Приписанная Пушкину Гавриилиада. Приложение 6. 3

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 6.3. Текст «Гавриилиады» (1861 год, Лондон)


     Выписки сделаны из источника: «Русская потаённая литература XIX столетия». Лондон, 1861 г.
     Предисловие написано и подписано Огарёвым Н.П. Выписки из этого предисловия приводятся перед текстом «Гавриилады».

     В лондонском тексте я нашёл 50 отличий от современной редакции «Гавриилиады»: в сорока одном случае – не имеющая принципиального значения замена одного слова на другое (на мой взгляд, в строках 431, 475 и 530 – нумерация дана в соответствии с текстом в Приложении № 6.1. – лондонский текст лучше современной редакции); в четырёх случаях – перестановка местами одних и тех же слов; в двух случаях – приведение написания слов в соответствие с современными правилами орфографии; в одном случае многоточие заменено на точку; в одном случае – добавлена запятая, и один случай я привожу ниже:


И я тогда, Иосиф-утешитель,
Молю тебя, колено преклоня,

Иосифа прекрасный утешитель!
Молю тебя, колена преклоня,
(строки 545-546)

     В современной редакции произошла замена адресата мольбы.

     В целом можно признать идентичность лондонского текста современной редакции.



     Прежде всего мы должны извиниться в недостатках этого издания. Неполнота и ошибочность рукописей, затруднительность получать книги из России – не раз ставили нас в невозможность исправить что казалось ложным для уха и смысла, и вовлекали к печатанию уже напечатанного в России*.
     * У нас даже нет Геннадиевского издания Пушкина. Из напечатанных в России стихотворений мы заведомо поместили только одну пьесу Пушкина: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» – каемся – только потому, что нам стало жаль не поместить её.
(стр. III)

     Наступило время пополнить литературу процензурованную литературой потаённой, представить современникам и сохранить для потомства ту общественную мысль, которая прокладывала себе дорогу, как гамлетовский подземный крот, и являлась негаданно, то тут, то там, постоянно напоминая о своём присутствии и призывая к делу. В подземной литературе отыщется та живая струя, которая давала направление и всей белодневной, правительством терпимой литературе, так, что только в их совокупности ясным следом начертится историческое движение русской мысли и русских стремлений.
(стр. IV)

     Мы собирали и станем собирать всё что возможно, всё что было и что теперь прибывает. Мы не гонялись за выбором произведений исключительно художественных. Мы не устраняем – как ещё недавно было общепринятым мнением – возможность совпадения политического содержания с изящно-политической формой. Мы убеждены, что в неё способно облечься всякое живое содержание. Красота женщины, колыхание моря, любовь и ненависть, философское раздумье, тоска Петрарки, подвиг Брута, восторг Галилея перед великом открытием и чувство, внесённое в скромный труд Оуэна – всё это составляет для человека поэтическое отношение к жизни.
(стр. VI)

     Гоняться за исключительно художественными политическими стихотворениями не только в нашей юной литературе, но ни в какой веками накопленной литературе народов, старших по истории, было бы невозможно. Да оно и не могло подойти под нашу цель: нам надо было собрать сколько и насколько наша общественная жизнь вызвала в стихотворной литературе проклятий и надежд, кто бы ни выражал их – великий художник, или просто хороший человек, минутно поддавшийся общему благородному движению.
(стр. VII-VIII)

     Пушкин, со школьной скамьи, следил за необычайным движением народа и народов. Возбуждённость общего настроения не могла не вызвать всех внутренних сил, таившихся в его существе, прежде всего впечатлительном. Впечатлительность была его силой и слабостью; она выдвинула его до гениальности, и не раз вовлекала в грехи – и в частной жизни, и в литературной деятельности.
(стр. XXII)

     Везде литература достояние горожан, а не народа. Пушкин также мало имеет читателей в нашем простонародии, как и Кольцов; видно, ещё час народа не пробил.
(стр. XXV)

     Для русских Пушкин имеет мировое значение: в нём отозвался весь русский мир и всё европейское влияние на него, все данные, из которых этот мир соткан, и выразился своеобразный взгляд на жизнь, и язык выработался до художественной полноты.
(стр. XXVII)

     Изящность в приёмах, в образе жизни – обусловливали изящность языка и форм в литературе. С этой точки зрения мы смотрим на отдел стихотворений Пушкина, который мы назвали эротическим, пожалуй назовёмте неприличным, похабным… но какое ни давайте ему название, вы всё же найдёте, что он проникнут «вольным духом» и изящен по форме и языку. От этого, как ни странно встретить в одной книге поэзию гражданских стремлений и поэзию неприличную, а они связаны больше чем кажется. В сущности они ветви одного дерева, и в каждой неприличной эпиграмме вы найдёте политическую пощёчину. Любовь к непристойностям, общая всем народам, очень домашняя у русского народа, всегда – у нас как и везде – находила выражение в литературе. Вошла ли она в пушкинскую поэзию вследствие своей бессословное народности, или потому что он

          Читал охотно Елисея,
   
     или под влиянием древних и Парни, самого изящного и поэтичного из французских поэтов, мы не берёмся решить; но одно очевидно – она, под влиянием воспитания, сложилась у него в либеральный склад и изящную форму. Мы были очень рады, узнавши (слишком поздно для нашего издания), что Вечерняя прогулка не Пушкина, а Полежаева; что Первая ночь по крайней мере сомнительна; иные приписывают её тоже Полежаеву, но – к сожалению – мы слышали от знакомого с Пушкиным, что эта пьеса действительно его. Мы берём его Гаврилиаду и Царя Никиту, где язык и форма, особенно в последнем, безукоризненно изящны и вместе с тем содержание их проникнуто религиозным и политическим вольномыслием. Для нас очень важна эта сторона изящества неприличных стихотворений Пушкина; мы слишком неизбежно видим, как с отсутствием изящности форм в жизни, на долю стихотворений неприличного содержания, остаётся только неприличность и устраняется всё изящное. Гаврилиада, принадлежащая к произведениям раннего возраста поэта, без сомнения отзывается влиянием Парни. Рассказ Сатаны о том, как и почему он научил Еву отведать запрещённого плода и прилёт голубя имеют всю силу и прелесть лучших позднейших произведений Пушкина. Царь Никита рассказан со всей простотой народной сказки и со всем пушкинским изяществом. Если XVIII столетие навеяло поэту первое атеистическое стихотворение, то в Царь Никите нельзя не увидеть следов сближения с народной жизнью и выросшего в обществе декабристов презрения к царской власти. С одной стороны, Пушкин довёл стихотворения эротического содержания до высокой художественности, где уже ни одна грубая черта не высказывается угловато и всё облечено в поэтическую прозрачность; так стихотворение

          Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…

С другой стороны, циническая эпиграмма Пушкина всегда бьёт политического врага, даже в литературном враге; от Николая до Булгарина, от царя до шпиона – везде казнится один враг, враг гражданской свободы. Лучшее доказательство, что самые личные враги Пушкина, затрагивая его, затрагивали и целость направления и становились врагами общественными. Так была эта личность неразрывно связана с общими стремлениями.
(стр. XLIX-LII)   

     Полежаев заканчивает в поэзии первую, неудавшуюся битву свободы с самодержавием; он юношей остался в живых после проигранного сражения, но неизлечимо ранен и наскоро доживает свой век. Интерес сузился, общественный интерес переходит в личный; поэту уже не шепчет тайный голос, что «пора губить врагов Украйны»; для него дорога не Украйна, а дорого личное страдание в безысходной тюрьме и чувство близкого конца или казни. Редко на ком обстоятельства жизни так ярко отразились, как на личности и поэзии Полежаева. Уродливая поэма, за которую царственный Иуда-Меценат дал поэту лобзание и отдал его в солдаты, бросает полный свет на его существование, и вместе указывает на раздвоенность нашего высшего сословия – на образованное меньшинство и дикое помещичество. Сашка вырос в среде дикого помещичества; он ненавидит его, но хранит все его привычки, ставящие его в уровень с задавленным дворовым человеком; Сашку воспитывает дворовой человек, да он воспитывает и всё дикое помещичество. От этого Сашка плачет перед отцом-барином, которого обманывает, и бьёт девок по зубам. В нём есть удаль, но нет изящества; в нём есть жажда воли и ненависть к власти, но нет благородства, нет доблести. Он просто буян, как вообще дворовой человек и дикий помещик. Мы очень хорошо знаем эту среду необузданного помещичества, которое с дворней пьёт и дворню бьёт, чтоб не видеть ясно, как оно создало Сашку; в поэме остался один цинизм, с недосугом обработать язык, лишённый изящной формы и изящных образов. Какое необъятное расстояние от эротических стихотворений Пушкина! Среда образованного мыслящего меньшинства вырастила Пушкина, среда дикого помещичества вырастила Полежаева. После первой проигранной попытки свободы Пушкин и образованное меньшинство ещё могли отдохнуть в чувстве изящного, в понятии художественности; Полежаеву негде было искать отдыха и оставалось выгореть в собственной необузданности. <…>
     Влияние Полежаева на литературу и общество, несмотря на силу его отчаяния, несмотря на жёсткую и мрачную, но истинную и искреннюю поэзию его «арестанта», ходившего в рукописи по рукам, – было не сильно, как последний звук замирающего выстрела. Общество шло к отдыху и раздумью. <…>
(стр. LXI-LXIV)
    
    
               Гаврилиада

        (Поэма в одной песне)

     Во истину Еврейки молодой
Мне дорого душевное спасенье!
Приди ко мне, прелестный Ангел мой,
И мирное прими благословенье,
Спасти хочу земную красоту,
Любезных уст улыбкою довольный.
Царю небес и Господу Христу
Пою стихи на лире богомольной.
Смиренных струн, быть может, наконец,
Её пленят церковные напевы,
И Дух Святой осенит сердце девы.
Властитель он и мыслей и сердец!
Шестнадцать лет – невинное творенье,
Бровь чёрная, двух девственных холмов
Под полотном упругое движенье,
Нога любви, жемчужный ряд зубов…
Зачем же ты, Еврейка, улыбнулась
И по лицу румянец пробежал?
Я не тебя – Марию описал…
Ах, милая, ты право обманулась.
     В тиши полей, вдали Иерусалима,
Вдали забав и юных волокит,
Которых бес для гибели хранит,
Красавица, никем ещё не зрима,
Без прихоти вела спокойный век.
Её супруг, почтенный человек,
Седой старик, плохой столяр и плотник,
В селеньи был единственный работник,
И день и ночь имея много дел,
То с уровнем, то с верною пилою,
То с топором, немного он смотрел
На прелести, которыми владел,
И тайный цвет, которому судьбою
Назначена была другая честь,
На стебельке ещё не смел расцвесть:
Ленивый муж своею старой лейкой
В час утренний не орошал его;
Он как отец с невинной жил еврейкой,
Её кормил – и больше ничего...!!!
Но с праведных небес во время оно
Всевышний Бог склонил приветный взор
На стройный стан, на девственное лоно
Рабы своей – и чувствуя задор,
Он положил в премудрости глубокой
Благословить достойный вертоград,
Сей вертоград забытый, одинокой,
Щедротою таинственных наград!
     Уже поля немая ночь объемлет,
В своём углу Мария сладко дремлет;
Всевышний рек, и деве снится сон:
Пред нею вдруг открылся небосклон;
Во глубине небес необозримой,
В сиянии и славе нестерпимой,
Тмы Ангелы волнуются, кишат,
Бесчисленны летают Серафимы,
Струнами арф бряцают Херувимы,
Архангелы в безмолвии сидят,
Главы закрыв лазурными крылами,
И, яркими одеян облаками,
Предвечного стоит пред ними трон.
И светел вдруг очам явился Он!
Все пали ниц!.. Умолкнул арфы звон.
Склонив главу, едва Мария дышит,
Дрожит как лист и голос Бога слышит:
«Краса земных, любезных дочерей,
Израиля надежда молодая,
Зову тебя, любовию пылая,
Причастница ты славы будь моей,
Готова будь к неведомой святыне,
Жених грядёт, грядёт к своей рабыне».
Вновь облаком оделся Божий трон;
Восстал духов крылатый легион,
И раздались небесной арфы звуки...
Открыв уста, сложив умильно руки,
Лицу небес Мария предстоит.
Но что же так волнует и манит
Её к себе внимательные взоры?
Кто сей в толпе придворных молодых
С неё очей не сводит голубых?..
Пернатый шлем, роскошные уборы,
Сиянье крыл и локонов златых,
Высокий стан, взор томный и стыдливый –
Всё нравится Марии молчаливой…
Замечен он, один он сердцу мил!
Гордись, гордись, Архангел Гавриил!..
Пропало всё, не внемля детской пени;
На полотне так исчезают тени,
Рождённые в волшебном фонаре.
Красавица проснулась на заре
И нежилась на ложе томной лени,
Но дивный сон, но милый Гавриил
Из памяти её не выходил.
Царя небес она пленить хотела,
Его слова приятны были ей,
И перед ним она благоговела…
Но Гавриил казался ей милей.
Так иногда супругу генерала
Затянутый прельщает адъютант.
Что делать нам? судьба так приказала,
Согласны в том невежда и педант.
     Поговорим о странностях любви;
Другого я не смыслю разговора. –
В те дни, когда от огненного взора
Мы чувствуем волнение в крови,
Когда тоска обманчивых желаний
Объемлет нас и душу тяготит
И всюду нас преследует, томит
Предмет один и думы, и страданий, –
Не правда ли в толпе младых друзей
Наперсника мы ищем и находим?
С ним тайный глас мучительных страстей
Наречием восторгов переводим…
Когда же мы поймали на лету
Крылатый миг небесных упоений
И к радостям на ложе наслаждений
Стыдливую склонили красоту,
Когда любви забыли мы страданье
И нечего нам более желать, –
Чтоб оживить о ней воспоминанье,
С наперсником любимым поболтать.
И ты, Господь, познал её волненье,
И ты пылал, о Боже, как и мы!
Создателю постыло всё творенье,
Наскучило небесное моленье,
Он сочинял любовные псалмы
И громко пел: люблю, люблю Марию,
В унынии бессмертие влачу...
Где крылия?.. к Марии полечу
И на груди красавицы почию!
И прочее... всё, что придумать мог!..
Творец любил восточный, пёстрый слог.
Потом, призвав любимца Гавриила,
Свою любовь он прозой объяснял.
Беседы их нам церковь утаила,
Евангелист немного оплошал:
Но говорит армянское преданье,
Что царь небес, не пожалев похвал,
В меркурии Архангела избрал,
Заметя в нём и ум, и дарованье –
И вечерком к Марии подослал.
Архангелу другой хотелось чести!
Нередко он в посольствах был счастлив;
Переносить записочки да вести
Хоть выгодно, но он самолюбив!
И славы сын намеренье сокрыв,
Стал не хотя услужливый угодник
Царю небес... а по-земному сводник.
     Но, старый враг, не дремлет сатана;
Услышал он, шатаясь в белом свете,
Что Бог имел Еврейку на примете –
Красавицу, которая должна
Спасти наш род от вечной муки ада,
Лукавому великая досада,
Хлопочет он. – Всевышний между тем
На небе сам сидел в уныньи сладком,
Весь мир забыл, не правил он ничем –
И без него всё шло своим порядком.
Чтож делает Мария? где она,
Иосифа печальная супруга?
В своём углу, печальных дум полна,
Проводит час невинного досуга
И скоро ждёт пленительного сна;
С её души не сходит образ милый,
К архангелу летит душой унылой;
В прохладе пальм, под говором ручья
Задумалась красавица моя.
Не мило ей цветов благоуханье,
Не весело весёлых вод журчанье...
И видит вдруг: прекрасная змея,
Приманчивой блистая чешуёю,
В тени ветвей качается над нею,
И говорит: «любимица небес!
Не убегай, – я пленник твой послушный»…
Возможно ли? о чудо из чудес!..
Ктож говорит Марии простодушной,
Ктож это был? Увы, конечно, бес!
Краса змеи, цветов разнообразных,
Её привет, огонь лукавых глаз
Понравились Марии в тот же час.
Чтоб усладить младого сердца праздность,
На сатане покоя нежный взор,
С ним завела опасный разговор:
«Кто ты, змея? По льстивому напеву,
По красоте, по блеску, по глазам,
Я узнаю того, кто нашу Еву
Привлечь успел к таинственному древу
И там склонил несчастную к грехам.
Ты погубил неопытную деву!..
А с нею весь Адамов род и нас!..
Мы в бездне бед невольно потонули!
Не стыдно ли?»
                – Попы вас обманули,
И Еву я не погубил, а спас!
– «Спас! от кого?»
                – От Бога.
                «Враг опасный!»
– Он был влюблён...
                – «Послушай, берегись!»
– Он к ней пылал...
                – «Молчи!»
                – Любовью страстной.
Она была в опасности ужасной.
                – «Змея, ты лжёшь?»
                – Ей Богу!
                – «Не божись».
– Но выслушай!.. Подумала Мария:
Не хорошо в саду наедине,
Украдкою внимать наветам змия,
И кстати ли поверить сатане!
Но Царь небес меня хранит и любит,
Всевышний благ – он верно не погубит
Своей рабы... за что ж? За разговор!
К тому же он не даст меня в обиду,
Да и змея скромна довольно с виду,
Какой тут грех? Где зло? пустое, вздор!
Подумала и ухо приклонила,
Забыв на час любовь и Гавриила.
Лукавый бес, не медля развернув
Гремучий хвост, согнув дугою шею,
С ветвей скользит и падает пред нею;
Желаний огнь во грудь её вдохнув,
Он говорит: с рассказом Моисея
Не соглашу рассказа моего;
Он вымыслом хотел пленить Еврея,
Он важно лгал, – и слушали его;
Бог наградил в нём слог и ум покорный,
Стал Моисей известный господин;
Но я, поверь, историк не придворный,
Не нужен мне пророка важный чин.
     Они должны, красавицы другие,
Завидовать огню твоих очей,
Ты рождена, о скромная Мария!
Чтоб изумлять адамовых детей,
Чтоб властвовать над нежными сердцами,
Улыбкою блаженство им дарить,
Сводить с ума двумя, тремя словами,
По прихоти любить и не любить.....
Вот жребий твой! Как ты, младая Ева
В своём саду скромна, умна, мила,
Но без любви в унынии цвела. –
Всегда одни, глаз на глаз, муж и дева
На берегах Эдема светлых рек,
В спокойствии вели свой тихий* век.
Скучна была их дней однообразность,
Ни рощи сень, ни молодость, ни праздность,
Ничто любви не воскрешало в них;
Рука с рукой гуляли, пили, ели,
Зевали днем, а ночью не имели
Ни страстных игр, ни радостей живых.....
Что скажешь ты? – Тиран несправедливый,
Еврейский Бог, угрюмый и строптивый**,
Адамову подругу полюбя,
Её хранил для самого себя.....
Какая честь и что за наслажденье?
На небесах, как будто в заточеньи,
У ног его молися да молись,
Хвали его, красе его дивись;
Взглянуть не смей украдкой на другого,
С Архангелом тихонько молвить слово –
Вот жребий той, которую Творец
Себе возьмёт в подруги наконец.
И что-ж потом? за скуку, за мученье
Награда вся дьячков осиплых пенье!
Свеча, старух докучная мольба,
Да чад кадил, да образ под алмазом,
Написанный каким-то богомазом...
Как весело! завидная судьба!
Мне стало жаль моей прелестной Евы,
Решился я, создателю на зло,
Разрушить сон и юноши, и девы.
Ты слышала, как всё произошло?
Два яблока, вися на ветке дивной,
Счастливый знак, любви символ призывный,
Открыли ей неясную мечту…..
Проснулися неясные желанья;
Она свою познала красоту,
И негу чувств, и сердца трепетанье,
И юного супруга наготу.
Я видел их! Любви моей науки
Прекрасное начало видел я!
В глухой лесок ушла чета моя.....
Там быстро их блуждали взгляды, руки;
Меж милых ног супруги молодой,
Застенчивый, неловкий и немой,
Адам искал восторгов упоенья.
Неистовым исполненный огнём,
Он вопрошал источник наслажденья
И, закипев душой, терялся в нём.....
И не страшась божественного гнева,
Вся в пламени, власы раскинув, Ева,
Едва, едва устами шевеля,
Лобзаниям Адама отвечала,
В слезах любви, в бесчувствии лежала
Под тенью пальм – и юная земля
Любовников цветами осыпала***.
Блаженный день! Увенчанный супруг
Жену ласкал с утра до поздней ночи!.....
Во тьме ночной смыкал он редко очи,
И как зари украшен был досуг –
Ты знаешь. Бог, утехи прерывая,
Чету мою лишил на веки рая.
Он их изгнал из милой стороны,
Где без трудов они столь сладко жили,
И дни свои невинно проводили
В объятиях ленивой тишины.
Но им открыл я тайну сладострастья
И младости весёлые права,
Томленье чувств, восторги, слёзы счастья,
И поцелуй, и нежные слова!.....
Скажи теперь: ужели я предатель?
Уже-ль Адам несчастлив от меня?
Не думаю! но знаю только я,
Что с Евою остался я приятель».
Умолкнул бес. Мария в тишине
Коварному внимала Сатане.
«Что ж? – думала, – быть может, прав лукавый;
Слыхала я: ни почестьми, ни славой,
Ни золотом блаженства не купить;
Слыхала я, что надобно любить!.....
Любить! но как? за чем? и что такое?»…..
А между тем вниманье молодое
Ловило всё в рассказах Сатаны:
И действия, и странные причины,
И смелый слог, и вольные картины;
Охотники мы все до новизны.
Час от часу неясное начало
Опасных дум казалось ей ясней,
И вдруг змеи как будто не бывало –
И новое явленье перед ней;
Мария зрит красавца молодого
У ног своих. Не говоря ни слова,
К ней устремив чудесный блеск очей,
Чего-то он красноречиво просит,
Одной рукой цветочек ей подносит,
Другая мнёт простое полотно
И крадется под ризы торопливо…
И лёгкий перст касается игриво
До милых тайн. Всё для Марии диво,
Всё кажется ей ново, мудрено…
А между тем румянец не стыдливый
На девственных ланитах заиграл,
И томный жар, и вздох нетерпеливый
Младую грудь Марии подымал…
Она молчит, но вдруг не стало мочи,
Закрылися блистательные очи –
К лукавому склонив на грудь главу,
Вскричала: ах!. и пала на траву.
     О милый друг, кому я посвятил
Все первые надежды и желанья!
Красавица, которой был я мил,
Простишь ли мне мои воспоминанья?
Мои грехи, забавы юных дней,
Те вечера, когда в семье твоей,
При матери, докучливой и строгой,
Тебя томил я тайною тревогой
И просветил невинные красы…
Я научил послушливую руку
Обманывать печальную разлуку
И услаждать безмолвные часы,
Бессонницы девическую скуку.
Но молодость утрачена твоя,
От бледных уст улыбка отлетела,
Твоя краса во цвете помертвела,
Простишь ли мне, о милая моя?
Отец греха, Марии враг лукавый,
Ты есть**** и был пред нею виноват
Ах, и её тебе приятен был разврат,
И ты успел преступною забавой
Всевышнего супругу просветить
И дерзостью невинность изумить,
Гордись, гордись своей проклятой славой!
Спеши ловить, но близок, близок час!...
Вот меркнет свет, заката луч погас.
Всё тихо… Вдруг над девой утомлённой,
Шумя, парит архангел окрылённый,
Посол любви, блестящий сын небес.
От ужаса при виде Гавриила
Красавица лицо себе закрыла.
Пред ним восстал, смутился мрачный бес
И говорит: «счастливец горделивый,
Кто звал тебя? Зачем оставил ты
Небесный двор, эфира высоты?
Зачем мешать утехе молчаливой,
Занятиям чувствительной четы?»
Но Гавриил, нахмуря взгляд ревнивый,
На сей вопрос и дерзкий и шутливый:
Сказал: «Безумный враг небесной красоты,
Повеса злой, изгнанник безнадежный,
Ты соблазнил красу Марии нежной
И смеешь мне вопросы задавать?
Беги сей час, бесстыдник, раб мятежный,
Иль я тебя заставлю трепетать».
– Не трепетал от ваших***** я придворных,
Всевышнего прислужников покорных,
От сводников небесного царя, –
Проклятый рек и злобою горя,
Наморщив лоб, скосясь, кусая губы,
Архангела ударил прямо в зубы!
Раздался крик, шатнулся Гавриил
И левое колено преклонил;
Но вдруг восстал, исполнен новым жаром,
И сатану нечаянным ударом
Хватил в висок. Бес ахнул, побледнел,
И ворвались в объятия друг другу,
Ни Гавриил, ни бес не одолел,
Сплетённые, крутясь, идут по лугу,
На вражью грудь опершись бородой,
Соединив крест на крест ноги, руки,
То силою, то хитростью науки
Хотят увлечь друг друга за собой.
Не правда ли, вы помните то поле,
Друзья мои, где в прежни дни, весной,
Оставя класс, играли мы на воле
И тешились отважною борьбой?
Усталые забыв и брань, и речи,
Так ангелы боролись меж собой.
Подземный царь, буян широкоплечий,
Вотще кряхтел с увёртливым врагом,
И наконец желая кончить разом,
С Архангела пернатый сбил шелом,
Златой шелом, украшенный алмазом;
Схватив врага за мягкие власы,
Он сзади гнёт могучею рукою
К сырой земле. Мария пред собою
Архангела зрит юные красы
И за него в безмолвии трепещет!
Уж ломит бес, уж ад в восторге плещет;
По счастию проворный Гавриил
Впился ему в то место роковое
(Излишнее почти во всяком боге******),
В надменный член, которым бес грешил.
Проклятый пал! Пощады запросил
И в тёмный ад едва нашел дорогу.
На дивный бой, на страшную тревогу
Красавица смотрела чуть дыша;
Когда же к ней, свой подвиг соверша
Приветливо Архангел обратился
Огонь любви в лице её разлился
И нежностью наполнилась душа.
О! как была Еврейка хороша!
Посол пылал и чувствия чужие
Так изъяснил в божественных словах:
«О радуйся невинная Мария!
Любовь с тобой, прекрасна ты в женах,
Стократ блажен твой плод благословенный,
Спасёт он мир и ниспровергнет ад...
Но признаюсь душою откровенной,
Отец его блаженнее стократ!...»
И перед ней коленопреклоненный
Он между тем ей нежно руку жал...
Потупя взор прекрасная вздыхала…
И Гавриил её поцеловал.
Смутясь она краснела и молчала;
Её груди дерзнул коснуться он...
«Оставь меня» – Мария прошептала,
И в тот же миг лобзаньем заглушён
Невинности последний крик и стон.
Что делать ей? Что скажет Бог ревнивый?
Не сетуйте красавицы мои,
О женщины наперсницы любви!
Умеете вы хитростью счастливой
Обманывать вниманье жениха
И знатоков внимательные взоры,
И на следы прошедшего греха
Невинности набрасывать уборы.
От матери проказливая дочь
Берёт урок стыдливости покорной
И мнимых мук, и с робостью притворной
Играет роль в решительную ночь;
И по утру, оправясь по немногу,
Встает бледна, чуть ходит, так томна!
В восторге муж, мать шепчет: Слава Богу,
А старый друг стучится у окна.
Уж Гавриил с известием приятным
По небесам летит путём обратным.
Наперсника нетерпеливый Бог
Приветствием встречает благодатным:
Что нового? – Я сделал всё, что мог,
Я ей открыл. – Ну что ж она? – Готова.
И царь небес не говоря ни слова,
С престола встал и манием бровей
Всех удалил, как древний бог Гомера,
Когда смирял бесчинных он детей;
Но Греции на век угасла вера,
Зевеса нет, мы сделались умней.
Упоена живым воспоминаньем,
В своём углу Мария в тишине
Покоилась на смятой простыне.
Душа горит и негой и желаньем,
Младую грудь волнует новый жар!
Она зовёт тихонько Гавриила,
Его любви готовя новый дар,
Ночной покров ногою отдалила,
Довольный взор с улыбкою склонила,
И счастлива в прелестной наготе,
Сама своей дивится красоте.
Но между тем в задумчивости нежной
Она грешит! Прелестна и томна,
И чашу пьёт отрады безмятежной:
Смеешься ты, лукавый сатана!
И что же! вдруг мохнатый, белокрылый
В её окно влетает голубь милый,
На ней порхает и кружит,
И пробует весёлые напевы…
И вдруг летит в колени милой девы,
Под ризою садится и дрожит,
Клюёт её, копышится, вертится,
И ножками и носиком трудится.
Он, точно он, – Мария поняла,
Что в голубе другого угощала;
Колени сжав Еврейка закричала,
Вздыхать, дрожать, молиться начала,
Заплакала, но голубь торжествует!
В жару любви трепещет и воркует,
И падает объятый лёгким сном
Приосеня цветок любви крылом!...
Он улетел. Усталая Мария
Подумала: вот шалости какие!
Один, два, три – как это им не лень?
Могу сказать перенесла тревогу!
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, Архангелу и Богу.
Всевышний Бог, как водится, потом
Признал своим Еврейской девы сына;
Но Гавриил, завидная судьбина,
Не преставал являться ей тайком.
Как многие, Иосиф был утешен:
Он пред женой по прежнему безгрешен
Христа любил как сына своего,
За то Господь и наградил его.
Аминь, аминь! чем кончу я рассказы?
На век забыв старинные проказы,
Я пел тебя, крылатый Гавриил,
Смиренных струн тебе я посвятил
Усердное, спасительное пенье:
Храни меня, внемли мое моленье!
Досель я был еретиком в любви,
Младых ****ей безумный обожатель,
Друг демона, повеса и предатель;
Раскаянье моё благослови!
Приемлю я намеренья благие,
Переменюсь: Елену видел я.
Она мила, как нежная Мария!
Подвластна ей на век душа моя.
Моим речам придай очарованье,
Понравиться поведай тайну мне,
В её душе зажги любви желанье,
Не то пойду молиться сатане.
Но дни текут, а время сединою
Мою главу тишком посеребрит,
И важный брак с любезною женою
Пред алтарём меня соединит;
И я тогда, Иосиф-утешитель,
Молю тебя, колено преклоня,
О! рогачей заступник и хранитель,
Молю, тогда благослови меня.
Даруй ты мне беспечность и смиренье,
Даруй ты мне терпенье вновь и вновь,
Спокойный сон, в супруге уверенье,
В семействе мир и к ближнему любовь.

     * Вариант: невинный
     ** Вариант: ревнивый
     *** Вариант: покрывала
     **** Вариант: стал
     ***** Вариант: важных
     ****** Вариант: бое
(стр. 40-59)