Двадцатая

А время шло, и все со здоровьем сестрички вроде бы налаживалось. Продолжали каждый год возить ее в Евпаторию, даже и я два раза их с мамой, так сказать,  «сопровождал» в мои каникулы: один раз после 9-го класса, а потом после 2-го курса института. Было весело… Мама бегала по разным поликлиникам, заказывала и оплачивала процедуры, решала разные орг. вопросы - ну, а я в это время водил сестричку на пляж, в парк или еще куда-нибудь. Потом мы встречались, обсуждали программу лечения и водили ее по всяким дУшам, массажам, грязям, электрофорезам и прочим процедурам… Потом обедали (обычно – в хорошем ресторане в гостинице «Украина»), потом мама с сестричкой шли в свою гостиницу на тихий час, а я с курортной книжкой занимать очередь на послеобеденные процедуры и новые назначения. И там я впервые, с содроганием, увидел, какие тяжелые бывают увечья у малышей. Лучше и не вспоминать. Потом я их будил, и мы вместе шли по врачам да массажистам. А вечером ужинали в парке – под громкую музыку или нестройное пение подгулявших курортников. Потом я отправлял их спать, а сам ходил купаться в теплом вечернем море с какой-нибудь небольшой компанией ровесников. Как-то всегда удавалось быстро найти пару сверстников, с которыми гуляли по парку и по пляжу, болтали, пели, стихи читали… После, конечно, переписывались (ну, нормальные письма писали и отправляли – по обычной, неэлектронной почте), даже ездили друг к другу в гости в разные места нашей необъятной Родины. Помнится, в 1972 г. особенно сдружился с ровесником Вадимом – сыном русского  офицера, служившего в (тогда советской, а никаком не «независимой») Туркмении, прямо в столице Ашхабаде. Но это – совсем другая тема. Я ведь про сестру сейчас. Она вполне нормально развивалась, даже писала короткие рассказы и вела дневник. Правда, почерк у нее был не ахти – так и у меня он тоже не очень читабельный. Мы с ней очень дружили, самое любимое наше развлечение было такое: я пел что-нибудь модное под гитару или баян, а она сидела в «первом ряду», изображая восторженных поклонниц, перед которыми я церемонно раскланивался. А потом я впервые женился, тогда мне было 20 лет, а сестричке – 11. У нас была шикарная, по тем временам, свадьба – в банкетном зале модной тогда (а теперь снесенной) гостиницы «Россия» - сейчас на этом месте парк Зарядье. Сестричка очень за меня радовалась, веселилась на свадьбе, танцевала «до упаду». Было хорошо!  На следующий день мы с молодой женой уехали на две недели в пансионат под Москвой. А когда вернулись продолжать жизнь и учебу (мы были студентами 4-го курса Московского ИН’ЯЗа), я узнал от мамы, что у Верочки началась какая-то новая и страшная болезнь – у нее стали происходить внезапные судороги - приступы, внешне похожие на эпилепсию, но по природе своей иные… До самой Верочкиной смерти внятного диагноза врачи так и не поставили. Как-то сбивали эти приступы лекарствами, массажами и прочими процедурами… Но так и не поняли, отчего же у нее возникла эта болячка такая, когда рост мозга опережал рост черепа… Сейчас, наверное, про это знают больше, может быть, даже и название придумали, и лекарства выписывают, и в общем, как-то лечат… А тогда… После выпуска мы с женой и нашим первым сынулькой Вовой поехали работать в Германию (тогда их было две – одна враждебная, а другая дружественная, мы уехали в «нашу» часть Германии, которая называлась ГДР, там у нас родился Дима). Ну, живем, работаем, письма друг другу пишем, иногда перезваниваемся, Димку родили, привезли в Москву с родней знакомить. Как сейчас помню: это был ноябрь 1976 года – Диме два месяца, Вове чуть меньше двух лет – от Димы он в полном восторге! Сестричка тоже радовалась. И вроде бы все у нее более или менее стабилизировалось и как-то успокоилось. А через четыре месяца сестричка моя упокоилась ко Господу. Организм, в целом, был крепким, сердце работало, как новенький мотор, а вот мозг отказал. Он просто рос быстрее черепной коробки и не выдержал. Так просто – и так фатально… Она пролежала две недели в коме и – все… Ей не исполнилось еще и 15-ти…
Мне удалось на несколько дней приехать из ГДР в Москву. Был холодный и снежный март. Небо серое, кругом лед и сугробы. Отпевали мою сестричку в храме Успения Пресвятой Богородицы в Гончарах, где и меня крестили, и ее, где я бывал с раннего детства, и некоторые пожилые прихожане нас еще помнили. Народу на отпевании оказалось много. Подходили, сочувствовали. Отпевавший сестричку батюшка (тогда молодой совсем иеромонах, а впоследствии – митрополит Пловдивский Борис) назвал ее тихим ангелом. Она и выглядела в белом платьице и белой косынке, как ангел. Или, как невеста. В какой-то момент мне показалось, что ее губки шевельнулись. Я подбежал к ней, взял за руку, хотел приподнять из гроба… Меня вовремя мягко остановил один очень внимательный алтарник – чуда не произошло, это просто отходила новокаиновая заморозка (она ведь всю ночь простояла в церкви). Хоронили на Хованском кладбище, которое тогда еще не было таким благоустроенным и шикарным. Кроме меня, Верочку провожали тогда еще молодые и сильные ребята (мои двоюродные братья Анатолий, который был на год старше меня, и Андрей, который был на два года моложе, да мои дядьки, сыновья бабулиного младшего брата дяди Сережи, Володя и Толя – причем первый был тоже на год старше меня, а второй – на два года моложе). Мне было 24 года. У меня уже были сыновья Вова и Дима. А все мои дядьки и братья тогда были даже и неженатыми… Вот мы – молодые и крепкие ребята – и несли к могиле нашу девочку… Дорожки на кладбище были грунтовые, неровные, все в ямках и бугорках. Идти был трудно, падал мелкий колючий снег. Но странное дело – как только мы добрались до могилы, небо очистилось, и выглянуло солнышко. И все, кроме мамы, как-то сразу перестали горевать…
Потом, когда мы чаще с мамой, а изредка - с папой и бабулей приходили на могилу к сестричке, как-то так складывалось, что погода всегда была хорошей – ровно до того момента, когда мы собирались оттуда уйти. Потом я там же похоронил и бабулю, и папу, и мамочку. И в какое бы время года я не бывал на могиле – всегда  Господь давал мне возможность побывать у моих родненьких в тишине и спокойствии…