Дочь Монтесумы

35. Часть 1, часть 2 ниже               
               
     Последнее
жертвоприношение
женщин отоми
При свете пожарищ, зажженных испанцами во время штурма по всему городу, я произвел на огороженном стеной дворе перед теокалли смотр своих сил.
Здесь собралось тысячи две женщин, множество детей, но боеспособных воинов у меня осталось не более четырехсот.
Наша пирамида была ниже большого теокалли Теночтитлана, зато ее склоны, облицованные полированным камнем, были круче, а верхняя, вымощенная
мраморными плитами площадка почти так же обширна – каждая сторона имела в длину более ста шагов.
В середине площадки стояли жертвенный камень, алтарь для священного огня, дом жрецов и храм бога
войны, где все еще находилось его изваяние, хотя никто ему не поклонялся уже много лет. Между храмом
и жертвенным камнем в площадке была сделана глубокая зацементированная выемка величиной с большую комнату, некогда служившая для хранения зерна в голодные годы. Перед осадой я приказал наполнить этот бассейн водой, которую с немалым трудом
доставили сюда, на вершину теокалли, а в самом храме устроил большой склад продовольствия, так что в
ближайшее время смерть от голода или жажды нам
не грозила.

Хагард
Но теперь мы столкнулись с новой трудностью. Как
ни велика площадка пирамиды, на ней могло укрыться менее половины собравшихся перед теокалли людей. Для того чтобы продолжать борьбу, остальные
должны были найти себе убежище в другом месте.
Созвав старейшин племени, я коротко объяснил им
положение и спросил, как быть дальше. Посовещавшись, они решили, что все раненые и престарелые
вместе с большей частью детей, а также те, кто захочет к ним присоединиться, этой же ночью постараются выбраться из города, а если их остановят, отдадутся на милость испанцев. Я не стал возражать. Смерть
грозила несчастным всюду, и где они ее встретят – это
уже не имело значения.
Из толпы было отобрано полторы с лишним тысячи человек. В полночь мы открыли перед ними ворота храмового двора. Какое это было ужасное расставание! Здесь дочь обнимала престарелого отца, там
муж навсегда прощался с женой, тут мать в последний раз целовала свое дитя, и отовсюду слышались
полные страданий прощальные слова тех, кто разлучался навеки. Закрыв руками лицо, я спрашивал себя,
как вопрошал уже не раз: «Если бог милосерд, почему же он терпит злодеяния, при виде которых разрывается даже сердце грешного человека? Почему?»
Затем, обратившись к Отоми, стоявшей со мной рядом, я спросил ее, не отослать ли вместе с другими и
нашего сына, выдав его за ребенка из простой семьи.
– Нет, – ответила она. – Пусть лучше умрет вместе
с нами, но не будет рабом испанцев.
Наконец все ушли, и ворота закрылись. Вскоре мы
услышали тревогу, поднятую испанскими часовыми,
затем до нас донеслись звуки нескольких выстрелов
и крики.
– Тласкаланцы наверняка убьют их, – сказал я.
Однако я ошибся. Перебив несколько человек, командиры испанцев наконец разобрали, что сражаются с безоружной толпой женщин, детей и стариков.
Их военачальник Берналь Диас, человек хоть и грубый, но милосердный, приказал немедленно прекратить побоище. Отобрав для продажи в рабство более
или менее трудоспособных мужчин, а также детей, которые могли перенести тяготы дальнего пути, он отпустил остальных на все четыре стороны. Куда разбрелись эти убитые горем люди и что с ними стало
дальше – я не знаю.
Эту ночь мы провели на храмовом дворе, но перед рассветом, опасаясь, что испанцы с зарею пой-
дут на приступ, я приказал всем подросткам и женщинам подняться на теокалли. Всего их осталось с нами
около шестисот. Почти все девушки и замужние женщины, которые были еще молоды и красивы, отказались покинуть наше убежище. Зато вместе с беженцами ушло сто с лишним мужчин, решивших сдаться
на милость испанцев.
С тремя сотнями оставшихся воинов я укрылся за
стенами храмового двора, ожидая нападения испанцев. Оно началось с рассветом. К полудню, несмотря
на все наши усилия, враг взял стену приступом. Потеряв почти сто человек убитыми и ранеными, мы были
вынуждены отступить на дорогу, которая, огибая спиралями всю пирамиду, вела к верхней площадке.
Враги снова бросились в атаку, но здесь, на узкой
крутой дороге, численное превосходство не давало
им почти никакого преимущества. В конце концов мы
сбросили их вниз, нанеся потери, и больше они в этот
день уже не нападали.
На ночь мы укрепились на вершине теокалли. И так
измучился, что уснул беспробудным сном, едва успев
перекусить. А наутро снова начался штурм, на сей
раз более успешный для испанцев. Под прикрытием
смертоносного огня из мушкетов они теснили нас шаг
за шагом, заставляя пятиться назад и вверх, к вершине теокалли. Весь день продолжалось это сражение
на узких крутых подъемах с одной ступени пирамиды
на другую. Наконец, уже на закате, передовой отряд
врагов с победоносными криками ворвался на верхнюю площадку и устремился к храму, стоявшему в середине.
До сих пор женщины только наблюдали за боем, но
в этот миг одна из них вдруг вскочила на ноги и громко
закричала:
– Хватайте проклятых! Их совсем мало!
С ужасающим яростным визгом толпа женщин бросилась на усталых испанцев я тласкаланцев и захлестнула их. Многие женщины были убиты, но победа осталась за ними. Они хватали врагов, связывали
веревками и тут же прикручивали к медным кольцам,
оставшимся в мраморных плитах еще с тех времен,
когда жрецы привязывали к ним свои многочисленные
жертвы, чтобы те не сбежали.
Несколько мгновений мы стояли в стороне, пораженные этим зрелищем, но потом я крикнул своим воинам:
– Неужели женщины отоми смелее мужчин? Вперед!
И, не прибавив больше ни слова, я вместе с сотней
моих людей ринулся вниз по узкому, крутому спуску.
За первым же поворотом мы столкнулись с основным отрядом испанцев и их союзников; уверенные
в своей победе, они поднимались не торопясь. Наш
удар был настолько силен и внезапен, что многие
из них были мгновенно сбиты с ног и полетели вниз
по крутым склонам пирамиды. Устрашенные участью
своих товарищей, враги остановились, затем стали
пятиться. Под нашим натиском они валились друг на
друга, сбивая тех, кто шел позади, и вскоре паника
распространилась по всей длинной колонне, спиралью поднимавшейся к вершине теокалли. С воплями
ужаса противник обратился в бегство, но многим так
и не удалось уйти. Волна падающих людей нарастала, подобно лавине, опрокидывая все новых и новых
врагов и сталкивая их с дороги в пропасть. Достаточно было человеку оступиться, и уже ничто не могло
задержать его падения; он летел вниз, ударяясь о крутой склон пирамиды, и расшибался у ее подножия насмерть.
За какие-нибудь пятнадцать минут испанцы потеряли все, что с огромным трудом захватили за день. На
теокалли не осталось ни одного живого врага, если не
считать пленных на верхней площадке. Охваченные
неудержимым ужасом, испанцы покинули даже храмовый двор и вернулись в свой лагерь в городе, унося
с собой убитых и раненых.
Усталые, но торжествующие, мы уже возвращались
на вершину теокалли, когда на втором повороте, рас-
положенном примерно футов на сто выше уровня почвы, мне в голову внезапно пришла одна мысль. С помощью тех, кто был со мной, я тут же принялся за
ее осуществление. Расшатав камни, из которых было сложено основание дороги, мы начали скатывать
их вниз по склону пирамиды. Снимая слой за слоем
каменную облицовку и выкидывая землю, на которой
она лежала, мы трудились так до тех пор, пока под
нами вместо спирального спуска не засиял обрыв высотой в тридцать с лишним футов. Дорога была разрушена.
– Теперь, – сказал я с удовлетворением, взирая при
свете луны на дело своих рук, – для того, чтобы захватить наше гнездо, испанцам понадобятся крылья.
– Ах, теуль! – возразил мне один из воинов. – А на
каких крыльях мы улетим отсюда?
– На крыльях смерти, – мрачно ответил я, и мы начали подниматься наверх.
Разрушение дороги отняло немало часов, еду нам
приносили сверху, так что я вернулся на площадку теокалли лишь около полуночи. Приблизившись к
храму, я с удивлением услышал доносившееся оттуда
торжественное песнопение, но я удивился еще больше, когда увидел, что двери храма Уицилопочтли открыты, а перед ним на алтаре снова яростно пылает
священный огонь, который не зажигали уже долгие го-
ды. Я прислушался. Что это, обман слуха или я действительно слышу страшную песнь жертвоприношения? Нет, не обман. Дикий припев опять зазвучал, в
тишине:
Тебе мы приносим жертву!
Спаси нас, Уицилопочтли, Уицилопочтли, великий
бог!
Я бросился вперед и, завернув за угол, лицом к лицу столкнулся с далеким прошлым. Как в давно забытые времена, здесь снова толпились жрецы в черных одеяниях, с распущенными по плечам волосами
и ужасными ножами из обсидиана на поясе. Справа
от жертвенного камня лежали в ряд связанные пленники, посвященные богу, и люди в одеждах жрецов
уже держали за руки первую жертву – тласкаланца.
Над ним в багряном жертвенном облачении склонился один из моих военачальников – я вспомнил, что когда-то, пока я не запретил идолопоклонство в Городе
Сосен, он был жрецом бога Тескатлипоки, – а вокруг,
глядя на него, стояли широким кольцом женщины и
пели свой жуткий гимн.
Я понял все. В час безысходного отчаяния, перед
лицом неизбежной смерти огонь древней веры снова вспыхнул в диких сердцах этих обезумевших от горя женщин, потерявших своих отцов, мужей и детей.
Здесь был жертвенный камень, здесь был храм, где
сохранилось все необходимое для ритуала, и под рукой оказались пленники, захваченные в бою. Они хотели насладиться последней местью, они хотели совершить последнее жертвоприношение богам своих
предков, как это делали их отцы, и в жертву они избрали своих победоносных врагов. Пусть они сами
умрут, но зато их души отправятся в Обиталище Солнца, умилостивленное кровью проклятых теулей!
Я сказал, что гимн пели женщины, глядя на своих
пленников свирепыми глазами, но не сказал самого
страшного. Как раз напротив меня, в середине круга, отмечая такт зловещего гимна взмахами маленького жезла, стояла принцесса Отоми, дочь Монтесумы, моя жена.
В белом одеянии, со сверкающим изумрудным ожерельем на шее и царственными зелеными перьями
в волосах, впервые была она так прекрасна и так
страшна. Такой я ее никогда еще не видел. Куда делись нежная улыбка и добрые глаза? Передо иной в
образе женщины явилось живое воплощение Мести.
Этот миг объяснил мне многое, хотя и не все. Отоми, которая всегда склонялась к нашей вере, не будучи сама христианкой, Отоми, которая все эти годы
с отвращением вспоминала ужасные обряды, Отоми,
каждое слово, каждое дело которой было преиспол-
нено милосердия и доброты, моя Отоми в глубине
души по-прежнему оставаясь язычницей и дикаркой.
Она тщательно скрывала от меня эту сторону своего
существа и едва ли сама знала все потаенные уголки
своего сердца. За все время я лишь дважды видел,
как яростное пламя ее дикой крови прорывалось наружу: когда Отоми отказалась надеть платье гулящей
девки, принесенное Мариной в день побега из лагеря
Кортеса, и когда в тот же день Отоми своими руками
поразила склонившегося надо мной тласкаланца.
Все это пронеслось у меня в голове мгновенно,
пока жрецы тащили тласкаланца к алтарю, а Отоми
управляла хором, распевавшим песнь смерти.
В следующее мгновение я уже был рядом с нею.
– Что здесь происходит? – спросил я сурово.
Отоми с холодным недоумением подняла на меня
пустые глаза, словно не узнавая.
– Уходи отсюда, белый человек, – проговорила
она. – Чужеземцам не дозволено вмешиваться в наши обряды.
Пораженный, я стоял, не зная, что делать, в оцепенении глядя на пламя, пылавшее перед изваянием грозного бога Уицилопочтли, пробудившегося после долгих лет сна.
Снова и снова звучал торжественный гимн; Отоми
отмечала такт маленьким жезлом из черного дерева.
Снова и снова торжествующие вопли взлетали к безмолвным звездам. Мне казалось, что я вижу страшный сон.
Хагард