объясните, что всё это значит?»
Даже спустя много лет, я отчётливо помню ту, наполненную вязкой словно паутина, тишиной, паузу, которая повисла в тот миг в комнате.
  Чтобы хоть чем-то её заполнить, я спросил у старика, что он намерен делать со своими книгами. Он ответил, что ему ничего другого не остаётся кроме как оставить их здесь. Также он выразил надежду, что новый их хозяин будет обращаться с ними бережно. Затем, он подошёл к книжному шкафу и медленно провёл кончиками пальцев по корешкам книг стоявшим на одной из полок.
  Потом мы молча пили чай с привезёнными мною из города сладостями. Прихлёбывая из чашки терпкий, густой «купец», я изредка поглядывал на старика, ожидая, что тот в конце концов объяснит мне суть происходящего. И старик объяснил. Из рассказа Диогена я узнал, что накануне вечером его навестил председатель садового товарищества, и сообщил, что, в услугах последнего более не нуждаются, что со дня на день в дом въедет новый жилец. Когда старик поинтересовался у председателя с чем связана его отставка, тот нехотя объяснил суть дела. Как оказалось, у председателя имелся дальний родственник очень преклонных возраста, проживающий в одном из отдалённых сёл области. Этот человек совсем недавно, схоронил супругу, за которой присматривал последние несколько лет, а теперь и ему самому требовался присмотр, а никого из родных по близости кроме председателя у него, как оказалось, не имелось.  Увы, но в глазах председателя чашу весов, на которой стоял один хороший человек, в жилах которого текла хоть и дальняя, но родная кровь, не могла перевесить чаша, на которой стоял другой хороший, но совершенно посторонний ему человек. И не перевесила.
Так, нагруженная горестями и трудностями тяжёлая вагонетка судьбы, начав свой ход в одном из Богом забытых сёл Урала, постепенно набрав скорость, сокрушительным снарядом врезалась в спокойный, с таким трудом обретённый и налаженный быт одинокого, беззащитного старика, и разнесла его в дребезги.
Какое-то время мы просидели молча.
-Кстати, - внезапно громко воскликнул Диоген, хлопнув себя ладонями по коленям. – Я забыл вам сказать, что председатель принёс расчёт, - с этими словами старик кивком головы указал на подоконник, на котором между двумя горшками с геранью лежала стопка банкнот. 
- Саша, вы случайно не подскажете старику, что сейчас в том мире откуда приехали вы делают с большими деньгами? – спросил старик, хитро прищурив красные, судя по всему, от недосыпа, глаза. - И вообще, как там сейчас относятся к богатым?
Я пожал плечами. Мне понравилась его шутка, но улыбнуться я не смог.

             

                Глава девятая.



  В тот день старик был, как и всегда, словоохотлив, но, я, хорошо его знавший, чувствовал, что в этот раз его разговорчивость имела иную, нежели прежде, природу. Он словно бы просил меня помочь ему убедить себя в том, что ничего страшного, в общем-то не произошло. Что случилось то, что рано или поздно всё равно должно было случится, но его голубые глаза врать не умели, и глядя в них я видел леденящий ужас перед надвигающимся будущим.
-Когда вам Григорий Александрович нужно освободить дом? - спросил я сам не зная зачем.
-В моём распоряжении ещё три дня, - ответил старик. - Так что время попить чайку в последний раз у нас с вами есть. Как вы считаете, а, Саша? – с этими словами он довольно неприятно похлопал меня по плечу, но я стерпел. Я знал, что передо мной был всё тот же добрый и мудрый Диоген, каким я знал его прежде.
Я понимал, что в эту грозную для него минуту, когда рушилась в очередной раз его жизнь, несмотря на то, что внешне он сохранял спокойствие, его нервы были на пределе, и что бы он не сказал сейчас и не сделал, нужно воспринимать через призму постигшей его катастрофы и никак иначе.

     Я снова бросил взгляд на огромную сумку посреди дома, который столько раз открывал передо мной двери и который совсем скоро закроет навсегда свои двери для Диогена, а затем перевёл взгляд на книжные полки, и вдруг с ужасом осознал, что вся мудрость, скрытая под этими многочисленными корешками, сейчас бессильна помочь этому человеку. Мне вдруг вспомнилась фраза из «Преступления и наказания», вложенная автором в уста старому чиновнику, фраза о том, как это страшно, когда человеку некуда пойти. Теперь, только теперь, глядя в воспалённые глаза этого испуганного старика, я осознал весь грозный ужас этих двух слов, - «Некуда пойти».
 - У меня будет к вам маленькая просьба Саша, - вырвал меня из размышлений голос Диогена.
-Я слушаю вас Григорий Александрович, - ответил я, несколько смущённый внезапно осознанной степенью близости к этому человеку, близости, почувствовать которую раньше мне, вероятно, мешала значительная разница в возрасте, между нами. 
  - Не могли бы вы сегодня переночевать у меня?  Мне сегодня нужно чтобы кто-нибудь был рядом. В последний раз посидим попьём чаю и поговорим.




  Никогда, до конца своих дней я не забуду, тот взгляд, каким он смотрел на меня в течении двух-трёх минут после того, как я, не моргнув глазом, соврал ему, что как раз сегодня, я, к сожалению, должен скоро вернуться в город, где меня ожидают неотложные дела.
Потом он улыбнулся, и я понял, что понят и прощён. Понят и прощён.
  -Да-да. Конечно. Сказал старик, положив мне на плечи свои широкие, тёплые ладони. - Я понимаю вас Саша. Дело превыше всего.
Господи. Если бы он сказал ещё хоть пару слов в таком тоне, я бы бросился перед ним на колени и рыдая умолял бы его дать мне шанс искупить моё предательство, однако вместо этого он молча направился к книжному шкафу. Остановившись, он на какое-то время устремил взгляд на книжные корешки. Затем, резко повернувшись ко мне, он произнёс:
-И всё-таки Саша я вас очень попрошу выполнить одну мою просьбу. Уж не откажите пожалуйста старику.
 -Конечно Григорий Александрович, - ухватился я за предоставленный мне шанс, словно за спасительную соломинку. - Я всё сделаю.
Старик улыбнулся и подмигнул мне словно говоря, - «Вот как вы оказывается ещё умеете».
На этот раз, и я улыбнулся ему в ответ. Передо мной снова был Диоген, такой каким я знал его прежде, и каким запомню его до конца своих дней.
И в этот момент что-то изменилось в воздухе, которым мы оба заполняли наши лёгкие. Казалось, что, сжалившись над нами обоими, теряющими друг друга навсегда, кто-то могущественный, кому дана власть над временем, принял решение вернуть нам ненадолго наше прошлое. Прошлое, в котором судьба ещё не успела совершить сокрушительную рокировку, внёсшую столько суеты, в и без того не простую жизнь моего друга. Прошлое, в котором ещё не было ни испуганного разбитого старика, ни струсившего девятнадцатилетнего юнца.
-Вновь повернувшись к полкам, старик какое-то время ласково гладил корешки книг.  И так легко было поверить в тот миг, что ещё мгновение, и старые тома вот-то потянутся следом за его сухой сильной ладонью и заголосят наперебой, умоляя того, кто столько лет давал им приют и заботу не бросать их здесь и взять с собой.

Старик снял с одной из полок стопку чёрных томов. Это было собрание сочинений его любимого Стефана Цвейга. Положив книги на стол, он какое-то время смотрел на них, словно решая, что с ними делать дальше. Затем он, обратился ко мне:
-Саша, я не знаю, как в дальнейшем сложится моя судьба, но взять их, - он кивнул на лежащие на столе книги, - я точно не смогу.  Возьмите их пожалуйста себе. Пусть они напоминают вам о наших беседах.  Поверьте мне пожалуйста, Саша, в мировой литературе мало кто так как Стефан Цвейг умел проникаться болью других и говорить об одиночестве человека на этой земле.
-Спасибо вам Григорий Александрович, - ответил я.  Подойдя к столу, я расстегнул висящую на плече сумку, одну за другой переложил в неё книги.
-Ну, а теперь Саша вам, наверное, действительно пора, - сказал он. - Вы уж простите старика, - он, виновато улыбнувшись, пожал плечами.
«Да это вы, вы Григорий Александрович простите меня дурака», - едва не закричал я, пожимая, его сухую и широкую ладонь. В тот миг я со всей ясностью осознал, что как бы близко мы не находились друг к другу, невидимая пропасть между нами с каждой секундой, становится всё шире и глубже.
Какое-то время мы молча смотрели в глаза друг друга. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Как же немного стоил я в тот день на этой земле. Передо мной стоял старый, испуганный человек у которого на протяжении долгого времени едва я пересекал порог его дома не было ничего важнее меня. Человек, которого впереди ожидают  холод, и одиночество, и для которого у  меня в трудный для него момент не нашлось ничего, кроме малодушного вранья.
   Исполненный стыда и отвращения к самому себе, я покинул в тот день дом Диогена и отправился на станцию. Однако его осунувшееся, растерянное лицо стояло перед моими глазами до самого дома, и на протяжении всего последующего дня, воцарившись в моём сознании, отовсюду, куда бы я не устремлял свой взгляд на меня смотрели большие, печальные, голубые глаза.
  Улёгшись вечером в постель, я долго не мог уснуть, слушая шум ветра за окном. А когда закрывал глаза, то видел перед собой одиноко бредущего по дороге седого старика.
  Надо ли говорить, что когда наступило утро, то среди пассажиров, садящихся в электричку, идущую в сторону станции с причудливым татарским названием, снова был я.


               

                Глава десятая.

Всю дорогу меня не покидало какое-то смутное предчувствие, словно я куда-то не успел, что-то не сказал, кого-то потерял. Сочтя моё состояние результатом вчерашних душевных метаний и плохого сна, я постарался развлечь себя и купив у проходящей по вагону пожилой, голосистой цыганки несущую перед собой огромную сумку, с нашитыми по бокам яркими цветными попугаями, в которой наверняка не было разве что счастья, сборник кроссвордов и ручку, попробовал отвлечься, но мысли словно стая испуганных птиц метались в моём сознании не желая обретать стройность. Вскоре поезд прибыл на станцию. Сойдя на перрон, я направился к стоянке такси на которой стояло с десяток автомобилей разных марок и расцветок. Чуть в стороне, сбившись в плотный кружок, стояли водители.
Многих из них мне случалось видеть и прежде. В основном это были городские ребята, привёзшие дачников, а теперь ожидающие пассажиров для обратного рейса.  Когда до стоянки оставалось метров десять, один из водителей быстрым шагом направился в мою сторону. Это был высокий, красивый, белокурый парень, в джинсовом костюме и кроссовках, примерно одного со мной возраста, с детским, покрытым густой сыпью веснушек, лицом, на котором сияли огромные, зелёные глаза.
  -Куда прикажешь, барин добрый? - обратился он ко мне широко улыбаясь.
Я назвал ему место. Он назвал мне цену. Я согласился.
  Мы направились в синей «девятке». К немалому удивлению водителя, я предпочёл заднее сидение.
Усевшись за руль, парень обернулся ко мне и спросил с улыбкой:
-С песней барин поедем, али как?
В то утро я, по понятным причинам, не был расположен не только шутить, но даже просто поддерживать разговор, но всё же ответил в его манере:
-Песен не надо. Ты лучше поспешай-ка, братец, - сказал я, выжав из себя подобие улыбки. - Поспеем вовремя, и девке бабе на подарки будет, и на водку останется. Парень устремил на меня долгий внимательный взгляд,  затем, повернувшись он завёл мотор.

Моего водителя, надо отдать ему должное, хватило аж на пять минут в течении которых я не услышал от него ни единого слова. Но мало по малу он разговорился и вскоре я был в курсе таких интимных подробностей его биографии, что в какой-то момент, мне стало казаться, что значительную часть своей жизни я прожил с ним под одной крышей.
Наверное, мне до конца пути пришлось бы терпеть его трёп, если бы, заметив, что мой водитель, увлёкшись, несколько манкирует своими основными обязанностями, я не решил положить предел подобному положению дел:
 -Послушайте ка любезный, - обратился я к нему прервав очередную скабрезную байку из жизни местной красавицы, - а нельзя ли разбудить лошадей?
Не то обескураженный моим тоном, не то осознав, что и впрямь несколько задержался в образе, парень замолчал, и прибавил газу.
Вскоре мы былина месте. Рассчитавшись с водителем, не забывшим напомнить мне по девок-баб и водку» я направился к калитке.
Ещё издали я почуял неладное, не увидев столь естественного в это время года дыма над трубой дома Диогена.

Поднявшись по залитым, ещё ярким, но уже не греющим осенним солнцем, ступеням я, громко и отрывисто постучал в дверь. Мне никто не ответил. Я постучал снова, и на этот раз мне ответом была лишь тишина. Взволнованный я взялся за ручку и с силой дёрнул дверь на себя, в душе надеясь, что она окажется запертой с той стороны и тогда мои потуги, наверняка достигнут слуха хозяина, и его сердитый надтреснутый голос из-за двери примется меня отчитывать за неумение ждать. Несколько раз такое случалось.
Однако, вопреки моим ожиданиям, дверь поддалась моим усилиям.
Миновав прихожую и войдя в неосвещённый коридор, я наткнулся на что-то большое и шелестящее. Я ощупал предмет, преградивший мне путь. Это была наполненная вещами сумка. Очевидно, та самая, которую я видел накануне.
Переступив через сумку и приблизившись к дверным занавескам, я рывком раздвинул их, и в ту же секунду почувствовал, как ноги мои подкосились, а предметы обстановки, попавшие в поле моего зрения, стали утрачивать чёткость своих очертаний по мере того, как всё больше наполнялись слезами мои глаза. 
В самом центре погружённой в полумрак комнаты, в пятне пробившегося сквозь дыру в занавесках, солнечного света валялся опрокинутый набок табурет, чуть поодаль от которого лежал перевёрнутый зелёный тапок. Второй тапок свисал с одной из ступней, которые словно стрелки какого-то страшного прибора, медленно поворачивались в направлении таинственно мерцающего тёмным лаком книжного шкафа, чтобы, достигнув конечной точки, начать обратный путь.


                Эпилог.



Прошли годы, и девятнадцатилетний юнец, незаметно для самого себя, превратился в зрелого мужчину, который, сидя в данный момент, старательно выстукивает на клавиатуре старенького ноутбука последние строки этой истории.
Когда мне хочется немного отдохнуть, я поднимаюсь и подхожу к книжному шкафу, на одной из полок которого на протяжении уже многих лет, стоят, тесно прижавшись друг к другу, несколько чёрных томов, наполненных человеческими страстями и судьбами. Да-да, дорогой читатель, ты прав. Это то самое собрание сочинений Стефана Цвейга, подаренное Диогеном. Я давным-давно прочёл все эти тома от корки до корки и сегодня, часто повторяю, как свои те слова, что когда-то, далёким, осенним днём, на исходе моей юности, я услышал от бездомного, нищего старика:
«Поверьте мне пожалуйста, в мировой литературе мало кто так, как Стефан Цвейг, умел проникаться болью других и говорить об одиночестве человека на этой земле.
    Порой, поддавшись душевному порыву, я, подойдя к книжным полкам, ласково провожу ладонью по мерцающим тусклым золотом, корешкам, как это много лет назад делал их прежний хозяин, и тогда перед моим мысленным взором встают его добрые, голубые глаза, лучащиеся тем тёплым, душевным светом, который так поразил меня в день нашего знакомства, и проснувшаяся в моей душе прекрасная птица-фантазия, расправив крылья, взмывает над пошлой и унылой обыденностью. И вот мне уже кажется, что стоит только открыть по шире окно и тёплый весенний ветер, ворвавшись в комнату, приподнимет обложку лежащего на моём письменном столе толстого, старого тома, и вырвавшийся из-под неё огромный, яркий и таинственный мир, заберёт меня туда, где, забыв про свои годы, и взяв с собой в спутники лишь тень и ветер, я отправлюсь в долгие странствия по жёлтым дорогам, по ночным полям, залитым серебряным лунным светом, по берегам морей окутанным белоснежной пеной. Там, среди множества дорог, есть одна, та, что ведёт к маленькому двухэтажному жёлтому дому, с зелёными наличниками на окнах, над крышей которого в голубое небо поднимается узкая, синеватая струйка дыма. И стоит только, поднявшись по старым, скрипучим ступеням крыльца, громко и отрывисто постучать в тяжёлую, рассохшуюся дверь, как в ту же секунду добрый, чуть надтреснутый, и такой знакомый мне, голос, скажет:
«Заходи, заходи гость дорогой. Кто бы ты ни был, в этом доме ты найдёшь приют от холода, кружку горячего чая, пылающий очаг, и интересную беседу».

                Конец.
                11. 11. 2024.

               

                Уховой Любови Афанасиевне посвящается.