Поэт Вадим Шарыгин. Самоинтервью

Спецкор Вечности  :

Здравствуйте все, кто остался верным высотам поэзии, все, кто преодолел образованность интеллигентностью, а также все, кто на пути к этому!

Сегодня в гостях у Вечности – земной небожитель Вадим Шарыгин – поэт, как он себя называет, один из лучших в его современности, поэт «их прошлого в будущее», поэт того самого Серебряного века, который для всех временных людей – уже давно дело прошлое, а для вневременных – продолжается всегда – если и не в календаре, то на высотах уровня слова и восприятия.

Мой первый вопрос к вам, Вадим, прямо в лоб : вас не смущает все эти «самооценка», «самоинтервью», не слишком ли много «самости», может быть, лучше было бы уровнять себя в поведении и оценке со скромными тружениками пера и завсегдатаями досуга, спокойно дожидаясь, когда люди сами оценят вас по-достоинству?

Вадим Шарыгин :

И я в лоб отвечу, вопросом на вопрос: принято считать, что скромность украшает, но кого именно – посредственность, серую мышку, которой и похвалиться-то нечем? Да, таких «скромников», хоть отбавляй, только свою «скромность» они не забывают подпитывать, например, сотнями в год платными анонсами своих произведений на Главных страницах окололитературных сайтов, изданием своих книжек,  творческими вечерами, засовыванием своих шедевров мценского уезда в конкурсы, и благосклонным принятием сотен ежегодных откликов на свои вирши, типа: «Божественно!», «Шедеврально!»... Я же – заявляю о себе в творческом резюме, по сути, в творческой подписи под своими стихами, и не пытаюсь  сколотить себе аудиторию поклонников из числа «разнообразные не те» или те, что «с кем попало» называются, а ведь это сделать так легко: похвали односложно, но ярко соседей по тусовке и они тебя похвалят в ответ, возьмут в «избранные», выставят во «вреданонсы» и будет у тебя «скромное почивание  на лаврах»)

У меня – минимум надежд на лучшее, минимум читателей, минимум просмотров моей авторской страницы, минимум посетителей моих персональных сайтов и покупателей моих книжек. Но зато максимум – оригинальности в слове и восприятии – в языке, оригинальности от замысла до исполнения. «Поэзия – это сознание своей правоты» – говорил Мандельштам и, сознавая свою правоту, забочусь не об известности как таковой, но о сбережении и развитии представления о поэзии, как ясности сознания нового уровня, высокообогащённого  неопределённостью, не подчинённого носовому платку сентиментальности, простоте, которая хуже воровства и военному коммунизму диктатуры буквального содержания!

Что есть поэзия? (Отрывок)

Кто спрашивает, кто же задаёт вопрос:
«Что есть поэзия?»  – кто врос
По горло в землю, в огород,
Кто хрен и редьку тянет в рот,
Лишь сытый голод утоляя,
Кому судьба досталась злая
Раскрасить будни, по-простому,
Душевно высказать истому?

Не тот ли тип, что знает о поэтах :
Могилы и страданий календарь: кого, куда…
И может кровь пропеть в куплетах;
Кто ходит в знатоках отпетых,

И чья душа вовсю горда
Своим высоким потолком,
С поэзией как бы знаком,
Лишь уточнить желает браво,
Как дружно все имеют право
Писать и чуйствовать её,
Чтоб победить о ней нытьё
Витиеватых индивидов,
Со здравым смыслом замуж выдав
Её за весь земной народ!

Итак, набит вопросом рот :
               «Что есть поэзия?»… Она…
Не цель, она – цена,

Она ценна, наверное, высоким тихим плачем…
В седую ночь по небу моря скачем,

Теряя кровь, теряя седоков,
Убитыми в бою, итог таков :
Одни лишь кони, в пене и в крови…
Поэзией – не гибель назови,
А вихрь скачки, понимаешь,
Ветер в лица!

За горизонт мечты мы мчались…
Влиться –

сподобишься, быть может,
И уснёшь,

на всём скаку,
 пусть слёзы канут в рожь,
Их не найдёшь…

-----  ------ ------

«Что есть поэзия?»  – высокий шаг из окон!
В глубоком море неба – небыль глаз.
Прижизненная смерть. Белеет локон
Забытой куклы. Стелется рассказ
Седого моряка в хромой таверне
На надцатой странице, в уголке…

И шёпот светится: «Мой друг, поверь мне…»
И, вспыхнув, гаснет пламя в угольке…

2024



Спецкор Вечности :

Да, Вадим, с вами надо осторожнее на поворотах, вам – слово, вы – десять в ответ, меня предупреждали о ваших «простынях» мыслей)!  Но я не только шучу сейчас, но и серьёзно стараюсь поверить вам на слово, хотя мне было бы гораздо удобнее и комфортнее находится на позиции неимущих в искусстве, которая чуть ли ни за всеми обывателями сохраняет надежду на развитие до самых высот, при условии их добросовестного муравьиного труда и удачного стечения обстоятельств...

Мой следующий вопрос к вам более традиционный для подобных интервью : расскажите о себе, свою биографию, или что вашим читателям из будущего надо знать о вашей жизни?


Вадим Шарыгин :

Всю жизнь мы надеемся на всех, а лямку-то тянут немногие...

Моим читателям из Будущего достаточно знать о моей жизни, буквально, следующее: родился в двух шагах от последнего приюта Марины Цветаевой в Москве, в школу пошёл примерно в километре от дачи НКВД в Болшево, на которой разместили Сергея, Ариадну и Марину, с которой, затем, забрали всех жильцов в лагеря и на расстрел, всех, кроме неё. В Дессау, в бытность DDR, в 1973 году оказался рядом со знаменитым Баухаузом. Заворожённым стоял перед «Сикстинской мадонной» в Дрезденской галерее поздней осенью 1974 года. Ком в горе и слёзы навзрыд за всеобщее настигли с неудержимой силой меня в сентябре 1973 года, когда узнал о гибели президента Альенде, в 1975 на территории Бухенвальда, под полонез Огинского, и при каждом замедленном перестуке колёс состава «Москва-Вюнсдорф» на мосту через Буг, с видом на 22 июня 1941 года...

Моим читателям из «Будущего, которое всегда с тобой», надо знать, что Ирина Анатольевна Осокина, учительница литературы старших классов и завуч московской средней школы №348, выдающийся человек, педагог, знаток и ценитель искусства, дружившая со многими знаменитыми творческими людьми, подхватила под белы рученьки, с разницей в девять лет, осенью 1978 года уже второго в её жизни мальчишку, ярко обозначившего свою склонность к литературе, к размышлению и взгляду со стороны веков. Первым был писатель Юрий Поляков, согласно его мемуарам, у них сложились отношения душу в душу, она готова была и делала для него всё, и даже больше, чем «всё», чтобы помочь развитию его таланта. Однако, с его стороны в какой-то момент проявилась дурацкая юношеская невнимательность, неблагодарность даже, и их отношения, её, почти материнское причастие и участие в его жизни сошло на нет, душа Ирины Анатольевны уже получила»ожог на молоке» и не готова была входить в одну реку дважды к осени Семьдесят восьмого, когда я вернулся из Германии на её уроки литературы. Тем не менее, она сразу выделила меня, на каждом уроке, говорила для всех, но обращалась ко мне, я чувствовал это, наши диалоги вслух иногда шокировали класс, мы говорили на «своём» языке, на языке нюансов, на языке «с высоты падающего в пропасть полёта» воображения! Один такой человек, как Ирина Анатольевна, одинокий по жизни и всемирный по значению, превышал знанием и глубиной воззрения весь Литературный институт!

Так что, моим будущим читателям следует знать, что Провидение не оставляло меня без внимания,в течение всей жизни, организуя уникальные места, встречи с уникальными людьми, подгадывая, чтобы мальчик успел увидеть, услышать, почувствовать уходящий шум Времени Мандельштама, певучую радость трагедии русской литературы, чтобы было ему на кого оглянуться, на кого равняться, когда самому придётся хлебать из лоханки будней пожизненное творческое одиночество...

Поиск призвания, а не профессии я завершил уже только в начале Третьего тысячелетия – начал писать стихи и публиковаться потихоньку, а до этого времени – раздрай, метания, ненужные душе успехи в работе «на дядю», смены мест работы, свершался мучительный поиск себя в этом мире грабежа и разбоя, поиск чего-то такого... как парус одинокий в тумане моря, лишь смутно виднеющегося в дали...душа моя, как стрекоза в басне Крылова, всё пела, и «под каждым ей листом» был... мир вселенский, был дом родного воображения. Годы напролёт были разложены на полу моей Германии и моего не прекращающегося детства – фигурки индейцев и ковбоев произведённые мастерами фирмы «Антон Редер Лисанто», фигурки эти играли свои роли, совершенно также как люди свои судьбы, фигурки осуществляли внешний мир внутри меня, мир, который я создавал сам, который сам же исполнял, мир, который, даже уложенный в коробку, продолжал рождать панорамы чувств и крупные планы страстей.

 И ещё к сведению обо мне: на всём протяжении моего жизненного пути были: книги, книги, книги, предвкушение или сладостное преддверие чтения, затем, зачитывание залпом, до рассвета, запоем, до истомы, до «какое там тысячелетие на дворе?» – происходили удивительные встречи с неведомой ипостасью привычного «я» легко и родственно расселённому по казалось бы чужим судьбам, эпохам и континентам. И, наконец, было ещё очень пристальное всматривание в жизнь, сквозь матовое стекло предчувствий, с привкусом давно знакомой, но утерянной достоверности, когда воображение способно создавать мир, а не просто потреблять его внешние атрибуты, на первый план выходили : интуиция, метаморфоза, миф, озарение, оживало колыхание заморских ветров великого Приключения Жизни, тайная радость колыхалась на волнах обыкновенной занавески в обустроенной для отрывных дней комнате будней.

Отрывок из стихотворения Bauhaus

«Когда, немея, воздух покидают гроздья виноградного аккорда
И совершается падение : рук в небо вскинутых и возомнивших глаз.
И уже мёртвая сияет тишина — мой, из дамасской, возглас гордый
Век окликает, уходящий в шум дождя. Пусть, напоказ

Любовь — к невиданному и не выданному на потребу будней, слову!
Её кандальный шаг, озвучивая речь, сближая с одиночеством, ведёт:
То в глушь судьбы, то в смерть белогвардейскую в охрипших подступах к Ростову,
То в серый день, в котором деревянных крыл кренится взлёт...

Восходит к солнцу сталь со стёклами, пронизана немецкой ночи речью.
И в чистом поле прирастает этажами — порыв в себя, и узнаю,
Как бы присыпанную звёздами, насквозь прошитую шальной картечью,
Мечту о счастье на земле, забытую в земном раю.

И я один из вас, на ощупь создающих восприятие иное :
Вселенной стружка обжигает : фартуки, сердца и руки славных мастеров!
В потоке сладкой патоки поверхности кофейника плывёт каноэ
И без уключины обходится заплыв во снах миров....»

2021


Спецкор Вечности :

Был ли такой момент в жизни, который стал судьбоносным для призвания?

Вадим Шарыгин :

Да, был. Когда всё уже было решено, в июле 2008 года, – на пике карьеры и здоровья, когда добровольный уход из жизни по причине невозможности для души вынести ужас человеческого счастья на чужом горе был детализирован и счёт моего земного существования пошёл на часы... Но любовь победила судьбу – она, моя любимая, мой ангел, крылами укрыла, у последней черты собою преградила путь отступления,  – тогда, наверное, умер просто переживающий и родился в России поэт, которому Провидение доверило продолжать – Мандельштама и Цветаеву, Бродского и Пастернака, Ахматову и Гумилёва, Маяковского и Есенина...Никакого пафоса... Просто чудо у последней черты... Просто выход для самоотверженности... Просто начало жизни по призванию –  в непонимании, в забвении, в гонениях, в каторжном счастье обретения Слова на уровне, превышающем такое огромное количество пишущих... что лучше не говорить, не уточнять, не расстраивать тех, кто всё ещё пишет и верит в свои писательские силы...

Сердце в снегу. Отрывок

Эта лестница вниз.
Со ступенями вниз.
И промокшее эхо
разбившихся вдребезги криков.

Нависает карниз.
Над эпохой карниз.
И промолвленный ветер
вдоль брошенных судеб, смотри-ка!

И когда, обессилив, совсем постарев,
Разглядишь как виднеется тенью во сне,
Переживший жильцов, старый дом с мезонином,
То полночный подковообразный напев,
Там, на подступах дальних к бездомной весне,
Прикрывает ресницами явь в мире мнимом.

Это сердце в снегу.
Остывает в снегу.
И огарок мечты,
и заснеженность сердцу милее.

Ты спроси, я смогу.
Я ответить смогу —
Как искрится прекрасно,
напрасно, на красном аллея!
2021
----– -----– ------

Смейся над плачем!

Мне надо, чтобы голосом обзавелась
Великовозрастная темень, холодея,
Дар речи обретая, в с т а л а стая, с т л а л а с ь вязь —
Узорчатая, у с т л а н н а я звёздами идея!

Венчает эшафот Земли — девчачий хор
И тонкими, как правда, голосами,
Спрямляя чувств полёт, с т о  т ы с я ч Терпсихор,
Поют — над рухнувшими в пропасть небесами!

Произносимым Словом, на износ,
Кровь и;з носу, добудь мне, друг, хотя б кого-то,
Кто сможет стать сейчас одним из нас:
Поющих мир иной, прилипших кровью к сердцу Ланселота!

Мне надо, чтобы так высо;ко звуки поднялись,
Как прежде никогда ещё, достигли слуха Бога,
протяжным ошарашивали гулом —
Напевные рыданья поколений, пенье, длись,
Пусть дрогнет день, как тень от ног,
зависших над упавшем на; пол стулом!

Мы на руках любимых мёртвых отнесём :
К подножию Небес, к ногам Его, и пойте, пойте, пойте:
В Москве, в Турине, в Токио, и в Касабланке, и в Детройте...
В разгаре горя, мы расскажем обо всём!

Мой хор, мой гул в пути. И я до слёз смеюсь
В глаза людей, и камни в голову, спасибо и на этом.
Всемирных чувств единственным поэтом
Мне быть растратчиком! С утратами смерюсь...

С утра томись, душа моя седая, постигая,
Как оглушительно сердца обречены
На умирающую ночь! ...И жизнь, другая,
В п р и д о н н о й радости п р и д у м а н н о й страны

Развёртывает явь под сенью осени, как сон под одеялом:
Уснувших насмерть больше, больше, больше с каждым днём!
Над плачем смейся, гражданин судьбы, нас слово солнцем наделяло...
Мы не проснувшимися мир землистый доживём!

 2020


Спецкор Вечности :

Ваша современность, Вадим, памятна в истории людей, как период деградации искусства в целом и искусства словесности, в частности. Лёгкий доступ к публичности, массовые публикации, тотальная потеря представления о сути и сущности поэзии, поголовное помешательство на писательстве и сознательное неуважение к поэтам, отсюда, вопрос: как вам удаётся противостоять потоку досуга и есть ли, по вашему мнению, для поэзии «свет в конце тоннеля»?

Вадим Шарыгин :

В Искусстве, в противовес русской поговорке, и один – в поле воин, то есть значение одного таланта посреди каждой сотни тысяч располневших в восприятиях посредственных стихотворцев, стареющих душ и читателей понаслышке не стоит умолять, круги на воде идут, ширятся, их не остановить никакими запретами, никакой подлостью, яростью или скудностью восприятия, однако, талантливым произведениям и большим поэтам каждой эпохи, на мой взгляд, – никогда уже не праздновать победу над хозяевами скотного двора жизни, даже в будущих поколениях –  человечество подходит к своему закономерному финалу или краху, и на новый уровень жизни, на новый виток сознания перейдут очень немногие.

Именно это осознание подсказывает мне, что нельзя противостоять потоку упрощённого восприятия Искусства и Искусства поэзии – теми же методами, которые практикуют обыкновенные люди – не надо доказывать с пеной у рта, записывать во враги рода человеческого, копить обидки, использовать любой шанс, чтобы свести счёты скопом на одного, погружать в забвение, подличать, насмехаться и т.п. использовать набор «культурной ненависти» среднего человека.

Противостоять, без подобострастия, можно только – благородством помыслов и действий, милосердием, терпением и собственно творчеством, в коем уже заключена магия обаяния Вечности, только нужно время, иногда целая жизнь, чтобы «горбатого могила исправила»), чтобы кто-то по-новому смог взглянуть на себя и то, что так яростно отвергал когда-то у другого.

Двери моего творчества – распахнуты настежь, добро пожаловать! – читайте, узнавайте, задавайте вопросы, не соглашайтесь с чем-либо полностью или частично, но только оставайтесь людьми, не падайте на дно собственной совести, сохраняйте уважение хотя бы к труду поэта и моё единственное, в раз и навсегда обращение к тем, кто охаивает огульно и свинцовым взглядом в спину встречает: «Дорогие мои враги!».

В этом посыле к «врагам», которых «крепче бы не было в мире гвоздей», которым противостою и с которыми ни на чуть не враждую – весь мой «свет в конце тоннеля» и свет поэзии, которая радостно, «по стрекозиному легко» превозмогает: всякого добросовестного муравья – труженика, изготовителя рифмованного «содержания до мозга костей»; всякого широко ограниченного ментора или педагога, прилипшего к суждениям о несказанном, как банный лист к тазику; всякого узкого, как прорезь для писем, специалиста; всякого рассудочного эстета; всякого просто хорошо информированного о чём-то/хорошо образованного человека, имеющего информацию о предмете, но не имеющего знания о жизни и поправке на жизнь в этом знании.

Поэзия гибели (отрывок)

1.

Ещё одна
скатилась по щеке –
на петербургский снег каналов и мостов,
уставшая и умерщвлённая минутной стрелкой, –
слеза скупого времени временщиков...

Потерянные в высоту,
как торцевые стены без окон,
как позабывший взмах руки балкон,
Слова мои – спадают медленно в бездонный чан,
в бездомный звёздный купол.

Закрыто небо, как глазищи старых кукол...
Ресницы сомкнуты, распахнуты, еловый
Спит под ногами путь и тень от слова,
Короткая как век, легла :
                давным-давно,
                темным-темно.
Спит тишина... И так заведено:

В глаза людей молчишь и остриём минутной стрелки
Останки жизни на фарфоровой тарелке
Цепляя, отправляешь прямиком
В раззявленные пасти львов привратных,
С их каменными гривами знаком –
Ладонями, и узнаёшь в приватных
Обмолвках с бьющимся об лампу мотыльком:

Мы догораем здесь:
            кто крыльями, кто спичкой, кто свечою, кто пожаром
За чеховским мансардным злым окном...
И в силуэте осени поджаром,
И в старчестве заброшенном, больном –

У г а д ы в а е т с я – слепой и нищий,
           Отсутствующий, жалкий смысл пути.
                Насажаны на колья вех умищи
                Вождей, им Рубикон не перейти...

Стоим, обнявшись, тихий край обрыва :
Окна и пропасти, и постамента, и строки...
И даль далёкая, как лань пуглива.
И котлованы крови, став течением реки, –

Смывают имена тоски, разлук смертельных свитки...
Остановить подсчёт или в набат?
 Но воздух осени –
          как глубока, покойна, по щеке слеза и капля с ветки,
Как на арене – замер цирк и рухнувший с трапеций акробат...

Отныне, тишина на свете – гробовая.
Нет ни поэтов, ни поэзии, нигде...
Лишь облака, на осень уповая,
Отсутствуют в сомкнувшейся воде.


Спецкор Вечности :

Вы не раз подчёркивали, что самое важное в деле постижения поэзии – научиться отличать «лучшее» именно от «хорошего», можете ещё раз, в двух словах обосновать эти отличия?

Вадим Шарыгин :

Лучшие произведения и поэты – это всегда служение Языку, хорошие стишки и стихотворцы – это всегда прислуживание содержанию, теме,
замыслу.


Спецкор Вечности :

Кто ваш учитель в поэзии, Вадим, кто для вас «первый из равных»?


Вадим Шарыгин :

Я считаю себя учеником и продолжателем уровня поэзии Осипа Мандельштама, поэзии имени Мандельштама. По его тонкой высоте звучания смыла равняю свои творческие удачи и неудачи. Ему пишу стихи для всех тех, кто ещё помнит последние дерзновения русской поэзии. Мой Мандельштам, в отличие от реального, не рассорился с человеком Мариной Цветаевой, но её боевой отказ от строк вхолостую – взял на вооружение, примкнул к белогвардейской отчаянной улыбке в стихе, как штык к винтовке Мосина, свою непобедимую остроту зрения.


О Мандельштаме (1)

Взгляд запрокинут в Рим, из рун изъят.
И топкая бездонность глаз — утопленница Майской ночи —
Анфас : из амфорных руин, из «ять»...
И зоркости, парящей в тишине, растоптанный комочек.

На тонком гребне вспенившихся губ :
Следы изведанных чудес и липкий хохот скомороха.
Небрежный тон действительности груб.
Легко становится, и вместе с тем, до слёз, до дрожи — плохо!

На выпуклых словах — слепая муть.
Спустились певчие с хоров, бредут впотьмах по вязкой пяди.
И рухнувший вглубь сердца сон вернуть
Не представляется желанным мне, простите, бога ради!

Кормилец нефов, нервов, куполов;
Длань арбалетчика в миг высвиста стрелы в нутро атаки.
Спит дворник, мебели для печки наколов...
Танцуют грозди спелых рук и ног — гарцует ритм сиртаки.

Прочищенной гортанью минарет
Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача :
О том, что пусто небо, Рима нет,
О том как по' ветру раздольные развеяны апачи!

Пасьянс разложен. Трефы. Бубна пик.
Червивой стала черва, сердцем перезревшим багровея...
Какой-то малый у дороги сник
И полоснула мысль, как бритва сквозь ухмылку брадобрея:

Никто к нам не вернётся, чернь кругом,
Сгорает ночь, объемлем мир , присядем на дорожку!
Степь ярко подожжённая врагом,
Жизнь лебединая — не навсегда и смерть — не понарошку.


О Мандельштаме (2)

Взгляд запрокинут в Рим, из глаз изъят.
На дне глазниц : триерный всплеск и звёздный пояс Ориона.
Бой сердца, словно вытрушен из лат, —
Царь Иудейский, на камнях, подле расшатанного трона.

На тонком гребне вспенившихся губ
Следы искромсанных чудес и липкий хохоток Петрушки.
Небрежный тон действительности груб
И эхо голоса об стенки бьётся в кровь — латунной кружки!

На вызревших словах — не смыта муть.
Спустились певчие с хоров, идут впотьмах домой, шаги считая.
И надо в сердце обронённый сон вернуть —
О вышитых на небе снах над тушею Индокитая.

Кормилец сытых, зодчий Покрова,
Тебе ли Грозный царь дарует жизнь, выкалывая очи,
Чтоб не построил лучше... Смерть права :
Народ, безумствуя, безмолвный зов по мостовым воло;чит.

Прочищенной гортанью минарет
Бродяг на пир коленопреклонённый созывает, плача :
О том, что пусто небо, Рима нет,
О том как по' ветру развеяны раздольные апачи!

Непредсказуема метафора, как та,
Косая скоропись предновогодних почерков открыток,
В которых чувства через край, когда
Московский снег идёт и Петербургских радостей избыток!

К нам не вернётся время, но возьми
Щепо'ть Сахары раскалённой с ще'потью двуперстья смысла!
Столько на звёздных пастбищах возни,
Что красота — дождишком вкрадчивым — над тихой далью свисла.

2019


За то, что я в пропасть взойду

«За то, что я руки твои не сумел удержать»
Осип Мандельштам

За то, что я в пропасть взойду и оставлю открытою дверь
В полночную тайну полуночной прелести сада, —
Я должен испачканный кровью души бросить бисер, поверь,
В забрызганный грязью загон, где жуют до упаду.

В блуждающих ветрах ночных рукоплещут цветами года —
В которых изящество взгляда и мысли аккордом
Последним, стихающим явлено... Явь, ты, как речь, молода
В сновиденном старчестве облика облака твёрдом.

Откуда же взяться всем взявшимся за руки вкруг всей Земли,
Когда б ты меня удержала от шага в поэты!
Колючие мётла в колодцах дворов кущи в кучи смели
И райские руки снам выдали волчьи билеты!

А ты, угасая, тащила обвисшие крылья, ждала –
Зажжённой свечи! – Я учился любить, в час по чайной...
Сусальные слёзы – московских небес пролились купала.
И падшую ночь довелось утром встретить случайно.

И стоят ли все мои строки двух выцветших крыльев твоих?!
Зачем восстаю против неба земного, скажите!
И кто-то, как будто за волосы, волоком выставит стих
Под сумрачный дождь, и умолкнет, как все, небожитель...

В распахнутый ветер окна, вместо старости, в радость шагну.
Разбился упавший полёт? Да, но даль-то какая!
Лишь парус вдоль скрежета шторма глаза провожают ко дну...
Ишь, волны грохочут об берег, в мятеж вовлекая!

18.07.22


Я пью за последних младенцев

«Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня»
                Осип Мандельштам

Я пью за последних младенцев, ослепших от вспышки вдали.
За то, что нам некуда деться, за радий, за роды в пыли.
За всхлипы дельфинов в лагунах, за чеховских пьес прямоту,
За всё, что сказать не смогу, но...губами схвачу на лету.

Я пью за терпение свыше под куполом цирка церквей,
За ливень по глиняной крыше, за дом, от дороги правей.
За чёрную с белым волною нагрянувшую в брызгах блажь,
За слово, которым волную, за должное, что мне воздашь,

Когда, осушив горло влагой, покинет хрусталь лёгкий брют.
Я пью там, где тень бедолагой, отбросил предательски Брут;
Где песнь стрекозы обречённой прекрасней трудов муравья!
Я пью, там где поп и учёный, небесных отцов сыновья –

Развесили простынь льняную для смотра вживую картин.
Под смех, кровью вен разлиную земной, от любви карантин!
Я пью, уместив дождик мелкий в бокал, за иное, за вас,
Участники сумрачной сделки, постигшие... в тысячный раз!

19 июля 2022


Спецкор Вечности :


Вадим, можете поделиться житиём поэта начала конца Третьего тысячелетия, рассказать своим «будущим читателям из прошлого» о том, как же всё-таки смотрят на мир глаза поэта?


Вадим Шарыгин :

...За окном сгинувшего дома в Трёхпрудном переулке: выгуливает полночь Двадцать четвёртый год Двадцать первого века, а на пересечении Офицерской Блока и улицы Мандельштама – стоит одинокая тонкая тишина в виде машинисточки из «Собачьей жизни сердца». Я отсутствую в огромном количестве мест в диапазоне частот: от коморки старика, вросшей в огни Гаваны и височный стук Хемингуэя, до  колченого грохота костыля вниз по лестнице в «Доме, в котором я живу».

Я лихо сопровождаю походную песню Дроздовского полка, «наотмашь» принимаю удар приклада, падаю в разорванный лай овчарок, в прорву чёрного снега почти у самых ворот колымского Бутугычага, смеюсь с ребёнком на руках в Подколокольном переулке с чертежами под мышкой и молодостью в голосе; долго стою, запрокинув в звёздное небо голову, на перроне Двадцатого века, стараясь удержать равновесие, остаться мальчишкой московского двора, стесняющимся своих девчачьих длинных ресниц...Меня судит суд Офицерской чести за мой раппорт с твёрдым почерком с новой строки: «Прошу уволить меня из рядов Вооружённых сил по собственному...». -Ишь, чего захотел! – каркают, харкают криком в лицо Осипу вороны в засыпанном  заснеженном воздухе Воронежа и я бегу к нему, замедленно, с пудовыми ногами, я рождаюсь в двух шагах от последней московской Цветаевой, от её гибели до моего рождения всего-то прошло как от нынче до 2002 года, ещё живо Время, ещё наговаривает «Поэму без героя» глуховатый голос в Комарово, ещё грассирует в смысловых пассажах интервью Керенский и смакует под микрофон гордые подробности сжигания изломанных и исколотых тел возле Ганиной ямы чекист Никулин, когда моя трёхгодовалая душа, вдруг, срывается с дорожек Покровского бульвара и мчится в разрыв ограды под стальной грохот приближающейся «Аннушки», кадр киноплёнки века даёт крупный план: вагоновожатая с выпученными глазами истерично дёргает звоночек, но почему-то не тормозит и трамвай с диким грохотом проходит в сантиметре от рук отца, крепко обхвативших меня в последнюю секунду... Какая тихая нежность великолепнейшего приключения – под именем – жизнь поэта – распростёрлась вдоль уходящей за горизонт событий дороги. Покатый бок Земли греется в лучах заходящего солнца. Мы вместе. Родная моя. Любимая моя. Стихи – это только то, что нужно и важно, пока есть мы с тобой, в обнимку, где-то под шатром с нарисованными звёздами дырявого купола смешного до слёз Шапито...

Спецкор Вечности :

Я, кажется, приблизился к пониманию состояния жизни «поэт», спасибо за интерпретацию, завершающий вопрос к вам: что пожелаете тем, кто идёт за вами в эту бездну мироздания совести, которую скульптурно развёрстывает ваша одинокая, как взгляд из окна, поэзия, такою долгой дорогой в дюнах идущая к своим будущим современникам?


Вадим Шарыгин :

Я желаю всем своим в веках современникам – ищите мир и жизнь – внутри себя, в глубинах сознания, там Царствие Небесное – «внутри вас есть»! Пусть поэзия станет путеводной звездой для каждой единственной души, которая отважится начать поиск с чистого листа воображения, поиск нового, высшего состояния жизни интуитивного, необусловленного человеческим счастьем и горем. Ребята, просто, прикоснитесь голосом и глазами к поэзии слов и поэзии жизни, это волшебные слова, меняющие сам принцип осуществления жизни – с потребления того что есть на сотворение того что кажется!

До новых встреч на перекрёстках Мироздания,

Ваш земной небожитель,
Служитель Языка,
Вечный мальчишка нашего двора,
Вадим Шарыгин.

Поэма поэта

Ночь тиха, как слеза.
Невесомостью воспоминаний
спокойная тьма тяжела.

Ты скажи, дорогая моя,
как сквозь марево смыслов и замыслов,
как ты жила!


Рукоплещут?

Как будто бы недра означенных залов,
в которых слепые стихи раздавали в ладони со сцены,
Глухие к звонкам, к перестуку колёс,
Поэты последнего в жизни людей,
Петербургского века.

Остывшее эхо надрывного шёпота
тонких, как свечки, молитв,
разбилось о своды казённого неба...

Читайте мой голос, единственный голос поэта,
идущего вспять иль идущего спать в современности этой,
поэта серебряной ночи Двадцатого века:
- Найдите, найдите, найдите мне здесь,
среди шумного бала судеб,
отстающего от марширующих толп человека!


Да, я обронил
и оставил одну —
на давней дороге Калужской,
где странствуют странники прочь,
прекрасную в облике гостью —
Вселенную в платье вечернем,
со звёздами, купами света,
бледнела средь русского лета,
прекрасная лунная ночь.

И в этой ночи
хочешь плачь, хочешь криком кричи,
Ты один, ты одна,
И подлунная бледность —
на всей церемонии сна,
в перелесках прелестного сна,
перекрёстно-прекрасно видна!

Мы с тобой,
преисполненный умирания, бывший ранее
статным, герой умерщвлённого века Двадцатого —
Две фигурки доски чёрно-белой альбома фамильного,
вместе с жизнью без спросу, как Зимний, матросами взятого,
мы, которых до пены пузырчатой
ливень августа намывал и намыливал, —

не видны никому — пожелтевшую память открой:
там Тамань, там прощание с брезжущей Бэлой:
капля чувства, вишнёвую вишенкой спелой,
нависает над строчкою, к смерти поспела
бесконечно-безмолвною русской порой.


О, поэт, твой безвременный сердцем герой :
Как когда-нибудь каждая капля, как с неба звезда, — упадёт...
Длиннополая тень от надежд и одежд.
И усилием ветра разъятый на мелкие клочья народ,
и беззвучным, беззубым, беспамятным словом
напичкан, молчанием сомкнутый рот.

Твой герой безучастный, твой пепел на месте огня,
Он погибнет на странном пути в никуда,
на пути, что скрывает в осеннем тумане:
скалистые волны об сумрачный берег Тамани,
тебя и меня...

Мой герой ничего не достиг, но постиг:
что напрасно шелка златорунного утра
на рынке бухарском на хлеба буханки менял;
что светлые чувства — лежат на засаленных досках
просоленных ветром босфорских менял...

На корню вырубают :
пространственный абрис других берегов
и усталость от правд, и холёную поступь шагов!
И простуженный холод гуляет взахлёб
по пустым закромам поголовно-напрасных,
и за;полонивших слезами бадьи — деревянных старух...
Красный сдавленный стон — на ладонях к лицу,
чтоб улучшить глазеющим — память и слух!

Подставляйте ладони под кровь, не хватает бадей!

А давай-ка для рифмы, мой канувший друг,
подберём этой дикой строке —
подступающих, во весь опор, к краю пропасти, там в далеке,
вдрызг исхлёстанных ливнем гнедых лошадей!

С молотком и гвоздями —
вломились в мою тишину с немотой...
И оглохший от гула распятья, сквозь гроздья гвоздей,
Я несу бездыханно на мёртвых руках тишину, с темой той,
Что сквозь ритм проступает в строке... - Ты дождём овладей,
Мой читающий друг, тем столетним дождём,
что возводит в потоки рыданий слезинки людей!

Только окна не мой,
Только глухонемой не услышит
движенья смычка по багровым волосьям упавших коней!
Марширует Маршак, маркирует свой шаг, на Чукотке
очухаться сможет Чуковский Корней;

Ничего, кроме любящих глаз, нет на свете верней.
Никого, кроме кипы с поклоном колосьев,
поседевших под занавес лета у самых корней...

Ох, оставьте Астафьева! Сотни тысяч других!
Это им, это вам, побратимы траншей, посвящается стих!


Не тревожь, патриарх, своим менторским голосом
лунную рябь Ангары, отойди, погоди до поры!
Не точи топоры, оголтелая верою рать,
помолчи, дайте детским мечтам по-одной умирать.

Отойди, патриарх, Патриарших прудов лебединую песню не тронь!
Волочит седока по высокой траве
Мой единственный век — окровавленный конь.

Над обрывом — обрыв
киноплёнки, засвеченной солнечным днём.
Объясняюсь Двадцатому веку в любви
и горжусь переполненным звёздами ёлок колодезным дном.

И зовёт, догорающий в зареве голос зовёт,
и пичужка взовьёт эту ноту над полем, в полёт
собрались: и мольба, и приказ
на руинах бессмертного века:

В каждый ранний, разгромленный, страждущий раз:
возвышающий голос: - Найдите, найдите, найдите мне здесь —
оставшегося человека!

P.S.
оставшегося человеком.

2020