57. Кораблинка

Весело-клетчатую кораблинку – ткань с крепкой кромкой и роскошно-выгодной шириной все привозили из полу-городка, куда автобусы всё также безнадежно и давно не ходили. Управлялись  и возвратно добирались домой большую часть дороги пешком -  привычно, размерено и неспешно - перехватив на плече пару дерматиновых сумок огромно-советским мужским платком (наперевес!), меняя (вроде как отдохнули!) левую и правую руку с ячеистыми, набитыми всем, чего в деревенском магазинчике не сыскать, сетками.

Как-то так получалось, что Агафья повсюду брала внучку с собой. И потому, раскачиваясь в кабинке удачно подвернувшегося попутного грузовичка, Маринка мечтательно (мечтать она очень любила!)теребила краешек притиснутой к коленкам ткани, также мечтательно вдыхая запах горячих пончиков с повидлом (с капустой она не любила). Есть в тесной кабинке горячий масляный зажарыш было неловко да опасливо (повидло вот пренепременно брызнет горячей жижицей!), и  потому только и оставалось, что безудержно и радостно мечтать.

Этой весной Агафьина внучка начала шить.
Уже не костюмчики, чепчики, платья-юбочки для голышков с ладошку. Правда, в крайний раз, они с бабки Васютиной   племянчатой внучкой для этих голышков в творческом порыве пару новеньких носков на маленькие свитерочки перевели. Носки были из добротной чёрной овечьей шерсти (пряжу, уже ссученную, Васюта прикупала у соседок – своих овец у неё не водилось)  вывалянные-прпаренные для мягкости  в горячей печи и надетые на заборные колышки для прожарки-просушки. Пропажу Васюта уразумела не сразу. Но Маринка недельку, на всякий случай, обходила её домок стороной, не по накатанной грунтовке, а вбочок, мимо колодца. Потому и в Кораблино с бабой Ганей напросилась.

Шить молодая портниха начала с размахом, лихо   скроив за несколько минут полосато-чернильные брюки. Скорее – штаны. Совсем без подкроя под выпуклое, пусть и небольшое место. Штаны (простите – великолепно-полосатые брюки!) сидели мешком, очень натирали при быстрой ходьбе (медленно девчонка ходить просто не умела), но вызывали непреходящее восхищение и  жажду нового творчества у хозяйки.

Ворчание крёстной (опять челнок запутан, машинка нитку рвёт!) вызывали у Маринки законные укоры совести. Но машинка всё также (пока Дуся разносила почту) доставалась, воздвигалась на стол, радостно пела, стрекотала – до первого слома иголки или петляющей, цапастенькой строчки. Маринка ойкала, аккуратненько накрывала машинку чехлом, бережно ставила на место и, чуть позже, внимательно посматривала из чуланчика, в котором она спала, как крёстная маленькой отвёрточкой подтягивает винтик челнока, меняет иглу (ложбинка всегда влево!) и снова начинала творить.

Теперь она выглядела в сундуке у бабы Гани чёрный, мягко поблёскивающий сатин. Его было много. И скоро Новый год. Глядя на сатиновое обильное великолепие, Маринка мгновенно решила, что будет на празднике-карнавале непременно и обязательно королевой-Ночкой, а не какой-то там снежинкой!  Сатин держался для дедовских рубах и домашних фартуков. И отрезанного куска вполне могло не хватить не только на дедовский рукав, но – пожалуй – на всю косоворотку.

И всё же, заметив неровно обрезанный (ножницы были одни на всё про всё!) край подтаявшего отреза, баба Ганя выдала ещё и изрядный кусок марли (у нас её звали цедилкой) – ну, какая королева может быть без фаты и короны!

С фатой будущая королева управилась быстро. Взяв самую негодную и большую посудину, она вылила туда пару пузырьков фиолетовых чернил, баба Ганя, приглядывавшая неподалёку, подлила уксуса, и -  помешивая это чернющее (ну, Ночка же!) варево, Маринка загрустила. Длинная серебряная полоска со звёздочками (только выдавливай и клади) у неё была. Подарила подружка из Москвы. Это вам не шоколадная фольга, которая мнётся, рвётся и ровно не режется. Но короны, короны у неё не было!

Никто не знает, как смешиваются пути, кладутся судьбы и взращиваются обстоятельства. Забирая овец с уже поредевшего луга (осень, стынь, но ещё не закончен выгон свойской скотины на болото), она встретила на круглой подплотинной луговине соседскую (через пару домов от Коли-Казака) совсем уже взрослую (учиться в большом городе!) девочку.

И вечером, вечером, в домике на Большом порядке, что недалеко от Казака, на многослойно склеенные альбомные листы с венцами–зубцами по окату, щедро лился канцелярский казеиновый клей, толклись в выпавшей из обихода миске случайно (и не случайно!) разбитые блистательно сияющие ёлочные игрушки. А в изголовье короны вставлялась-вклеивалась роскошно-фиолетовая, усыпанная мелкими серебряными звёздочками безукоризненно-королевская (длиной до пола!) фата.

Чёрно-сатиновая, мягко сияющая юбка в пол, укрытая звёздной фатой, стала ещё блистательнее и великолепнее в вечерних свечных, бенгальских и электрических огоньках. Краше (Маринка это признала сразу и с восхищением) была только Маша, в русском, голубым с серебром сарафане, затейливом кокошнике, плетёным жемчугом, мелкими блестящими камушками и огромными сияющими серьгами-подвесами до плеч, по которым совершенно сказочно сбегали две русо-природных (в горсть не уместить!) косы с белоснежными кисточками-бантами.

Приз Маринка получила. Второй.  За переосмысление и расширение детских карнавальных новогодних традиций. И потому (смеркалось уже рано), путь до Кушуново из Вердерево по потёмочкам и осклизневшим, ещё плохо прикрытым снежком ямам и кочкам, был хоть и радостным, но не быстрым.

На подъёме после почты из котловинки,  у сельского кладбища, небольшая девчоночья компания заметно поутихла. Темнота путала и пугала. Привычные деревья,  звуки, узенький перешеек через глубокое, весной перехлёстывавшее в край на единственную тропинку  бучило – всё стало размытым, незнакомым и неприятным. 

Именно в эти минуты, на самом краешке длинной, только что ставленой на столбы, но ещё не закреплённой ограды, стали один за другим подниматься отчего-то вдруг ставшие несоразмерно огромными, светящиеся в лунном свете  воском на розанах и гвоздиках, траурные могильные венки. Ленты с мелкими буковками плескались далеко и высоко от проволочного тулова. Приближались. Выползали за кладбищенскую ограду,  И -  тихонечко смеялись.

Никто не знает, как смешиваются пути, кладутся судьбы и взращиваются обстоятельства.

Девчонка в длинной сатиновой юбке, бережно прижимающая  блескучую картонную корону со звёздной фатой, рванулась вперёд и в сторону. Охватила ледяными пальцами край ближнего венка, потянула, отшвырнула. Вцепилась в другой и следующий. Снова потянула и вырвала. Тёмные ленточки с мелкими буковками опали и замерли. Луна светилась  воском на розанах и гвоздиках. Тишина длилась и звенела. Смех исчез и замер на подлёте из потрясённых мальчишечьих лёгких. Вовка и Мишка Барышников озадаченно и восхищённо смотрели на Маринку Бондареву, прижимающую к себе и впереди себя, как былинный сияющий  щит, королевскую бумажную крону…

…Я не стану считать, сколько тому ушло лет.
И не сумею назвать всех, кто там и тогда случился.

Но не забыть моему восхищённому детскому сердцу сказочной Машиной красоты  под затейливым жемчужным (всамделишным, не картонным!) кокошником. Как не забыть  вселенского стука сердца, может впервые проявившего совершенно безрассудную отвагу (за себя и иных!).

И ещё.
Девочка с Большого порядка из дома недалеко от Коли-Казака (у него одного на всю деревню была собственная лошадь) останется в моём, уже много повидавшем и пожившем сердце солнечной памяткой, научившей меня принимать и отдавать Дар. Ну, хотя бы  - королевскую, усыпанную елочным толчёным крошевом, корону.

Всегда и Ваша, московская девочка Марина Бондарева…