Цветок, не саженный никем... Венок сонетов

      1

Он в юности стремительные ямбы
Предпочитал любым иным стихам.
Танцор заядлый и любитель самбо,
Со старшими он вёл себя как хам.

Причём не чужд и прочим был грехам,
Уже с утра вздыхая: пО сто грамм бы!..
Он регулярно дважды в месяц пьян был
И рассуждал, порхая по верхам.

Остряк, болтун, назойливый рифмач,
У бедной мамы выклянчит бумажку
И – на танцульку, в бар или на матч…

А уж с цепи сорвавшись, он, щенок,
Выпячивать всю душу на распашку
Любил, криклив, вертляв и длинноног.

      II

Любил, криклив, вертляв и длинноног,
Компанию смешным потешить тостом
И в спор чужой подкинуть огонёк,
И всласть словцом побаловаться острым.

Он выделялся голосом и ростом,
Его язык был звОнок как звонок,
И колокольным звоном плыл намёк,
Что стих его прошёл в журнале толстом.

А впрочем, что ж, ему в ту пору двадцать
Всего лишь было, разума – ни зги,
Одно в уме – схохмить, покрасоваться,

Джазок послушать, вдарить по шарам бы,
Кутнуть, девчонке закрутить мозги…
Но от однажды он сорвался с дамбы.

      III

Но вот однажды он сорвался с дамбы –
И поделом!.. Додумался ж буян:
На парапете стОя, как у рампы
Сонет читал, а пьян был перепьян.

Стишки забылись, невелик изъян,
Но помнится, как в рифму на «к гробам бы»
Он падал с диким выкриком «каррамба!»…
Спасти спасли, но присмирел смутьян.

Полгода напролёт в госпиталях
Валялся, выше носа ногу пОдняв,
Да в Ялте с месяц жил на костылях.

Вернулся – скромен, бледен и убог…
Но вот ведь провидение господне:
С тех пор писать двухсложником – не мог.

      IV

С тех пор писать двухсложником не мог –
Он с колыбели к ритмике был чУток,
Но тут слова огрузли, видит Бог,
И мир обрюзг, и стало не до шуток.

Тот странный кризис творческий был жуток,
Сбивалась вся мелодика в комок.
Крутя бородки жиденький ленок,
Он в стОпах чуял некий промежуток.

Ведь прежде сочинял он на ходу,
Бежал вприпрыжку – за день строчек пО сто
Поднабегало с рифмами в ладу.

А что теперь?.. Совсем как осьминог
Перебирался, хромылял, а поступь
Вставляла палка свой ударный слог.

      V

Вставляла палка свой ударный слог
В его ходьбу, и в жизнь, и даже в мысли.
От прежних буйных радостей далёк,
Он морщился, себя в калеках числя.

Скрипел зубами – вожделенья грызли,
Но божий дар – отличный был залог
Преуспеванья… Книжек наволок,
Щенка завёл… Отчаянье, каприз ли?..

Взял правилом чаёвничать с соседом –
Из самовара чашек пО семь всласть
Вприкуску пить с подслеповатым дедом.

Нетороплив, усидчив стал, как нам бы…
Угрюмая застенчивость вплелась
В его походку, тут уж ямбу – амба!

      VI

В его походку – тут уж ямбу амба! –
Вошла угрюмость, тяжкая подчас.
Как в тот дуэт из оперы «Саламбо»
Непрошено вступает грубый бас.

В таком ключе и начал он рассказ
О юноше, что ветрен и упрям был,
Но в яму пал, а смысл – побольше ям бы…
Всё сжёг потом, оставив сорок фраз.

В том опусе, взъерошенно и грозно,
Как туча, тема рока шла, но в ней
Сверкала мысль – светло, молниеносно.

Отрывок тот одобрил и Хайям бы.
Нет худа без добра, он стал умней,
Задумчивее стали дифирамбы.

      VII

Задумчивее стали дифирамбы,
Баллады обретали глубину,
Без переписки лишней, без преамбул
В журнале напечатали одну.

И он взахлёб работал в ту весну,
Порою ночи проводя у лампы,
Хотел, чтоб чётки стали, как эстампы,
Рисунки словом, не под стать пятну.

 Он стал трезвей, на небеса не лез.
И хоть не испускал протуберанцев,
Но трудностям он шёл наперерез.

Жил скудно, бедно, был здоровьем плох.
И где уж там былые танцы-манцы…
Зато талант серьёзнел, а не глох!

      VIII

Зато талант серьёзнел, а не глох! –
Об этом ясно говорила книга,
Где чист был всякий жест его и вздох,
Где суесловья не было ни мига.

Хоть рецензент, заведомый сквалыга,
Пытаясь учинить переполох,
Поймал в его подтекстах пару блох,
Вещал, однако, о масштабах сдвига.

А сам поэт, пока вершили суд,
Вникал за чаепитьем в душу деда,
Писать о нём испытывая зуд.

И написал – спокойно, без потуг…
Успех! Авансы! Тиражи! Победа!
И тут, несчастный, он утратил слух.

      IX

И тут, несчастный, он утратил слух –
Мир вдруг предстал в тупом беззвучном виде.
Он слёг… Читал да спал… От сна опух…
Встряхнулся, как из обморока выйдя.

В отчаянье он шёл к столу, в обиде,
Он хохотал, работая за двух.
А по утрам опять зевал петух
Заре навстречу, на заборе сидя.

Я прочитал те вещи… Стало ясно:
Как видит, так и пишет, не мудрит.
А мыслит до чего своеобразно!

Не всё обычно было в этом стиле,
Порою таял, замирая, ритм.
Но стих его явился в новой силе!

      X

Но стих его явился в новой силе
Ума, души, ведущей правый бой…
Его за то ценили и любили,
Что оставался он самим собой.

Он был на равных со своей судьбой,
С его страниц ветра не голосили,
Жужжаньем нудным мухи не бесили,
Не ныл, а лишь во рту торчал гобой.

Шум, гром – какой писать о них резон?
Звук – следствие, а он причины вызнал.
К чему тут визги, писки и трезвон?

Без лишних побрякух и погремух
Три цикла создал он о кОрнях жизни.
Затем ослеп, но пламень не потух!

      XI

Затем ослеп, но пламень не потух –
В тот год он дал верлибры о берёзе,
О том, как локоток её упруг,
Как хрупок он и хрусток на морозе,

Как лист у губ трепещет по-стрекозьи,
Как юным током стан её набух,
Как вечно свеж её щемящий дух…
И в том же плане начал «Сны о розе»,

Но вдруг прервал диктовку и умолк…
Он трудно расставался с даром речи,
Рыдал, кулак воздев под потолок…
Оплакан, мраком взят, он вместе с тем
Ворочался, вставал, врачам переча…
Что он творил, уже незряч и нем?

      XII

Что он творил, уже незряч и нем? –
Он выводил карандашом зигзаги
И строчки, непонятные совсем,
И вкривь и вкось тянулись по бумаге.

Он улыбался, чуя запах фляги,
Он хлеб хватал, знак делая – не съем!
И вдруг, куда неясно и зачем,
Шатаясь брёл в немыслимой отваге.

Он трость свою отыскивал на ощупь,
Затылок скрёб, как будто что забыл,
И палкой колотил в стенную толщу…

Что зрело в этом яростном горниле?
Лишь вспомню, как он тьму свою долбил,
Не по себе мне! – на его могиле…

      XIII

Не по себе мне! – на его могиле
Одна строка, под нею два числа…
Участок пуст… Без помпы хоронили,
И не родня сюда его несла.

Жена лет пять уж юбками трясла,
Они давно себя чужими мнили,
Сын был в отъезде, где-то на Маниле
Служил вторым секретарём посла.

Какой на новых кладбищах стандарт!..
Читатели, да где же вы?.. Да что ж вы?..
Как нищ его надгробия квадрат!..

Но это что?.. Назло всему и всем –
Из-под плиты, из-под её подошвы
Цветок взошёл, не саженный никем!

      XIV

Цветок взошёл, не саженный никем,
Неведомый, воздушный… Что за чудо?
Не в роще, не в саду, не в цветнике –
Здесь, на участке бросовом… Откуда?
Из-под стопы кремнёвой, из-под спуда…
Не на лугу, не в мягком парике,
А на земле, что, будто в сыпняке,
В бетонной крошке… Рядом щебня груда…

Над человеком, чья неукротимость
Превыше бронзы, славы и похвал,
Чей гений – божья неисповедимость!..

Не будь знаком с ним лично, разве я бы
Не счёл враньём, что дурно рифмовал
Он в юности стремительные ямбы…

      XV

Он в юности стремительные ямбы
Любил, криклив, вертляв и длинноног,
Но вот однажды он сорвался с дамбы,
С тех пор писать двухсложником не мог.

Вставляла палка свой ударный слог
В его походку, тут уж ямбу – амба!..
Задумчивее стали дифирамбы,
Зато талант серьёзнел, а не глох.

И тут, несчастный, он утратил слух,
Но стих его явился в новой силе…
Затем ослеп, но пламень не потух!

Что он творил, уже незряч и нем?
Не по себе мне – на его могиле
Цветок взошёл, не саженный никем!..

1979 г.