Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 6. 4

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 6.4. Выписки из книги: Виноградов В.В. «Проблема авторства и теория стилей». «Государственное издательство художественной литературы», М., 1961 г.


     Виноградов Виктор Владимирович (1895-1969) – литературовед, лингвист, основоположник научной школы в языкознании.



     В.Г. Белинский очень остро и ярко говорил об индивидуальной сущности слога как выражения авторского таланта по отношению к русской литературе 30-40-х годов: «...Слог – это сам талант, сама мысль. Слог – это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек; слог всегда оригинален как личность, как характер. Поэтому у всякого великого писателя свой слог»*.
     * В.Г. Белинский, Собр. соч. в трех томах, т. 2, М. 1948, стр. 604.
(стр. 64)


     «Стиль – это человек, сказал Бюффон. Кто-то другой, как будто Талейран, сказал, что слова даны человеку для того, чтобы прятать свои мысли.
     Но то, как при помощи слов человек прячет свою мысль, – уже выдаёт его. Кто взволнованно сложившимися словами говорит о своём спокойствии, – тот выдаёт своё неравнодушие. Так в этом споре Бюффон более прав. Стиль – это цвет человека. Бесстильные люди серы, как кошки ночью. 
(стр. 66)


     «Стиль всякого писателя так тесно связан с содержанием его души, – говорил Ал. Блок, – что опытный глаз может увидать душу по стилю, путём изучения форм проникнуть до глубины содержания».
(стр. 69)


     Самое трудное и сложное в процессе прикрепления анонимного или псевдонимного литературного текста к автору – это выделение и объединение существенных индивидуальных авторских признаков и качеств при историко-семантическом и стилистическом анализе этого текста. Интерпретация текста – это по внутреннему существу своему работа сложная и тонкая, аналитическая и планомерная, кропотливая и динамическая. Последовательно раскрывая разные пласты или слои в семантике и стиле анализируемого текста, изыскатель шаг за шагом собирает, накапливает материал для воспроизведения образа автора и синтетически выясняет характерные черты индивидуального стиля путем сопоставления накопленных наблюдений с общей системой стиля предполагаемого автора.
     Такая интерпретация лишь постепенно доводит до личности писавшего или приводит к ней. Конечно, далеко не всегда реконструкция лица писателя бывает в таких случаях вполне достоверна или доказательна. Часто филологу приходится довольствоваться гипотезой – более или менее убедительной.
     Вопрос о внешних приметах, отличиях и внутренних своеобразиях индивидуального стиля того или иного писателя чрезвычайно важен для узнавания или опознавания произведений этого автора. Но по отношению к русской литературе в её историческом развитии этот вопрос очень мало изучен. Самое трудное – это именно выделение непререкаемых, бесспорных качеств индивидуального стиля в их структурном единстве. Эпоха, жанр, литературное направление, к которым относится анонимное произведение, бывают или непосредственно очевидны или, если соответствующее произведение дошло до нас в поздней рукописной передаче, могут быть с значительной степенью достоверности определены посредством его историко-лингвистического, историко-стилистического и шире: историко-филологического анализа.
     Методология же определения индивидуального авторства по данным языка и стиля очень сложна. Основным и главным требованием в этой сфере эвристических принципов по отношению к явлениям литературы XIX-XX веков является глубокое и точное знание словесно-художественной системы индивидуального стиля писателя. Как известно, изучение истории стилей русской художественной литературы у нас находится в довольно плачевном состоянии. В связи с этим у нас часто декларируется резко скептическое отношение к способам установления авторства по данным языка и стиля. Быть может, для такого скептицизма есть некоторые основания в работах некоторой части современных литературоведов.
(стр. 72-73)


     Решение проблемы авторства по отношению к литературе нового времени определяется и обусловливается глубиной объективно-исторического знания системы индивидуального стиля данного автора. Между тем до сих пор в русской филологической науке преобладают приёмы субъективного выделения отдельных примет того или иного индивидуального стиля и приёмы субъективно мотивированного приурочения анонимных произведений к избранным именам авторов.
(стр. 85)


     В истории русской национальной литературы и её стилей, пожалуй, больше всего внимания уделялось стилю Пушкина, исследованию творчества этого поэта, изучению текстов его произведений. Проблема подлинности сочинений, связываемых с его именем, правильности или ошибочности воспроизведения авторских редакций, вопросы обоснования вариантов или атрибуций целых произведений указаниями и ссылками на закономерности развития пушкинского стиля, принципы оценки значения отдельных сочинений Пушкина или целых их циклов, наконец, всей его словесно-художественной системы в истории русского, а иногда и шире – мирового литературного искусства – всё это особенно разнообразно и широко освещалось в советском литературоведении. Практика и теория изучения и исторического осмысления поэтики и стилистики писателя здесь непрерывно обогащались и углублялись, в свою очередь обогащая и углубляя другие области историко-литературных и художественно-стилистических разысканий. Вот почему при исследовании проблемы авторства в свете теории и истории стилей художественной литературы невозможно пройти мимо «пушкиноведческого» опыта, особенно в области изучения пушкинского стихотворного наследия.
     Насколько важно и необходимо при изучении индивидуального стиля писателя в его разных вариациях, при изучении путей и закономерностей развития, осложнения и изменений этого стиля – в связи с общими процессами истории стилей соответствующей национальной художественной литературы, при изучении отражений этого стиля в последующих литературных направлениях, очищать творчество исследуемого писателя от чужих наслоений, от ложно приписанных ему произведений, и вместе с тем объединять в его словесно-художественной системе с циклом известных его произведений и то, что ему действительно принадлежит, но что было скрыто в печати или отсутствием подписи, или анонимным и псевдонимным обозначением, — всё это легко увидеть хотя бы в беглом очерке подделок и анонимных имитаций пушкинских стихотворных текстов. Ведь подделки и литературные мистификации – это бытовая изнанка научных приемов стилистической атрибуции.
     Общий обзор П.А. Ефремова «Мнимый Пушкин в стихах, прозе и изображениях» начинался с утверждения, что в издания сочинений Пушкина до самого начала XX столетия попадали чужие произведения и даже «нелепейшие и бессмысленные вирши, причём ещё более печаталось их в газетах и журналах с именем Пушкина с разными вымышленными, будто бы достоверными и несомненными указаниями на принадлежность их Пушкину». Так, в первое же посмертное издание пушкинских сочинений проникла «Застольная песня» Дельвига, в анненковском издании – среди лирики Пушкина появились «Элегия» кн. Вяземского и стихотворение «О Наполеоне» Жуковского, в изданиях под редакцией Геннади к имени Пушкина, между прочим, были прикреплены неуклюжие вирши «Псков», принадлежащие перу псковского учителя Панкратьева и т.д. и т.д. Если ограничиться простым перечнем авторов, произведения которых приписывались Пушкину, то получится очень внушительный список русских поэтов, по большей части, второстепенного и даже третьестепенного значения: В. Григорьев, Алексей Мих. Пушкин, А.Ф. Воейков, В. Туманский, И.И. Козлов, Д.П. Ознобишин, Е. Вердеревский, С.П. Шевырёв, Д. Бахтурин, Л. Якубович и т. д.
(стр. 120-121)


     Посмертные пушкинские издания, вплоть до 1887 года, когда истёк срок права литературной собственности наследников Пушкина и когда его сочинения сделались общественным, народным достоянием, не меньше прежнего, если ещё не больше, страдали
от опечаток и ошибок. «Пушкинский текст, особенно в произведениях, напечатанных после смерти поэта, часто является в крайне искаженном виде»*.
     * В.Е. Якушкин «Очерк истории печатного пушкинского текста», стр. 100.
(стр. 123)


     Общественная традиция, побуждавшая относить к творчеству Пушкина революционные, антиправительственные стихи, сложилась ещё в конце 10-х – начале 20-х годов XIX века.
     В 1826 году сам Пушкин иронически писал Жуковскому: «Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова».
(стр. 126)


     Само собою разумеется, что при неизученности индивидуально-стилистических, словесно-художественных систем писателей пушкинской эпохи Пушкину приписывались многие произведения его современников.
(стр. 128)



     В. Брюсов считал «поворотным пунктом в пушкиноведении» 1899 год – столетний юбилей со дня рождения поэта. Тогда, по его словам, «выяснилось, что очень многое, написанное Пушкиным, ещё не опубликовано; что текст всего имеющегося в печати не только не авторитетен, но почти сплошь грубо искажён, и нередко искажён злостно, так что подменены самые мысли поэта»*. 
     Однако новые неисправности в издании пушкинских произведений, также вызванные субъективными побуждениями и субъективными соображениями издателей и исследователей, значительно увеличивали количество мнимопушкинских текстов. Показательно, что и М. Горький в своей «Истории русской литературы», пользуясь берлинским изданием «Стихотворений А. С. Пушкина, не вошедших в последнее собрание его сочинений» (изд. Р. Вагнера, Берлин, 1861), цитирует как пушкинские явно не принадлежащие великому поэту эпиграммы**. Например:

В Р[оссии] нет закона:
В Р[оссии] столб стоит,
К столбу закон прибит,
А на столбе корона.

     С ложно приписываемыми Пушкину чужими произведениями, соприкоснулись искажённые тексты действительно пушкинских сочинений.
     * Валерий Брюсов, «Пушкиноведение в 1922 и 1923 (январь-май) году», «Печать и революция», 1923, книга пятая, стр. 66.
     ** М. Горький, «История русской литературы», Гослитиздат, М. 1939, стр. 95.
(стр. 138)


     Таким образом, первое академическое его издание сочинений Пушкина «с излишней полнотой и щедростью украшено ненаписанными стихами»*.
     При переиздании уже давно известных и изданных ещё при жизни Пушкина произведений возникали разнообразные искажения, изменения и преобразования.
     * Н.О. Лернер, «Замечания о тексте II тома академического издания сочинений Пушкина»; «ЖМНП», 1908, декабрь, стр. 444.
(стр. 140)


     Валерий Брюсов горячо и неуклонно настаивал на праве редактора пушкинских произведений, особенно тех, которые сохранялись в рукописях, в черновых набросках, широко прибегать к конъектурам, к догадкам, к поэтическому «сотворчеству». «Существо дела таково, что оно иначе выполнено быть не может, как при известной доле творческого содействия редактора. Рукописи Пушкина (да и многие первоначальные тексты его произведений) дошли до нас в таком состоянии, что мы или должны отказаться от печатания чуть ли не двух третей из всего написанного Пушкиным, или неизбежно печатать иное слово, иной стих, иную редакцию – по догадке. Насколько удачны будут эти догадки, зависит от того, насколько редактор вообще знаком с Пушкиным и понимает его и насколько «редактор» в то же время «поэт». Одни вправе позволить себе большую смелость в этом отношении, другим правильнее быть осторожными, но без «догадок» не обойдётся никто»*.
     Как известно, такие догадки и реконструкции пушкинского текста, принадлежащие самому В.Я. Брюсову, были далеко не всегда удачны.
     * Валерий Брюсов, «По поводу одной критики (М.Л. Гофмана)», «Печать и революция», 1922, книга вторая (пятая), стр. 151. Ср. тут же замечание о том, что редактор обязан ясно указать (в примечаниях или условными знаками), какой именно текст дается, так чтобы читатель не вводился п заблуждение (стр. 156).
(стр. 141-142)


     В своём обзоре «современных проблем историко-литературного изучения» творчества Пушкина* Б.В. Томашевский признал вопрос о принадлежности Пушкину тех или иных произведений – «больным местом пушкинских изданий». По мнению Б.В. Томашевского, глубокий общественно-исторический интерес к литературной деятельности великого национального поэта порождает «несколько наивное – но психологически неизбежное – требование полноты изданий Пушкина», вызывает «поиски новых, неизданных произведений Пушкина, жажду по «неизданном Пушкине». На этой почве расцветает «методологическая нестрогость в приписывании Пушкину различных произведений. Если таким заманчивым является найти новую строку Пушкина, то как устоять против соблазна
переоценивать аргументы в пользу принадлежности Пушкину того или иного произведения, как устоять против гипноза хотя бы и слабой аргументации, если в центре аргументации – имя Пушкина. Кроме того – при наличии спроса является и недобросовестное предложение. Жажда по произведениям Пушкина порождает мистификацию – сознательный обман**.
     Б.В. Томашевский пытался в очень беглом обзоре перечислить все основные источники «мнимого Пушкина».
     1. «Пушкин имел неосторожность копировать чужие произведения. И вот, напр., у Анненкова мы находим «Первые мысли стихотворения, обращенного к Александру I («Где тот, пред кем гроза не смела»)», оказывающиеся стихами Жуковского. Якушкин, копируя бумаги Пушкина, выписывает оттуда копию размышлений Жуковского (авторство которого было своевременно отмечено в печати), и вот через 40 лет эту копию публикуют как «скрижаль Пушкина» (имеется в виду аберрация М.О. Гершензона в книге «Мудрость Пушкина» – В.В.).
     2. Другой источник – это неавторитетные списки, сделанные лицами, подобными герою Гоголя [из «Записок сумасшедшего»] и наивно подправленные подписью Пушкина.
     3. Третий источник – это неблагополучные догадки исследователей, видящих «пушкинский стиль» там, где его нет.
     4. Четвёртый источник – мистификация, вроде известных мистификаций Грена, долго пользовавшихся авторитетом издателей Пушкина»***.
     На самом же деле источников мнимопушкинских сочинений, как уже было показано, гораздо больше. Так, бывали подделки, вызванные коммерческими соображениями. Проф. П.Н. Берков в своей статье «Из материалов Пушкинского юбилея 1899 года»**** отмечал «исключительную изобретательность различных предпринимателей, поспешивших использовать пушкинский юбилей в целях эксплуатации населения, в целях беззастенчивой наживы.
     Началось это с появления всяких поддельных, якобы пушкинских, рукописей и рисунков («Петербургский Листок», 1899, №№ 34 и 127), «ненапечатанных автографов поэта» («Иной бессмертия желает...», «Восточный вестник», 1899, № 42), приписывавшихся ему эпиграмм («Сын отечества» и т. д.)».
     Вопросы атрибуции применительно к изучению творчества Пушкина ещё более осложняются специфическими культурно-историческими причинами. Об этом Б.В. Томашевский писал так: «Надо сказать, что в условиях творчества Пушкина были обстоятельства, оправдывающие поиски и конъектуры. Многое Пушкин печатал без подписи или под неясным псевдонимом (по подсчетам М.А. Цявловского – таких произведений, напечатанных без подписи или под звёздочками, или под буквами, не вызывающими мысли об авторе, свыше 70). Вскрыть принадлежность этих произведений Пушкину – трудная задача, являющаяся большой заслугой исследователя. Естественно, что исследователь иногда переходит границы осторожности. Отсюда – естественная реакция – заподозривание пушкинских произведений в том, что они ему не принадлежат. Есть целый ряд произведений, отвергнутых издателями без особенных мотивов (мотивом являлось категорическое суждение Ефремова, который во многих случаях, кроме категоричности, ничего более в свои суждения не вкладывал)»*****. Достаточно сослаться на попытки вывести за рамки пушкинского творчества стихотворения «Романс», «Любви, надежды...» (Чадаеву)******.
     По этим соображениям Б.В. Томашевский выдвигает такой тезис: «Одной из ближайших задач исследователей пушкинского текста является перепроверка всех оснований, по которым Пушкину приписывается то или иное произведение, и разделение их на несомненные и сомнительные. Совершенно необходимо выделить сомнительные произведения в особый класс, так как нельзя требовать от лиц, работающих над текстами Пушкина, чтобы они, каждый за свой риск и страх, проделывали всю работу по проверке принадлежности Пушкину того или иного произведения, и издатель обязан предупредить читателя о несовершенной убеждённости своей в принадлежности данного произведения Пушкину»*******.
     Эта работа с исчерпывающей полнотой ещё до сих пор не осуществлена.
     * Б. Томашевский, «Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения», Л. 1925.
     ** Там же, стр. 51.
     *** Там же, стр. 52.
     **** «Пушкин. Временник Пушкинской комиссии», изд. АН СССР, вып. 3, М.-Л., 1937, стр. 409.
     ***** Б. Томашевский, «Пушкин», стр. 52-53.
     ****** См. М.Л. Гофман, «Пушкин. Первая глава науки о Пушкине»; его же: «Пушкин и Рылеев». Сб. «Недра», 1925, кн. 6.
     ******* Б. Томашевский, Пушкин, стр. 54.
(стр. 144-146)


     Естественно, что все углубляющееся исследование пушкинских текстов выдвигало проблемы атрибуции, относящиеся к отрывкам, эпиграфам, даже отдельным строкам, которые, по свидетельству современников, были продуктом пушкинского творчества. Но объективному разрешению этих проблем сильно мешало и мешает недостаточное знание и понимание системы пушкинского стиля в его развитии и в его соотношениях и взаимодействиях со стилями современных Пушкину писателей.
     Ведь определение автора анонимного сочинения – по близости или сходству мыслей – без анализа стилистических соответствий, совпадений или внутреннего единообразия в формах их выражения по большей части бывает случайным, гадательным, а очень часто в конце концов ошибочным. Примеров из истории пушкиноведения можно указать неограниченное количество.
(стр. 149)

 
     Не надо думать, что мистификации, подделки и ложные атрибуции, а с другой стороны – разработка объективно-исторических основ определения автора, связанные с именем Пушкина, носят исключительный характер. Однородные явления можно наблюдать и при изучении истории текстов других русских писателей.
(стр. 154)


     В самое последнее время все больше и больше возрастает интерес к историко-стилистическим и статистико-лингвистическим или статистико-стилистическим приемам и методам определения авторства. Но единодушной и твердо сложившейся оценки значения этих новых приемов и методов пока еще нет. Напротив, наблюдается резкое расхождение как в суждениях о их месте, их роли в общей системе литературной эвристики или методике атрибуции, так и в понимании внутренней закономерности и внешней техники реализации этих принципов и приемов. Значительная часть филологов относится или совсем скептически, или, во всяком случае, очень критически к стилистической экспертизе в сфере задач и проблем атрибуции. Так по крайней мере обстоит дело в нашей отечественной филологии.
(стр. 192)


     <…> Литературный стиль – это своеобразная и целостная организация всех планов структуры литературного произведения, а языковой стиль – это своеобразная и целостная организация языкового плана литературного произведения. Из функционального понимания соотношения языковых и собственно литературных планов словесно-художественной структуры вытекает не только то, что литературный стиль включает в себя языковой стиль, но также и то, что в языковом стиле отражаются специфические черты литературного стиля. Поэтому изучение литературного стиля должно быть комплексным и системным. Этот анализ должен исходить от наиболее высокого плана строения текста и отсюда двигаться к более элементарным планам (синтаксическому, лексическому, звуковому). Необходимо вскрыть функции всех языковых средств в структуре литературного произведения. При таком функциональном подходе обнаруживаются связи языкового строения с собственно литературным планом эстетической структуры, и таким образом описание языкового стиля включается в целостную систему литературного стиля произведения. При этом очень важно открыть объединяющий принцип стиля литературного произведения («образ автора», «общий смыслообразующий принцип», «стилевой тип» и др. под.). Недостаточно разработана в историческом плане проблема общественной, идеологической и психологической обусловленности стиля. Недостаточно также объяснено отношение между стилем и идеологией (писателя, литературной школы и т.п.). Это отношение не является отношением прямой зависимости, так как в рамках одной идеологии могут существовать разные стили, и, наоборот, один и тот же стиль может характеризовать
представителей разных идеологий. С другой стороны, связь стиля с идеологией невозможно отрицать, потому что мировоззрение писателя влияет на формирование творческой личности и её стиля. Изучение стилей литературы должно быть не только описательным, но и историческим. Конечной целью историко-стилистических исследований является синтетическая картина развития художественных стилей национальной литературы, которая должна войти составной частью как в историю литературы, так и в историю литературного языка.      
     Вместе с тем стилистика художественной литературы должна полностью использовать те возможности, которые приносят новые лингвистические методы, структурные и математические (введение понятий и методов теории информации и теории вероятности).
     Таким образом, только научно построенная теория и история стилей литературы (независимо от того, рассматривать ли её как особую самостоятельную науку о стилях художественной литературы или как отрасль литературоведения, опирающуюся на лингвистические принципы) может и должна служить главной базой для решения проблем авторства анонимных и псевдонимных произведений.
(стр. 198-199)


     Очень распространено было в языке масонской литературы второй половины XVIII века слово самость в значении – эгоизм, себялюбие. Например, в рукописи «Царство божие» читаем: «о непротивлении злу усилием самости, действуя из самости, вы сами впадаете в то же зло»*.
     Точно так же часто встречается в рукописном наследии масона Шварца слово интеллигенция. Им обозначается здесь высшее состояние человека как умного существа, свободного от всякой грубой, телесной материи, бессмертного и неощутительно могущего влиять и действовать на все вещи**. Позднее этим словом в общем значении – разумность, высшее сознание – воспользовался А. Галич в своей идеалистической философской концепции.
     Слово – интеллигенция – в этом значении употреблялось В.Ф. Одоевским.
     * В.Н. Тукалевский, «Из истории философских направлений в русском обществе XVIII в.», «ЖМНП», 1911, № 5, стр. 59-60.
     ** Там же, стр. 51.
(стр. 299)