Белые снегири - 63 -4-

4. НОВЫЕ АВТОРЫ

Салават Валимухаметович ЧИЖАНОВ
г. Талдом, Московской обл.

Родился в Башкирии 4 мая 1942 г. Окончил юрфак МГУ.
Работал юристом в совхозе Талдом, в администрации
Талдомского района и госинспекции труда.
Печатался в газете Заря на правовые темы и темы общества книголюбов.
С детства люблю историю и искусство. Много читаю.


ХУДОЖНИК И ЕГО ВРЕМЯ

Посвящается Александру Максовичу Шилову.

Лето 1947 года выдалось тёплым и во многом обнадёживающим на хорошие перемены. «Жизнь продолжается всегда, но по-прежнему в ней есть надежда и вера в лучшее», – так думал человек, сидящий у окна в электричке, везущий его в Загорск, где он  временно обитал. Это был неизвестный ещё большой публике художник Александр Лактионов. Среднего роста крепкого телосложения, красивый овал лица с карими глазами и не в меру красивыми губами выдавали в нём человека яркого и неординарного. Он только недавно отметил свои 35 лет.

Лактионов возвращался из Московского Союза советских художников, там он имел беседу с Серовым, заместителем председателя этого Союза, который сейчас занимался организацией 1-й послевоенной выставки художников. Лактионов хотел представить несколько своих картин на эту выставку, которая через месяц должна была открыться на Манеже. Серов сам был художник, талантливый и обласканный властью ещё при жизни вождя за свою картину «Ходоки у Ленина», и понимал, что такие выставки для художника – это не только хлеб и вода, возможно, и что-то более существенное. Однако у него все места были почти заняты, а надо ещё две-три картины неизвестного ему художника куда-то поместить? Поразмыслив немного, скорее, для приличия, Серов дал ему обнадёживающий ответ: «Загляните, – заявил он, – дня через три, мы может что-нибудь придумаем. Только имейте в виду, что тема должна быть военная. Ну, там как солдаты идут в бой или отражают атаку фашистов, а лучше – это подвиг, как у Матросова».
Вот теперь, сидя в электричке, он продолжал думать о своих картинах. У него не было работ, посвящённых боевым действиям наших солдат на войне. Правда, была одна картина, написанная им в прошлом году, хотя он начинал её писать ещё три года назад. Названия он ему ещё не дал, и повествовала она, как люди радуются полученной весточке с фронта.
Мальчишка, который читает принесённое письмо, и соседка, вышедшая во двор вешать выстиранное бельё, и солдат-инвалид, стоящий тут же, дымя сигаркой и даже спешащий сюда с конца двора какой-то человек с велосипедом, потому что видел, происходит какое-то радостное событие. Но войны-то здесь нет, и подвигов тут никаких. С натяжкой, наверное, можно назвать её отголоском войны, что ли? Откуда быть войне, если Лактионову самому как-то воевать по-настоящему тоже не пришлось. В первом же бою он был ранен, руки целы, слава Богу, только ногу немного зацепило. В госпитале у него вытащили осколки, но хромота осталась. Теперь он получил Бронь до конца войны, уехал в Москву, получив приглашение из газеты «Красная звезда». Семья, а это его жена Галина и двое ребят остались жить в доме его родителей в маленьком уральском городке. Здесь в столице он проработал до конца войны, получил даже медаль «За победу над фашистской Германией» и ушёл на «вольные хлеба». Ему хотелось заниматься только своим искусством, писать картины не по многочисленным заказам, но для души, только те, чтобы были интересны не только ему, но и другим людям. «Такие картины должны быть всегда перед глазами, чтобы они волновали спустя много-много времени», – так думал художник в минуты принятия им важных решений. В настоящее время Лактионов жил в Троице-Сергиева Лавре, у монахов, которые ему отвели одну из пустующих комнат. Помещение годилось не только для его жилья, он смог расположить там свою мастерскую, где, конечно, в знак благодарности, писал портреты духовных лиц Лавры, но в перерывах успевал ещё давно задуманные свои, выстраданные. И получалось ведь …
«Что он знает о войне, – продолжал думать художник, – Только то, что рассказывают о ней другие. А что они говорят?» Он вспомнил, когда он, после ранения небольшое время пожил в доме, у родителей. Однажды мать поведала, что у соседки муж ушёл на фронт, был ранен и скоро должен приехать домой. Но из-за ранения сам не может писать ей, и по его просьбе солдатские письма-треугольники писал и отправлял другой, которого он не знала. Так красиво муж соседки не писал письма и никогда ранее красноречием не отличался, а тут писал как, настоящий поэт! Когда его жена читала, люди в округе приходили слушать и конца их удивлению не было. Художник слушал мать как-то рассеянно, думал о будущем, где он будет жить и как поступить с семьёй, брать их с собой в далёкую Москву или оставить пока здесь, временно, конечно.
 
«И вот, неожиданно, как снег на голову, – вела рассказ его мать. – Тут он оживился и начал внимательно прислушиваться к её рассказу – к Нюрке, к нашей соседке, приехал тот, который писал ей письма от имени мужа. Оказалось, что её муж-то умер от ран. Перед смертью он просил, чтобы его однополчанин позаботился о его семье. Друг пообещал и исполнил. Он приехал сюда, привёз личные вещи мужа. Небывалое событие собрало весь округ, все люди наблюдали встречу и услышали, как вдова сказала: «Оставайся у нас, будешь мне мужем…»

День был яркий, солнечный, от воспоминаний душа как-то отогрелась, засветилась, стало легко. Лактионов вышел из электрички, вместо автобуса решил пройтись пешком, благо до Лавры ему идти всего 20 минут. Шагая спокойными размеренными шагами, чуть прихрамывая, он шёл и ещё раз вспоминал рассказ матери о соседке Нюре и её новом муже, сочинителе чудесных писем. «Вот что важно, – подумал он, – радость, которую принёс почтальон людям во время войны. И надежду, что всё будет хорошо, скоро конец войне и мир на всей земле». И художник начал придумывать название к своей безымянной картине. «Письмо надежды», – первое, что пришло ему в голову, – «Не годится, – вслух проговорил он, –  А если «Вера в победу»? Вот и солдат, что курит, как бы подтверждает это. Нет, тоже не пойдёт, слишком самонадеянно. Надо бы просто, как и сама картина. Она же о простоте человеческих отношений. Вот читают это письмо с фронта, а слушают все, даже птички не поют. Нет, это тоже не подходит».

Лактионов подходил уже к дому, как его озарила тоже как бы простая мысль, какое название дать своей картине. Теперь название у неё будет последнее и окончательное: «Письмо с фронта». Действительно, война ещё не кончилась, но письмо даёт всем слушателям мальчишки, и нам, будущим зрителям, это уже, будьте уверены, такие будут, как доброжелателей так и хулителей.

Настал день, когда художник должен был явиться на новые переговоры насчёт выставления своей картины, и хорошо, что и название у неё уже есть. Одно плохо, он предчувствовал, что ему могут отказать вновь, и что тогда? Что может двигать действиями художника, когда он кончил писать картину, и над которой он работал несколько лет? Конечно, престиж Первой выставки, где стоят лучшие полотна известных мастеров, только за принятие своей картины Союз выплачивает творцу размер его установленного месячного оклада. Если картина провисит до конца выставки, он претендует получит дополнительно ещё три месячных оклада. Лактионов, можно сказать, постоянно нуждался в деньгах, конечно, он отсылал семье, сколько мог, да и сам жил кое-как, выручали наспех нарисованные карандашом, праздно гуляющих горожан рядом с Лаврой. «И чем чёрт не шутит? – подумалось ему, – вдруг его картина понравится не только публике, но и власть предержащим, что тогда? – он остановился: что будет тогда?» Дальше он побоялся думать. Однако чтобы выиграть разговор с Серовым, надо предложить ему что-нибудь особенное, исключающее отказ взять на выставку «Письмо с фронта». Он сейчас думал только об этом, а вот другие не менее важные картины ещё подождут, надо, хотя бы одну там выставить. «Всё гениальное – просто» – сказал когда-то какой-то мудрец, ну и хорошо, – подумал он, – и я скажу: «Мы тоже щи лаптем не хлебаем, поэтому тоже очень просто: привезём картину прямо к зданию Манежа, им некуда будет деться и примут, как миленькие».

Лактионов достал машину, погрузили в кузов и прикрепили там основательно его картину и маленький кортеж двинулся к указанному сроку в Манеж. В назначенный час он сидел у Серова. Он повёл разговор, смысл которого говорило скорее об отказе, чем о положительном решении его вопроса. Когда монолог Серова подходил к концу, художник встал и, волнуясь, как никогда, и может в последний раз вот так, он выпалил: «Владимир Александрович, над своей картиной я работал более трёх лет. Она получилась очень интересной и красивой, все люди приходили любоваться ею. Говорили, что это настоящее эхо войны и надежда на Победу!». Серов выслушав его до конца, но сказал: «Откуда я могу знать, что это так, как говорите».
Наступил тот самый момент истины, и Лактионов вполне этим воспользовался. Торжественно он воскликнул: «Да вот она, в машине, что напротив нас стоит. Можете сами посмотреть!». Зам. председателя подошёл к окну, глянул на улицу, увидел машину и шофёра в кузове у какого-то упакованного длинного предмета. Конечно, было минутное замешательство, после Серов снял трубку телефона и кому-то там крикнул: «Вон, на улице стоит машина с картиной художника Лактионова. Занесите её в наш холл. Так, не слушайте никого. Скажите, что я приказал».

Через несколько дней его оповестили, что Худсовет одобрил картину, она будет выставлена и он может приехать за получением установленных денежных выплат за участие в этом показе. У художника начались волнения: «Где будет вывешена «Письмо с фронта»? Сколько же времени она будет висеть на обозрении зрителей? Будут ли руководящие товарищи из партийных органов? И кто именно прибудет? Удастся ли ему пообщаться с кем-нибудь из известных художников, писателей и артистов? Можно ли ожидать каких-либо заказав с их стороны?» Волнение его покидало, и Лактионов на День открытия не пошёл. И только через три  дня он появился на Манеже. Стояла очередь, с полкилометра, желающих попасть внутрь.

Он прошёл в зал, предъявив паспорт. Недалеко от входа он обошёл большую группу людей, стал ходить по залам, внимательно всматриваясь в висящие полотка художников. Его картины не было видно нигде. Обескураженный, с потерянным лицом он присел на стул, стоящий у окна. «Что делать? Куда пойти и спросить о судьбе своей картины», – крутилось у него в мозгу. Наконец решил подняться на второй этаж, в дирекцию этой выставки и выяснить, куда они дели его картину. Лактионов поднялся и решительным шагом направился в сторону лестницы, что вела наверх. Уже поднимаясь по лестнице, он глянул вниз и влево, где стояла толпа и рассматривала его «Письмо с фронта». От неожиданного шока, хватившего его в этот момент, он остановился и присел на лестницу и не знал: огорчаться ему или же радоваться увиденному. Радость, конечно, переваливала, всё-таки повесили картину, дали ему путёвку в жизнь, однако огорчало то, что не на видном месте она была выставлена – это место, чуть ли не под лестницей и на пути, ведущей в другие большие залы. Но зрители окружили полотно художника, все шумно реагировали на него, спорили, в каком году это происходит, почему мальчик читает письмо, а не сам адресат, но многие восторгались тем, в каких ярких и светлых тонах была она написала. Всё пространство полотна веяло теплом и радостью, что чувствуют люди с приходом весны. «Письмо с фронта» несло такое весеннее настроение и надежду на скорую победу. Стоящие у картины, смотрели и обсуждали каждого персонажа картины, не скрывая своего восхищения от увиденного.
Лактионов сидел, боясь шевельнуться и вспугнуть восторженных зрителей. Хотя они не знали его в лицо, что сидит он рядом, их внимание полностью поглощала, висящая перед ними картина. Неожиданно появился человек, солидный, одетый во всё чёрное, но с цветным галстуком. Он оказался директором Манежа, который распорядился быстро очистить зал и всем пройти в подвальное помещение и подождать там энное время: «Там можно и кофе попить», – закончил он. Люди друг за другом стали выполнять это пожелание и спускаться вниз. Лактионов подошёл к нему и сказал: «Я художник Лактионов, вот тут моя картина». Директор прервал его своим идиотским вопросом: «Ну, и что из того?» Художник растерялся от его слов, но быстро взял себя в руки, чтобы не выругаться, и спросил: «Можно я останусь?» Директор посмотрел на него, как на человека, который не понимает, что он только говорил и яростно ответил: «Нет, нельзя!».

Вскоре в зале появилась дюжина молодых крепких ребят, спортивная фигура выдавала в них тех, что они всегда находились рядом с руководителями высшего ранга партии и правительства страны. Они встали у дверей и у окон и устремили свои взоры во входящую дверь. В залах уже никого, кроме них не было. Вот массивная дверь открылась и в зал шумно ввалилась фигура человека, полноватого, лет пятидесяти, с серыми на выкате глазами. В момент его пальто сняли, обнажив тучную фигуру, одетую в военный френч, такой же, какой носил сам Сталин. Этим человеком был Андрей Александрович Жданов, секретарь ЦК, второй человек в партии и государстве. Его уделом была идеология, и он преуспел на этом поприще. Год назад два журнала – «Звезда» и «Ленинград» были подвергнуты жесточайшей критике со стороны Жданова. Статьи, повести и рассказы и даже стихотворения, которые печатались в этих ленинградских журналах, приравнялись к буржуазным пасквилям, что бесспорно, с точки зрения главного идеолога страны подлежали изъятию и уничтожению, чтобы в дальнейшем не портили победный дух и настроение советских людей после Победы над нацистской Германией и милитаристской Японией. Поставил окончательную точку в этом антисоветском деле: запретить дальнейшую публикацию в журналах произведений поэта, воспевающей буржуазные порядки и гламурь, Анне Ахматовой, пошляка и клеветника нашего трудового советского народа, особенно их временные бытовые трудности – Михаилу Зощенко. Кроме того, изъять из библиотек их жалкие книжонки и не издавать их. После выступления Жданова об этих журналах на Пленуме ЦК ВКП и принятия на его основе постановления не только в партийных кругах, но в народе укрепилось мнение: Андрей Жданов будет преемником Сталина на партийном Олимпе – других ярких личностей не предвиделось …
Вождь обычно сам посещал такие большие культурные мероприятия, каким бесспорно являлась эта открывшаяся Первая после войны Всероссийская выставка художников. Он с утра чувствовал себя неважно, запланированную поездку уже нельзя было откладывать, поэтому поручил это сделать своему идеологу, надеясь, что он с этим вроде бы простым делом должен был справиться.
Тем не менее, несмотря на своё состояние, Сталин решил не остаться в стороне от выставочного дела и дал указание Поскрёбышеву соединить его с председателем Союза московских художников Герасимовым, который являлся ответственным за эту выставку и должен быть в курсе всего.
Через минуту раздался звонок, Сталин взял трубку и, не слушая, что говорили на другом конце провода, начал медленно, нажимая на каждое слово, говорить: «Товарищ Герасимов, сколько на Вашей выставке имеются талантливые картины наших советских художников?». Сергей Васильевич, не задумываясь, ответил быстро: «Очень много, товарищ Сталин, можно сказать почти все». Вождь не отставал от него: «Назовите мне десять самых лучших».
Минутная пауза затянулась, видно было: Председатель считает, кого можно было включить в заветную десятку и, которым он знал, что уже горел фарт, это бесспорно. Наконец волнующим голосом он начал говорить: «Вот картина Александра Дейнека «Оборона Севастополя», – и он остановился, не зная, кого ещё назвать. От волнения Герасимов, явно испуганный, потерял дар речи. Он никак не думал, что вот так на пустом месте может потерять столь ему дорогое место можно сказать, самое хлебное место. Хотя вот перед советской властью у него были несомненные успехи в его подвижнической деятельности как художника и как организатора разрозненных групп в единый Союз, как у писателей. Это было оценено властью и вот он сидит на важном посту. Ещё, наверное, можно назвать большой удачей картины «Клятва сибирских партизан» и «Восстание Пугачёва», есть недавно написанная «Мать партизана». Кстати, эта последняя тоже была выставлена здесь. Себя называть как-то будет нескромно, а других он не мог вспомнить. Его молчание прервал Сталин: «Сергей Васильевич, я хочу Вам напомнить слова нашего великого пролетарского писателя Максима Горького, сказанные им на 1-м съезде писателей: «Советские писатели являются инженерами человеческих душ». Хорошо сказал товарищ Горький! Я бы добавил к его словам следующее: «и советские художники». Так оно звучит более полно. Как думаете?» Герасимов стоял и облегчённо задышал. Весь тон разговора вождя, обращение к нему по имени-отчеству, окончательно успокоили и он бодро ответил ему: «Да, да, товарищ Сталин, Вы всё правильно сказали!» И услышал, как аппарат отключился.
Между тем, в Манеже шли обычные смотрины картин необычным посетителем. Рядом с ним ходил сам директор и как заправский гид, говорил всё о картинах и художниках их написавших. Вдруг посреди зала Жданов остановился и спросил директора: «Скажите мне, только честно, перед какой картиной народ стоит больше, чем перед другими?» Тот сначала пожал плечами, но ответил правильно, как ему казалось, избегая какого-то разоблачения неизвестно от чего. «Пожалуй, это будет картина художника Александра Лактионова «Письмо с фронта». И тут, неожиданно, ткнув его пальцем в грудь, главный идеолог приказал: «Так, ведите меня к нему». Директор, а за ним и сопровождающие двинулись к входной двери и там между лестницей, ведущей на второй этаж и проходом на просмотровые залы, висела картина «Письмо с фронта».
Жданов повернулся к директору: «Где художник? Я хочу говорить с ним». Тот быстро ответил: «Я сейчас!» – и побежал вниз в подвальное помещение. Через минуту он с Лактионовым стояли перед главным посетителем выставки и ждал, о чём будет говорить он с художником. Жданов сначала оглядел осанистую фигуру и, глядя ему прямо в глаза, спросил: «Скажите нам здесь, товарищ художник, что Вы хотели показать советским людям своей картиной?». Лактионов стоял и, не зная с чего начать, сказал просто, как и думал: «Моя миссия, как художника, это дать людям радость жизни. Знаете, как люди, так и всё живое, ждут весну, так и они ждали и верили, надеялись, что война окончиться, вернуться домой их родные и все опять заживут мирной жизнью. Оттого у них радостно светятся глаза, их наполняет надежда, что всё будет хорошо. И поэтому по законам жанра в моей картине полно света и воздуха». Жданов это молча выслушал, потом проговорил: «Верно сказали, Александр Иванович, так ведь Вас зовут?» Художник с удовольствием закивал. Главный идеолог, как и положено ему, вытащил из нагрудного кармана небольшой блокнотик и внёс туда какие-то записи, а потом обратился к директору: «Почему, столь интересная и весьма полезная нашему народу эта картина товарища художника Лактионова висит на не подобающем месте, – и распорядился: «Найдите самое большое и светлое место и поставьте туда нашу картину. Всё, товарищи, надо возвращаться на свою работу», – сказав это, Жданов двинулся в сторону двери…

Прошло положенное время, и Выставка закрылась. Художники ждали результатов, и перед октябрьскими праздниками появился Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении особо отличившихся на выставке. Художник Александр Иванович Лактионов был удостоен Сталинской премии 1-й степени – за пробуждение патриотических чувств у советских людей.

На следующий день после этого Указа Лактионов был вызван в Моссовет, где ему вручили ключи от трёхкомнатной квартиры в недавно построенном доме недалеко от метро «Сокол».