Первый снег

Завяли ленты и гвоздики
в банальных числах ноября.
И переполненные крики
затихли в гнёздах воронья, —

затихли глухо; дождь надменно
прошёл в сиреневом пальто
по площади, где переменно
гремело разное добро,

и праздновал столетье ветер;
и преждевременность зимы
закат создала в красном цвете
над безупречностью Луны.

И кто-то сверху начал сыпать
в протянутую руку сна,
как будто звуки мелких скрипок —
снежинки тёмного сукна.

Я в белом выдохе творенья
поймал сплошной порядок букв
и стал читать стихотворенье
с оскоминой кислявых клюкв.

Про то, что ладан пахнет тенью,
и свет потерян за окном,
как мятые шальные деньги,
оставленные на потом.

Про то, что зимний отпуск снова
начнётся где-то в феврале,
и, может быть, подарит слово
с блестящим звоном в хрустале.

Подарит слово частью фразы,
придуманной уже давно,
когда сомнения по фазе
сдвигало пьяное вино,

и предлагало выпить с болью
свою ненужную тоску,
чтоб утром встать и бледной молью
лететь к какому-то станку,

стишку, мирку — или помаде,
намазанной на губы дня,
где расположены к усладе
обед и ужин — болтовня.

Завяли ленты и гвоздики,
остыли ночью фонари.
И переполненные крики
уснули в гнёздах до зари.