Под стеной

ПОД СТЕНОЙ

Начало сезона, акклиматизация,
Сегодня первый выход с набором,
Густо намазана морда лица
От солнца, нещадного к бледным мордам.
И сердцу не терпится вверх по неопытности,
И рюкзак со спиной не пришли к решению,
И как носом в снег, дурные новости
О двойке, слинявшей на спуске с гребня.
Ребята стенищу прошли на все пять,
И не удержались на гребне для чайников.
Все планы всмятку: тела искать
Не оклемавшимся разрядникам.
Пилить по морене вдоль ледника,
По снегу, вязкому как патока,
Скользя, проваливаясь, падая,
Дыша на срыв клапана- кадыка,
Проваливая в пустоту ледоруб,
И понимая: надрывный труд
Ни пульса тем двоим не вернёт, ни дыхания,
И второразрядные наши самоистязания,
Они лишь затем,
Чтоб найти до темна под убийцей- стеной,
От полудня холодной и тёмной,
Два тела или то, что осталось от тел.
Держим темп, паровозим до дыма из уха и горла,
Бледнеем как новенький шарф на плечах Айседоры,
На стену не поднимаем головы,
Да и ей ни до мёртвых нет дел, ни до живых.

В пустопорожней воздушной баланде не можем найти кислород,
В горле столбняк, на щеках солнцепёк, в ногах могильный холод.

На счастье нашей группы неопытной
От работы самой рвотной
Нас миловал, если не бог, то четвёрка почти мастеров,
Что в отрыв усвистали с первых шагов.
Следы беды видны в бинокль чуть выше бергшрунда,
Зашили в мешки то, что было людьми ещё с утра.

Мы понуро впряглись в неживой груз,
Под пальцами прокажённый чумной зуд,
Кислород не лезет в горло, в котором ком,
Последние силы съедаются депресняком,
Пятка в снежной перловке, как в гололёд, скользит,
Ледоруб в рыхлом месиве не тормозит.
Держусь за мешок злополучный, дышу с мертвецом в обнимку,
До него три миллиметра, слой грубых ниток.
По ткани проехал щекой, и отпрянул, как от жабы,
Ловлю языком и зубами ошмётки, волокна, следы кислорода хотя бы,
С размаху ладонью в сопливое, цвета мазута, пятно,
Что хлюпает через бесчувственное полотно.
Его видят все, кто прикарабинен к носилкам,
Кто дышит в три горла, кто чавкает снегом, насилу
Загоняя в желудок готовый наружу харч,
А снизу поспел густо дышащий, белый как халат, врач.
Он не просто врач, он- доктор, он- док,
И шприцов у него, и ампул, и прочей премудрости впрок,
В голове, за плечами, в руках, сто пудов медицины,
Не моргая на мокрую, липкую, взглядом запал мешковину,
На пятно, пропитавшее холст рыжеватый,
Сипло, прерывисто требует нож перочинный,
На колено встаёт, и дерюгу дербанит в клочки, мертвохватную.
Ему помогают в три лезвия, волю дают матюгу,
Ошмётки с запёкшейся кровью разбросаны по снегу.
Док берёт в ассистенты меня, ну, значит, меня.
Поспешно взрезаем обвязку, стянувшую грудь,
Задача: «Дыши до потери дыхания,
Чтоб канализацию Рима и медные трубы насквозь продуть.
Раздувай буржуйку, дыми рот в рот, труби в валторну,
Забудь, как брезговал кровью сочащейся».
А сам ладонь накрыл ладонью,
И мнёт грудину сильнее, настойчивей, чаще,
Почти кричаще.
Ломится в клетку, как в дверь запретную.
Что за огонь, что за трубы медные?
Какие валторны, какая, бля, музыка? –
Сдуваюсь, кукожусь, как шарик пробитый, Мишуткина тряпочка,
До желчи, до горечи в пасти желудок и лёгкие опустошаю,
Воздух живой с неживым мешаю….
Я пуст, я сдох,
Я, но не док.
Он такой, наш доктор, со смертью не церемонится,
Он плевал, что когда-нибудь и ему припомнится.
Сменяет меня, анораку на парне рвёт,
У доктора рыка и ярости полный рот.
Львиноревностным, округлённым, свирепым ртом
Вдувает жизнь, сколько есть в нём самом.
Швыряет к подножию горы
Диплом, диссертацию, ординатуру,
Всё, чтобы к чёрту под хвост отослать смерть- дуру.
Вкалывает целительные эликсиры,
Воду живую и мёртвую
Пополам с заклинаниями про мать твою,
Тянет за язык, глядит в зрачок,
А кровища из раны живая течёт,
И под щетиной откуда-то цвет лица,
А у доктора капельница,
У доктора когти, зубы, ярость, упрямство, норов,
Остановит кровь, наложит шов,
Поперёк кончины и вдоль долголетья стежком,
Не позволит трепещущему костенеющим стать мертвяком,
На хватку смертельную хваткой ответит живой,
Не грудью за жизнь, и не головой, а скалой, горой.
Рук не опустит, не растеряется, и не отступит,
Душу продаст, и её же с наценкой купит.

Блеснувшая на солнце игла
В жилу легла, как в ней жила,
На двоих, пусть в обрез, но хватило дыхания,
И срамные не в воздух ушли, а добро принесли заклинания,
Пернатый посланец небес шевелил в синеве крылом,
Доктор вполголоса заговаривал перелом,
Гематому, кровопотерю, разрывы связок,
Распрямился, три раза тьфу, у всех на виду, чтоб не сглазить.
Всех взглядом обвёл, подтвердил: Он жив, ребята,
Закрылки, пускай, заклинило, клетка смята,
На электроне с протоном в контрах,
На чёрт-те чём, а всё ж не мёртвый!»

Опять на колено, иглу под ключицу, ослабил жгут,
Почти суеверно сказал: «Через пять минут
Начнём по шажочку спускать смельчака пострадавшего,
Сто признаков жизни показавшего,
И тысячу примеров драки за жизнь,
Цепляние за трещину, выступ, карниз….
Он зарубался, царапался, стену прогрыз в глубину,
В нём жила двужильна, струна многозвучна, настроим на жизнь струну!
До автомобиля по-царски допрём мужика,
Паланкин с опахалом, на пульсе рука.
А в Тырныаузе доктора, каких поискать,
Им, что ни час, вправлять, спасать
Ломаных лыжников, водников, и остальных, кто без башни.
А как долго живому врастать в эту жизнь, неважно.
Неделю к неделе кольчужную койку со скукою мять,
И сколько потом километров и лет ковылять, хромать,
На карачках трудиться, плодить детей,
С передышкой пешком подниматься на третий,
А однажды костыль об колено, и в пляс до утра,
Но это не завтра и не послезавтра».

А пока
Робко колышется грудная клетка,
И в лёгком, розовой пены полном,
Найдётся воздуха горсть для стона….
Живой заворочался? – Нет, просто дёрнул ногою,
И так застонал, как мать над могилой сыновьей не воет,
Как собака не скулит потерянная,
Как выплакивают из души последнее.
Расстающийся с жизнью пронзительнее не ревёт,
Но поняли все: наш спасённый приветище передаёт.
Он жив, он страдает, он дышит – все видели,
И стону беспомощному, нет, не бурно, но зааплодировали.
И кто-то вприсядку-вприхлопку назло усталости,
И все хоть в Минводы героя горят на плечах нести.
Улары сорили пером, соревнуясь с альпийскими галками,
Весёлые блики меж цирками прыгали и ледниками,
Жизнь торжествовала от серых морен до  макушек гор,
А начспас опомнился, и в ор,
Такой, что башками столкнулись гора с горой:
«У нас в мешке второй!!!-
Вспороть, в лоскуты раздраконить, дышать ему в пасть, да так,
Чтоб воздух дошёл до ногтей на ногах-руках,
И массаж хоть какой кривой!»

Трескучая ткань подаётся, но надежды не подаёт,
Ни массаж непрямой, ни игла под ребро, ни рот в рот.
При всяком касании признаки только смерти,
Бессильное солнце, потупясь, садится в Сванетию,
Лиловая тень растеклась по стене пройденной,
Кончается день, до последних лучей дрянной.
Задохлый разрядник и мастер без пяти
Шептали под нос: «Дух ущелья, кто б ни был ты,
Как ты мог, как ты смел сохранить одного?
Каково
Ему будет без друга, ради кого
Устремляться стопой ли, мечтой, туда, где снега да камни?»-
Но хозяин горы отвечал ледяным молчанием.

Холодало, смеркалось, из всех удручённых нас
Самым мрачным, во всём виноватым, недвижным, стоял начспас.
Вздрогнул наш мастер, поёжился, вскинул взгляд на усталых спасателей и на меня:
«Вот чудо, оно уж случилось, и не повторится ни до окончанья времён, ни до Судного Дня,
Ни на Кавказе, ни в Альпах, ни в Андах, ни в низких пологих Хибинах,
Не подфартит даже тем, кто в рубахе рождён и в ботинках.
На вас невозможного не напасёшься,
Ни ты, ни даже ты, слиняв, не спасёшься.
Для сказочных жизнеспасений исчерпан лимит,
Ни один жив до снежника не долетит.
Верните счастливчика в жизнь,
И не обернувшись, вниз.
И наверх ни ногой, вам сегодня понятный сигнал
Неприветливый дух беспощадной горы Уллу-Тау подал».

Осёкся, закашлялся, и отступил на шаг,
А доктор ответил, что майна помалу,
По четверти шага, почти не дыша, 
А он обеспечит, чтоб чудо зазря не пропало.
«Невезучего- хрипло продолжил начспас- обратно
Замотать как-нибудь, и оставить в снегу до завтра.
Пусть любуется ночь напролёт последней своей горой,
А у нас на руках живой».

В сумерках, тень за тенью, бесшумно скользили вниз,
Четверо в носилки впряглись,
Двое страхуют дока нашего- умницу,
Двое- держащего капельницу.
Живая вода по росинке вливается в жилы живому,
Чёрт его знает, как звать, но уже родному.

У нас не осталось усталости,
Затемнения в глазах и слабости,
Кислородом полна атмосфера,
Планируем на крыльях успеха,
Одного, но урвали у злой старухи,
В потёмках сдадим нашу ношу в надёжные руки,
Отмоемся в душе, размякнем, хлебнём по одной
За того, кто лежит в эту ночь на снегу под стеной.