61. Лёшины калоши

Бондаревский корень и сейчас на деревне крепко держится. Ветки-листики исподволь, столетиями,  нарастали снохами-невестками. Множились. Разветвлялись детьми, внуками, правнуками, племянниками и племянницами – иногда и вовсе внучатами (дальними, а всё  не чужими!).  По всему – прадед Михаил крепкую оснастку по жизни от своих дедов и старых дедовей  имел. Когда, в особые случаи, приходишь проведать старое кладбище, почитай, только это звонкая фамилия со всех буковок глядит. Это - ещё без женских отростьев, что в другой род по прямому бабьему предназначению ушли и фамилию переменили.

На моей ближней родовой ветке обломов-хрустов неправильно рано случившихся множество. Но старый корень пропасть не дал.  Об этом – в другой раз. Сегодня - о женских боковых  корешках-отростьях разговор будет.

Анна Дмитриевна была яркой, умной и азартно-жизнерадостной. Такая же, как золотые шары на верхушке лета, прикрывающие и покрывающие её городской кирпичный дом солнечным радужным кружевом. В нашем деревенском палисаднике были георгины. Бархатно-тяжёлые. Густо-фиолетовые. Набиравшие полный вес и красоту ближе к  концу августа. Краса красе рознь – а всё одно – там и здесь  - радость!

За лето городская сестра Аня не однажды наезжала к сёстрам в деревню. Всегда весёлая. Всегда с выдумками и подарками. То она учила сестёр делать вишнёвый компот в трёхлитровых банках под железной крышкой (а это как? это такое жидкое варенье?). То, пристроив крёстную в простенке между голубой деревянной перегородкой и бархатными занавесами моего чуланчика, перед навесным старым зеркалом, показывала,  как делать новомодную причёску.

Волосы у крёстной были богатые. Две тёмных девичьих косы (куда тебе перед ней  киношная молодая Мордюкова!) теперь закладывались в одну и свивались у шеи тяжеловесной царственной (никак не меньше!) короной. Естественная волосяная убыль по старому нашему укладу не выбрасывалась, а складывалась в лоскут и пряталась за зеркалом. Вот с этим-то естественным, но уже выбывшим богатством прическу и начали ладить.

Дядя Ваня и свою Дусю, и её причёску любил. Новшества не одобрял. Посмотрев мимоходом на сестринскую непотребную затею, сразу за распашными зальными дверями с бархатной полосочкой-отделкой между стёкол, запел: - Девушка с начёсом, на затылке шпильки, а вот под начёсом банка из под кильки…  И, дальше – уже от входных дверей: - Кому это надо, никому не надо…   Анна Дмитриевна, вкладывая в причёску сестры последнюю шпильку, заливисто смеялась (не указ!). Евдокия Дмитриевна, чуть раскрасневшаяся, с радостью оглядывала в зеркале новую себя и повязывала по голове, перед высоко приподнятым волосяным колобком, шёлковый зеленоватый (зелень она очень любила) платочек, сложенный в полоску. Пора было разносить почту.

А я в это время пряталась на печке. За цветастой ситцевой занавеской. Покороче – на кухонную сторону. Пониже – на чуланчик с двумя кроватями и подпечьем, куда по совету бабы Гани я бросала молочные меленькие зубы. – Мышка, мышка, на тебе лубяной, дай мне костяной…

Пряталась я не просто так. Мне отчаянно не хотелось надевать для примерки новенькую синенькую вязаную кофточку с кругленьким воротничком и рейтузики. Светик уже красовалась в таком же невероятно красивом костюмчике, стоя на диване с откидными валиками, как раз там, где притаилась я за самым большим ситцевым цветочком. Толя, в олимпийке с молнией и тремя полосками на воротнике, в роскошно-вязаных спортивных штанах с белыми лампасами уже умчался на футбольное поле за выгоном у леса. Оставалась я.

Анна Дмитриевна была уважаемым и любимым (а это редкость!), первым, после директора, лицом на небольшой, но очень успешной фабрике трикотажных изделий. В пору тотального отсутствия важного и нужного (о ненужном или желаемом даже не мечталось!), она  привозила  сёстрам красивые шерстяные, почти недосягаемые для многих, детские вещички. Красоту я ценила. А вот чистую шерсть – нет.

Это теперь очевидно, что мой отвыкший от нормальности организм не только не переносил парное деревенское молоко, домашнее сало с чесноком, свежепалёные хрящеватые поросячьи уши, макароны с песочком (сахаром), но и 100% шерсть. Может потому, перевести бабки Васютины новенькие овечьи шерстяные носки на свитерочки для голышков мне было совершенно не жаль.

На меня всё же натягивали  синенькое и кусачее. Я скукоживалась. Чесалась. Горько шевелила губами, слизывая солёные капельки. Но через несколько лет (я тогда поступила в сельскохозяйственный техникум) уже сама приходила на  восхитительно стрекочущую машинками вязальную фабрику. Смотрела, как девчонки из вышивального цеха ловко кладут в прикреп цветы из весёлых ниточек на очередное, придуманное Анной Дмитриевной изделие и  - заказывала пару-тройку вязаных (зелёных, фиолетовых, жёлтых) свитерков из объёмной (проблема была решена!) пряжи.

В одно лето городская сестра крёстной вдруг перестала наезжать. Взрослые передавали ей с оказией свойское молоко и совсем не беспокоились. С улыбкой и тихонько о чём-то говорили со старой бабой Дусей, которая уже жила не в домике под сиренями, а в бывшем доме деда Алёхи, поближе к асфальтовой дороге, но всё также плескала-хлопала руками по крупным бокам при разговоре. Однажды, ничего не говоря, всех нас троюродно-двоюродных-родных сестёр повели к ней в гости. На разобранной в дальнем простенке  у окна кровати копошилось что-то маленькое, красноватое  и очень крикливое. Анна Дмитриевна, с причёской, которую носила теперь и сестра Дуся (дядя Ваня по-прежнему свирепо называл сие сооружение «банка с килькой», но причёсыванию жены на новый лад не препятствовал), склонившись над кроватью, легко и радостно напевала: - Купила мама Лёше отличные калоши… 
У Иринки появился брат.

…Лёшка родился с великолепным и единственным зубом. Он с азартом и больно пил материнское молоко, а ещё больше похорошевшая Лёшкина мама только смеялась и напевала: - Теперь хоть и захочешь, а ноги не промочишь!   Зуб был Лёшкиным. Лёшка был тёти Аниным. Но мы все считали  его  своим, гордились и хвастались необыкновенно-волшебным родовым зубом всем и каждому.

Лёшка рос. Ходил в садик. На месте большого и великолепного зуба остался провал-расщелинка. Лёшка страдал, перестал улыбаться, но Анна Дмитриевна притягивала к себе сыновью упрямую голову и вновь, укачивая и баюкая, напевала со смешинками в молодом ласковом голосе: - Домой с гулянья Лёша пришёл в одной калоше. Калоше настоящей. Красивой и блестящей…

Лёшка пошёл в школу. Зуба всё также не было.  А его мама, весёлая, задиристая, встречая у порога, перехватывала на лету портфель, нацеленный в дальний угол. Подставляла прохладную щёку для сыновнего быстрого  поцелуя. Выставляла на стол огромную сковороду с любимыми его макаронами и размятой горячей колбасой.  Пододвигала поближе набитый до ободка нарядными бархатными вишенками стакан густого домашнего компота. И снова, с улыбкой поглядывая на сына, пела: - Домой с гулянья Лёша пришёл в одной калоше. Калоше настоящей. Красивой и блестящей…

Уже выловив почти все вишенки и определив косточки строго на блюдечко (мама любила порядок и чистоту), Лёшка не выдерживал, улыбался. Зуб, с которым он родился, катался в подпечье деревни Кушуново, путая дневной глубокий  сон деда Егора, а сам городской Лёшка в домике, усыпанном, как звёздами, крупными летними золотыми щарами радостно пел: - Ответил маме Лёша, я кошке дал калошу. Калошу настоящую, красивую, блестящую. Мне жалко кошку стало, босой она гуляла…

… У моей крёстной теперь короткая седая стрижка. Анны Дмитриевны и третьей сестры,  Валентины Дмитриевны – не стало. Я встречаю, нечасто, но всегда радостно,  Алексея Николаевича, Лёшку, родившегося с настоящим, единственным, ослепительно белым зубом, который все мы, троюродно-двоюродные-родные считали немножко и своим. Гордились. И рассказывали об этом всякому и каждому.

У Лёшки ослепительная улыбка. Все зубы на своих местах. А я, так же как и его весёлая мама, уверена и сейчас - ребёнок, родившийся с настоящим великолепно-белым зубом, будет непременно и обязательно  счастлив. Ну, и  мы, троюродно-двоюродные-родные – тоже. Зуб, конечно Лёшкин. Лёшка - тёти Анин. Но вот его зуб, зуб-то - мы всё-таки считаем его всехним!

- Купила мама Лёше…