60. Ванька-Сирота

За ягодой ни Маринка, ни Наташка, ни кто другой из деревенских и наехавших на каникулы, поближе к парному молоку, ребятишек не ушли.

Нюрка-Антена (любой мужик едва до плеча), Наташкина тётка, уходя на ферму, накрепко наказала своему младшему, чтоб за Наташкой, и другими двоюродно-троюродными москвичками бдил. В лоск за ягодой не пускал. А если зачнут стеклянными банками под ягоду громыхать, пусть на терраске замок накинет. А сенцы со двора изнутри на задвижку задвинет. Колька, не дожидаясь предполагаемого побега, с удовольствием всё это и проделал. Заблаговременно, значит.

Маринку никто не закрывал.
Дядя Ваня, длинно и  совсем без улыбки (когда это такое случалось?!) посмотрев на племянницу, спокойно изрёк: - В лоск за ягодой не ходить. Кукурузные початки в поле у леса не ломать. Оставалась рожь. Ещё не огрубевшая, зеленеющая, с длиннющими, колюче-шерстистыми ладошками-антенами. – В рожь тоже не бегать. Председатель жаловался, вытоптали всю, как коньки-горбуньки: - повернувшись от  приоткрытой зелёной дверцы заводского «Козлика», добавил уж очень серьёзный сегодня Иван Егорович.

Помешивая ложкой молоко (дедовскую и дядину ложки никто никогда не трогал – особые) с хлебным белым мякишем, Маринка задумалась. Молочно-хлебное крошево становилось тюрей и мелело на донышке обливной синенькой миски. Московская девочка Марина Бондарева так и не научилась пить молоко.

- А ты молоко-то не пей. Баба Ганя, сложив привычно под фартуком руки на животе, как-то уж очень больно смотрела на внучку. – Ты хлебушек, хлебушек ложкой лови…

В это лето деревня посерьёзнела и насторожено утихла.
Разномастные детские головёнки жались поближе к магазинчику и ближним домам перед большой луговой круговиной под плотиной. Сюда к вечеру пригонялся из болота свойский разномастный скот. Играли в лапту, вышибалы. Да мало ли забав с мячом и прочим, что под рукой,  устроить можно. Оседлав мяч, немного отдышавшись, Маринка внимательно слушала, о чём шептались, сгрудившись и соединив головы девчонки постарше.  Все, как одна -  заводилы. Все, как одна – откровенно обесценивали Псарку (вот Большой порядок – это да!).

- В кукурузе мужик ходит. Вот, как лошадь Коли-Казака. Огромный-преогромный.
- Ага. Ага. Лохматый, два клыка, и весь чем-то покрытый!
-Чем-то покрытый! И ничегошеньки ты не знаешь! Он весь в красно-чёрной слизи. Как густой кисель. В одной руке топор. В другой тесак мясной.  Всех ловит, кто молочную кукурузу из пазухов выламывает.
Тут раздавался смешок.
- Вон, наша москвичка (я всё ещё числилась с московской пропиской) любит из кукурузы кукол вертеть и причёски мочальные  делать. А тому мужику куклы эти (опять смешок!), как красный шерстяной платочек для дяди Сашиного индюка!

Детское сознание устроено правильно, безопасно и бесконечно волшебно. И потому всё услышанное от взрослых, от наезжавшего на неизменном зелёном и рычащем (ну, вылитый крокодил!) Урале во все сельсоветы ахом участкового (случай то действительно был особым), превращалось пусть и в страшную, но далёкую и безопасную сказку.

В то лето во всех прилегающих районах стали пропадать дети. До 8-10 лет. Их маленькие скукоженые тела с некрасиво изодранно-развёрстыми ранами находили, когда кукуруза манила и накрывала с гаком своими воинственными перьевыми метёлками детские головы. Когда рожь, колючая, цапастая,  сыпала пыльцой и метелилась нескончаемыми волнами, убегая далеко за Барский бугор.

Эта беда обошла деревню стороной. Слава Богу! Но зелёный пятачок луговины уже не манил. И не спасали мгновенно сработанные из подвернувшегося камушка и дощечки почти всамделишные магазинные весы, где за тополиные листики-деньги (чем шире, тем дороже!) отвешивалась всякая всячина, сорванная и подобранная с земли. Не забавляла лошадь Коли-Казака. Тёмная, крупная, никогда не стреноженная. Играть в лото на копеечку не хотелось. Кто же летом дома сидит! Оставался горох. И на него вроде как запрета не было. Да и рос он совсем рядышком. За картофельными огородами на въезде в деревню.

Молочный горох – лакомство нежное и сладкое.
Вытянешь из его загогульной спинки жёсткую полосочку-остовину и хрустишь вместе со створками. Горох любили все. Дети. Взрослые. Куры добивали острыми клювами выбракованные за жёсткость створки до прозрачно-зелёной сетки (как цедилка для коровьего молока!). Овцы-коровы благоговейно и медленно, как сомнамбулы, перетирали его великлепно-ломкие стебли и завинченные пружинками усики.

Маринка уже тайно готовила сатиновый, огромный бабы Ганин фартук с самым большим карманом – для особых  стручков. Тоненьких. Прозрачных. Каждую зелёную горошину-лепёшку на просвет видно. А фартук, фартук – чтобы горох цельно с беленьким ползучим корешком брать. Птичьим гнездом свивать и в завязанный узлом у самых ног фартук, как в мешок, плотнее складывать. На всех. И Субботке обязательно! Чтобы  нос потрогать (какой же он влажный, скользкий и забавный). За гороховую соломку она и язык покажет. Длиннющий! До ноздряной дырочки доходит и внутрь ныряет, чтоб гороховую завитушку достать.

…Горох, ещё не полёглый, плескался над детскими головёнками завитыми рожками. Щекотал ноздри. Все лежали малыми полешками в зёлёном, пахучем. Гороховые стручки, похожие на игрушечных  солдатиков, россыпно валялись, выпав из подвёрнутых рубашонок, карманов, платьиц и фартуков.

Ванька-Гроза, с кнутом, закрывающим пол-неба,  нёсся галопом напрямки через поле на огромном, лохматом, иссиня-чёрном  коне. И сам Ванька – босоногий, с высоко подвёрнутыми штанинами (видно поил и мыл-чесал коня в пруду), был огромным. Коня своего он никогда не седлал. Собственно, конь был колхозный. Но от этого не менее обихоженый и облюбленый.

В то неспокойное лето числился Ванька (по-настоящему прозвище у него было Сирота, а Гроза – так, сбоку наискосок прилепилось) объездчиком. Стерёг кукурузные, зерновые и вот эти, гороховые, колхозные поля. Кнут у Ваньки был самодельный и тоже огромный. Управлялся он с ним умело и красиво. Клал  звуком его размноженное охвостье рядышком у ног или у втиснутой в землю головёнки так, что уши на полдня закладывало, а урону не то что детскому волоску, травинке ближней не было.

Объезд свой Ванька-Сирота делал каждый час.
Только теперь могу я понять всю правильную мудрость нашего председателя. И сироте пособил. У Ваньки,  окромя него самого, никого и не было. За детишками (пугай, не пугай – всё одно в поля пойдут)  - догляд устроил. Опять же, коню бесплатный корм, уход и раздолье.

Слух, конечно, что горох ядовитой химией обработан, и в прежние годы для острастки и уменьшения потравы пускали. Да в него не то что дети, а и взрослые не особо верили. Знал наш председатель, потому как коренной и местный был -  за кукурузой, за горохом, а то и за свёклой кормовой всё одно пойдут. И возьмут, не охальничая и не жадничая, на потребу скоту для прикорма на день или в вечер. Не убудет. А вот за детишек он сильно забеспокоился. И Ваньку-Сироту к делу на поля пристроил, особо наказав: - Иван, за детишками доглядывай. Конь в твоём полном владении. Зарплату положу. Что насобирали, пусть тащат, какая от них убыль. А вот чужаков зорко блюди.

… Горох щекотал  ноздри. Все лежали малыми полешками, очень похожие на застывших игрушечных  солдатиков. И каждому хотелось натянуть по самые раскрасневшиеся уши ту самую необыкновенную Шапку-невидимку. Ванька-Гроза, Ванька-Сирота вздёргивал огромный кнут, вновь застилал кольцами половину просевшего к самой земле от огромности его коня и его самого неба.
- Вы горох-то приберите, где чей. Всё одно повянет. И больше – ни ногой! Па-а-а-а домам!

…Если спросить у меня сегодня, как он выглядит - русский былинный, обязательно (как же иначе!) бывший и живший богатырь – я отвечу не задумываясь: - Как Ванька-Гроза!

Ванька-Сирота погиб через год. От шальной шаровой молнии, купая любимого чёрного коня (ну и что, что  колхозный!) в Большом пруду.
Ванька сделал свою работу. Объездчиков у нас больше не было.