Ида Витале. Бабушка...

        Там, в глубине зеркала,
в зеленоватом
    (с таким же зеленоватым душком) свете
            в платье цвета жжёной бумаги
бабушка
         привычно дрейфует
                в своём кресле-качалке.
               
               Монотонно поскрипывает кресло,         
          и скрип его разносится               
    лавиной сухих обрывков рассказанного            
и набившего всем оскомину:               
                там дом и семья,
    невзгоды и войны,
          крошечные мертвецы
                и те, кто оплакивал их.
 А ещё любовь, если она когда-либо была,
         – каплей раздражения,
                принявшей никчёмную смерть
                на её иссохшейся коже
    (точно обед, съеденный поздно вечером,
                что забывается мгновенно...)

Она никогда не была жадной.
     Обладала стойким иммунитетом к оспе.
       Ей не довелось побывать на Сицилии,
как, впрочем,
                и на многих улицах Монтевидео.
В жизни ограничилась
    только одной подругой               
       да несколькими короткими молитвами
(итальянское название персика
       было забыто навсегда,
              едва улетучился его вкус).
Но знаю,
               что её теплые юбки хранят тайну,
убаюкивающую своим безмолвием...

       Меланхолично тлеет
                под занавесками свет.
  В течение многих лет смотрю на него
         из другого кресла-качалки
                не в силах дотянуться.



                ABUELA

                En una luz verdosa, entre olores verdosos,
                en un vestido negro como papel quemado,
                la abuela se refleja desde la mecedora,
                al fondo del espejo.
                Alli sentada no se hamaca. Cruje.
                Se le evaporan casamiento y casas,
                ocasiones de cuita, los narrados,
                secos jirones que de a poco dieron
                gusto a sangre en la boca a la familia:
                las guerras y los muertos pequenitos,
                y los que luego luto le vistieron.
                Y tambien el amor, si acaso hubo,
                la aridez de los anos, la gota de molicie
                que murio inutil en su piel reseca.
                Todo tal la merienda sorbida tarde a tarde,
                de inmediato olvidada.
                Fue inmune a la viruela.
                Ignoro la codicia.
                No vio la conyugal Sicilia
                ni muchas calles de Montevideo.
                Durante decadas le basto una amiga
                y los recuerdos de un Rosario m;nimo.
                Solo insistia en recordar el nombre
                en italiano del durazno.
                Como el sabor, se le olvidaba.
                Se que sobre sus faldas tibias,
                tibia dormia otra Verdad secreta
                que acuno su quietud.
                La luz bajo cortinas de file melancolico,
                por anos la enfrente desde otra mecedora,
                sin lograr alcanzarla.

_________________
Перевод вольный...