Пахать и сеять...

Ах, до чего же ясною была
Заря времён!.. Рождался человек,
Чтобы пахать и сеять, скот пасти…
И он пахал и сеял, лес валил,
Ходил в походы, строил города…
А слеп когда или дряхлел настолько,
Что уж не мог пасти, пахать и сеять,
Он в руки лиру брал или бандуру
И пел о том, как он пахал и сеял,
Ходил в поход, охотился, любил…

Уж не затем рождается младенчик,
Чтобы пахать иль, скажем, лес валить…
Рождается с призваньем рисовать –
Изображать, как пашут и как сеют.
Вот прирождённый кинорежиссёр,
Хоть это внятно станет чуть позднее,
Играет… Вот – заведомый актёр
Опять за поведенье тащит двойку,
Он одарён стремленьем подражать,
Передразнить, подделаться, схитрить,
Изобразить, как злятся и как любят,
Как правду говорят, как пашут, сеют…

Всё больше их рождается в наш век.
Они в искусство смело и легко
Вступают, как в родимую стихию.
Как будто легче, чем пахать и сеять,
Ловить оттенки, достигать контраста,
При этом не нарушив колорита,
Иль, избегая параллельных квинт,
Гармонию созвучий выявлять.

Успехи их стремительно растут,
Так что порой подумаешь с испугом:
Сильнее жизни стать грозит искусство –
Сильнее жизни станет брать за сердце
И – всё перевернётся на земле!

Но дни идут, и происходит нечто,
О чём я и пустился рассуждать.
Вот мОлодец снимает кинофильм.
До замиранья поражает нас
Свободой взгляда, мысли, блеском формы…
Мы радуемся, спорим, горячась,
А он уже берётся за второй,
Идёт к вершинам своего таланта –
Такую жизнь распахивает нам,
Такие в нас надежды посевает,
Что мы его – ну, не боготворим,
Но около того… И со смиреньем
Ждём третьего, как от пророка, слова…
А третий фильм выходит – так себе…

И тут мы стороною узнаём,
А то, пожалуй, что и сами видим,
Что наш кумир, нет, не охладевает
К прекрасному призванью своему,
Но с бОльшим удовольствием уже
Охотничает, строит дом, рыбачит,
Всё с бОльшим знаньем говорит с друзьями
О лакокрасках, о смоленье лодок,
А на портрет согбенного Толстого,
По борозде идущего за плугом,
Всё более задумчиво глядит…
Иные самолично строят яхты…
Иной в фундамент всаживает душу.
А тот автомашину знает лучше,
Точнее, чем механику стиха.

С какой-то интонацией невнятной
 Мы говорим, мол, «засосала жизнь»…
Что тут – измена гения искусству?
Иль жизни над искусством торжество?

… Мне чудится замызганный гончар…
Он деревянный круг ногою крутит,
Вникая в ритм ремЕнной передачи,
На двадцать первом этаже в столице.
Заляпаны манжеты бурой глиной,
Брильянтовая запонка блестит…
Лет сорока, известный композитор,
Он не забыт, хотя давно не пишет.
Конечностью разутой для чего-то
Легонько нажимая на педаль,
Он лепит удивительный горшок –
Такой, что и сказать я не берусь…
А уж лицо обрисовать – подавно,
И вряд ли кто его изобразит…
Тут нужен мастер на порядок выше _
Из тех, что раньше генералом был
Иль, может быть, фотографом прекрасным,
А уж потом свой гений проявил
В искусстве живописного портрета.
Таких пока что время не родит,
Но очень скоро вынуждено будет…

Скажу лишь, что сей миг гончар один –
Наедине с густою бурой глиной,
А в общем он отнюдь не одинок –
Два друга закадычных у него
Только что были, но недолго, впрочем, -
Заторопились по своим делам:
Один – из сценаристов он – пахать,
Другой – был в прошлом акробатом – сеять…

1979 г.