Дочь Монтесумы

Часть 2, часть  первая выше
Мальчик высказал мои сокровенные мысли, и сердце мое замерло при этих словах. Но как осуществить
этот план? И как отнесется к нему Отоми? Я взглянул
на нее в нерешительности.
– Он придумал неплохо, теуль, – ответила она на
мой невысказанный вопрос. – Для тебя и для нашего
сына это будет, пожалуй, самое лучшее. Что же до меня, то я отвечу тебе пословицей моего народа: «Только в родной земле мягко спится».
С этими словами она отвернулась и начала собираться, готовясь покинуть хранилище, где провела
все дни осады. Больше мы об этом не говорили.
Вечером усталая вереница мужчин с несколькими
женщинами я детьми преодолела обрыв по лестнице,
сколоченной из бревен разрушенного храма, и начала
спускаться по спиральной дороге с пирамиды. Перед
закатом мы ступили на двор у ее подножия. Испанцы
ожидали нас возле ворот.
Одни встретили нас проклятиями, другие – насмешками, но те, в ком была хоть капля благородства,
молчали из сострадания к нашему горю и уважения к
нашему мужеству, которое мы проявили в последней
битве. Тут же, рыча, как голодные пумы, толпились их
союзники индейцы. Они вопили и требовали нашей
смерти до тех пор, пока испанцы не заставили их замолчать. Последний акт падения Анауака был подо-
бен первому: собаки грызлись между собой, а львиная доля доставалась льву.
У ворот нас разделили: простых людей сразу же вывели под охраной из разрушенного города и отпустили в горы, а остальных отправили в испанский лагерь,
чтобы предварительно допросить. Меня, мою жену и
сына повели во дворец, в наше прежнее жилище, чтобы там объявить нам волю капитана Диаса.
Нам нужно было пройти совсем немного, и все же
на этом коротком пути меня подстерегала неожиданность. Я случайно поднял глаза: в стороне от всех,
скрестив на груди руки, стоял Хуан де Гарсиа. За эти
дни я успел о нем позабыть, потому что голова моя
была занята другими вещами, но, едва увидев его
лицо, я сразу вспомнил, что, пока этот человек жив,
опасность и горе будут моими неизменными спутниками.
Де Гарсиа наблюдал за нами, подмечая все. Я шел
последним. Когда мы поравнялись, он проговорил.
– До свидания, кузен Вингфилд! Ты уцелел и на сей
раз и даже получил полное прощение вместе со своей
женой и своим ублюдком. Однако если бы эта старая
боевая кляча, которая нами командует, послушалась
меня, вас сожгли бы живьем на костре всех троих! Но
делать нечего. До скорого свидания, любезный! Я еду
в Мехико сообщить обо всем вице-королю. Надеюсь,
он это так не оставит.
Я не ответил и, только пройдя несколько шагов,
спросил нашего провожатого, того самого испанца, которого спас от жертвоприношения:
– Что означают слова этого сеньора?
– А то, что дон Сарседа поругался из-за тебя с нашим капитаном. Не обещай им, говорит, ничего или,
наоборот, обещай, что хочешь, а когда они вылезут
из своей крепости, мы их всех перебьем. С неверными, мол, клятву держать не обязательно. Только наш
капитан рассудил по-другому. Даже с язычниками, говорит, нужно быть честным. Но тут и мы все, кого ты
спас, начали кричать Сарседе: «Позор! Позор!» Дальше – больше, чуть не до драки. Сарседа у нас третий
по званию. Заявил, что не станет участвовать в мирных переговорах, а поедет со своими слугами в Мехико жаловаться вице-королю. Тогда капитан Диас говорит ему: «Поезжай хоть к дьяволу, если хочешь, и
жалуйся хоть сатане! Я всегда знал, что тебе только в
аду и место!» Так и разошлись. Они еще с «Ночи печали» не в ладах. Сарседа через час уезжает в Мехико и уж там при дворе вице-короля постарается напакостить тебе, как только сможет. Но все равно хорошо, что ты от него избавился.
– Отец, – обратился ко мне мой сын, – почему тот
испанец смотрел на нас так злобно?
– Об этом человеке я тебе рассказывал, сынок. Это
де Гарсиа. Два поколения он был проклятием нашего рода. Он предал твоего деда инквизиции, он убил
твою бабушку, он пытал меня, я неизвестно, сколько
еще зла он нам причинит. Бойся его, сынок, не доверяй ему, заклинаю тебя!
Тем временем мы дошли до дворца, чуть ли не
единственного строения, уцелевшего от всего Города
Сосен. Нам отвели комнату в самом конце длинного
здания, но вскоре капитан Диас пожелал видеть меня
и мою жену.
Отоми хотела остаться с сыном в той комнате, куда ему принесли еду, но ей пришлось пойти вместе
со мной. Помню, что перед уходом я поцеловал сына,
хотя сделал это, наверное, только потому, что думал
по возвращении застать его спящим.
Капитан Диас расположился на противоположном
конце дворца, шагах в двухстах от нашей комнаты.
Через несколько минут мы уже стояли перед ним. Он
оказался суровым на вид, довольно пожилым человеком с ясными глазами на некрасивом, но честном лице крестьянина, привыкшего трудиться на своем поле в любую погоду. Только поле капитана Диаса было
полем боя, и собирал он на нем жатву смерти.
Когда мы вошли, капитан обменивался с простыми солдатами такими шуточками, которые вряд ли
предназначались для женских ушей. Поэтому, увидев
нас, он сразу умолк и вышел вперед. Я приветствовал
его по индейскому обычаю, коснувшись правой рукой
земли. Ведь я был теперь просто пленный индеец!
– Сними меч, – коротко приказал он, ощупывая меня своими быстрыми глазами.
Я отстегнул меч и протянул ему, проговорив по-испански:
– Возьмите его, капитан, потому что вы победили
и потому что он возвращается, наконец, к своему хозяину.
Это был тот самый меч, который я отнял у Берналя
Диаса во время схватки в «Ночь печали».
Взглянув на него, Диас громко выругался и воскликнул:
– Проклятие! Я так и знал, что это мог быть только ты! Наконец-то мы встретились после стольких лет.
Ну что ж, однажды ты спас мне жизнь, и я рад, что
могу сейчас отплатить тебе тем же. Не будь я уверен,
что это ты, мой друг, я бы не пошел на твои условия.
Кстати, как тебя зовут? Нет, скажи мне свое настоящее имя, – как тебя называют индейцы, я знаю.
– Мену зовут Вингфилд.
– Значит, друг Вингфилд? Хорошо. Но, повторяю,
если бы на твоем месте был кто-нибудь другой, я сидел бы у этого дома сатаны – тут он показал на тео-
калли, – пока вы все не передохли бы с голоду на его
верхушке. Нет, возьми этот меч себе, друг Вингфилд.
За столько лет я уже приспособился к другому, а ты
им владеешь на славу: я еще никогда не видел, чтобы индейцы так рубились. А это Отоми, дочь Монтесумы, твоя жена? Я вижу, она по-прежнему царственна и прекрасна. О, господи, господи! Сколько лет прошло, а кажется, я только вчера видел, как умер ее
отец. Христианской души был человек, хоть и не христианин. Худо мы с ним обошлись, да простятся нам
наши грехи! Но вот про вас, сеньора, если только мне
говорили правду о том, что произошло три ночи назад,
не скажешь, что у вас христианская душа. Однако довольно об этом – во всем виновата дикая кровь. Вы
прощены ради вашего мужа, который спас моих товарищей от смерти на алтаре.
Отоми не ответила ни словом. Безмолвная и неподвижная, она стояла, как изваяние. С той ужасной ночи своего постыдного падения она вообще говорила
очень редко.
– Что же ты будешь делать дальше, друг Вингфилд? – обратился ко мне капитан Диас. – Ты можешь
идти куда хочешь. Ты свободен. Но куда ты пойдешь?
– Пока не знаю, – ответил я. – Много лет назад, когда император ацтеков подрил мне жизнь и дал в жены принцессу Отоми, я поклялся стоять за него и за
его дело до тех пор, пока вулкан Попокатепетль не перестанет куриться, пока в Теночтитлане не останется
больше владык и пока народ Анауака не перестанет
быть народом.
– В таком случае, друг, ты свободен от своей клятвы, потому что ничего этого уже нет, и даже над Попокатепетлем вот уже два года не видно ни дымка. Если хочешь, я дам тебе добрый совет: возвращайся к
христианам и поступай на службу к королю Испании.
Но давай сначала поужинаем: обо всем этом мы еще
успеем поговорить.
При свете факелов мы сели вместе с Берналем
Диасом и еще несколькими испанцами за стол, накрытый в парадной зале дворца. Отоми не захотела
остаться. Капитан упрашивал ее поужинать с нами, но
она ничего не стала есть и вскоре ушла в свою комнату
Хагард