Гайдамаки 8

Записки Чайковского (Михаила Станиславовича)...
Да. Чуть вернувшись к архивному вбрасыванию (см. Г 7), подниму и из своих лепельских, прошлого года. Жалко – без архивных фоток с мемориалами, где на плитах с прозвищами убиенных сельчан и десятки моих однофамильцев (а то и...).

А вот и Вишенки. От Лёши –
Немой урок под геноцид.
Живьём сжигали сёла боши
И прочей масти подлецы.
Пылали женщины и дети.
Трещали кости стариков
В кострах двадцатого столетья.
А кто-то слушал «Сулико».
И души жертв Голодомора
Внимали прихотям Кремля.
«Ковром» британская Гоморра
Свернула Гамбург в штабеля.
А можно просто знiшчыць мову
И Украину отменить.
Любой протест обуть в крамолу,
А пресмыкание – в финифть.
Про Вишенки я с детства помню.
Фамилий списки. Морды орд.
Катынский лес. Каменоломни.
И эта «ягодка»
                – на торт.
(Вишенка на торте, 17.07.2023)

Ну, а деды мои – ни комиссары, ни эмиссары – легли в землю (неведомо где, за 5-6 лет до тех Вишенок) по прихоти-таки Кремля. Сталинского. За что я на него (на Кремль) – в особой обиде. Не в помсту, конечно, но – в болючую и глубокую засечку. Тым больш, што сёння (2 лістапада) ў нас – Дзяды. Дзень продкаў.
«Записки»...
Мы – снова о «Гайдамаках». От Михаила Станиславовича.  А то – после переодевания в потуры (турецкие, узкие внизу шаровары) – от ляха-потурнака Михаила Исмаиловича и – даже – Мехмеда Садык-паши.
«Садык» – значит «верный». А менять веру Чайковскому приходилось дважды. Сначала, под отуречивание, он перешёл (18 декабря 1850 г.) из униатства в ислам, а уже после покаянного возвращения в Россию (декабрь 1872 г.) обратился в православие.
Цельный был человек! Людина. В смысле авантюризма.
Но одной идее он оставался верен от начала до конца. Идее «славянского братства». То ли в форме федерации многих народов, то ли – под чьим-то протекторатом. Можно – Турции (Османской империи), а можно (на худой конец) – и России.
Про «славянское братство» – от того пророка (Вернигоры).
Надо братство, надо! А то ведь...

Отаке-то було лихо
По всій Україні!
Гірше пекла... А за віщо,
За що люде гинуть?
Того ж батька, такі ж діти –
Жити б та брататься.
Ні, не вміли, не хотіли,
Треба роз’єднаться!
Треба крові, брата крові,
Бо заздро, що в брата
Є в коморі і на дворі,
І весело в хаті!
«Уб’єм брата! Спалим хату!» –
Сказали, і сталось.

Брата. Брата-соседа. Так – у Тараса. А Вернигоре (Мусию) было видней. Про «братство». Пасля забойства своего единокровного. Да ещё вместе с матерью. Тут уже не с одними «мальчиками кровавыми в глазах». Как случилось у Го(й)дунова. Не захочешь, а прозреешь!
Ой-ли...
О становлении своих миропоглядов Чайковский баял так

[Это была славянская мозаика, но козацкий дух брал верх и первенствовал потому, что преподаватели были горячими украинцами, и потому, что в этом бердичевском кружке приготовлялись: запорожская старина, дума об украинских гетманах, песни козацкие и малорусские и столько иных произведений, которые позднее вышли в свет в Харькове, так как все эти знаменитые люди, по смерти Вольсея, перешли в харьковский университет и были его профессорами. Они были творцами украинской школы, которая потом перешла за Днепр и дала известных литераторов, поляков-украинофилов, и достойно внимания, что почти все эти господа были родом из окрестностей Махновки Мурованой (?) в нынешнем бердичевском уезде.
Как в Бердичеве, так и в Гальчинце, куда в каникулярное время съезжались эти профессора посетить мою мать, как дочь шляхтича-козака, я не раз был свидетелем их разговоров. По своим мнениям они делились на два лагеря.
Одни были за восстановление козачества, как рыцарского сословия, которое в славянщине должно быть тем, чем крестоносцы и меченосцы были в Германии, тамплиеры и мальтийские рыцари в странах латинских; доказывали, что при посредстве козацкого сословия можно снова облагородить польское и русское дворянство, которое уже начало забывать о воинственности, которое пересаживается с коня в экипажи и готовит себе плохую будущность, упадок; доказывали, что в козачестве сила, потому что, когда после поражения под Берестечком Богдан Хмельницкий, этот обновитель Руси, не мог найти в ней ни жизненности, ни силы и отчаивался в Путивле, тогда Иван Выговский написал универсал: «от Донца и низовых степей по Случь и за Случь каждому быть козаком!». Через несколько дней Богдан имел 100,000 козаков, готовых к бою, и шел под Белую Церковь вознаграждать злую случайность Берестечка; потому что козак – шляхтич, рыцарь, а посполитство – хлопство, община, громада, чернь, сволочь!
Противники отвечали, что пред Богом все люди равны, что так должно быть и по человеческому праву, припоминали какие-то порядки великого Новгорода, древния учреждения старого Киева. Прочь со шляхетством и с козачеством! говорили они, мы хотим свободы общины и основанной на ней свободы народности! Хотим Руси!
Первые возражали: без козачества, без дворянства у вас будет демократия Гонты и Железняка, убийства, пожары и опустошения. Вот ваша Русь!
Те опять отвечали: наше козачество – бич на люд Божий.
Вынимались старые книги: летописи Нестора, новгородские, обращались даже к хронике моего прапрадеда Брюховецкого. Спорили, даже ссорились, расходились и снова сходились и остановились на том, что сын вдовы Остафий, сын Дашка Вишневецкого, Богдан Ружинский, Петр Конашевич-Сагайдачный и Иван Выговский были действительно великие вожди козацкого сословия, славные мужи, аристократы рыцарства не только козацкого, но и всеславянского, что Богдан Хмельницкий, в пьяном виде (?), из-за личных счетов, из-за вынесенных обид, оживил древнюю Русь, которая, раз добровольно пристала к России и Литве, не может существовать иначе, как под скипетром царя русского или короля польского. Тот над ней господствует, кто сильнее и разумнее. Русь Хмельницкого была накипью, которая приводила к накипи, к демократии, которая перевернула столько властей, истребила столько народа в старое время, что Мазепа нечистыми способами, потому что они были иезуитскими, хотя сам он и был православным, хотел вернуться к аристократии, но ему это не удалось и он нашел выход, который был пагубным для всякой народности; что Гонта был явным вождем демократии убийств, пожаров и истребления, стремившейся к уравнению всего.
Наконец согласились, что все зло не может быть исправлено ничем иным, как всеславянством, столицей которого должен быть старый Киев; что кто будет владеть этим городом, чьей столицей он станет, тот будет господином и владыкой стомиллионного славянства.
Все это я усердно слушал и запомнил, как Отче наш, как десять заповедей. С того дня, я безпрестанно думал об этом козацко-славянском союзе, ночью видел его во сне. Вся номенклатура: козачество, аристократия, демократия, всеславянство – гвоздем засела в моей голове; с этими понятиями я рос, не отступал от них в моей политической жизни, и на мне оправдалась пословица: каков смолоду, таков и на старость.]

А отношение Михала к тем гайдамакам и, в частности, к Ивану Гонте вырисовывалось примерно так:

[После свадьбы моей сестры, меня отвезли в Межирич Корецкий, в волынский лицей, которым заведовали оо. пиары. Когда я приехал, ректором там был ксендз Грабовский, истинный монах, человек добрый и хорошо воспитанный; вице-ректором был ксендз Бартошевич, большой охотник до лисиц. Кс. Кмита был префектом лицея; сухой, увядший, он скорее походил на пергаментного иезуита, чем на пиара. Был там также кс. Младанович, сын уманского губернатора (управителя) во время резни; он был крестным сыном Гонты и был им спасен. Теперь он был инвалидом монастыря и не нес никаких обязанностей, а все только рассказывал об уманской резне, об Украине, гайдамаках, Запорожье. Он все помнил и все рисовал в своих рассказах живыми красками.
Удивительная вещь – он не выражал ни ненависти, ни раздражения против Гонты. Всю вину преступления он приписывал Феликсу Потоцкому и польской шляхте. Вот слова, которые я часто слышал от него: «выучили его читать, писать и понемножку всяким наукам, а потом хотели его бить, сажать в «гусак»; сделали его полковником, – а полковник он был дельный, потому что он лучше знал военное дело, чем региментари, бригадиры и ротмистры, – а потом хотели его ошельмовать, как хама, мужика; и муравей кусает, если ему досаждают, а что же человек, да еще такой как Гонта? Паны наварили этого пива, а люд Божий должен был его пить – и пьет, да никак не выпьет до дна».]

В общем – зла (от своего шляхетства) не затаил. А уже зачем наплёл (подзарядив и Тараса) в то – Гонтово – сыноубийство...
Для крутизны, видать. Мол, и через такое проходить случается. Но... Всё поправимо.
Дай Бог... Только лучше бы без оного. Как и без той (уже 1943-го) Волыни.
Лучше бы до «Колиивщины» не доводить, а, с другой стороны, в неё не влазить-не вляпываться.
А и с «героями национальными» (с их выбором да прославлением) спустя десятилетия (да и века) лучше бы – поаккуратнее. Поразборчивее. При всём суверенном праве на то каждого народа. Да ещё при его собственной «неодносторонности» (разнокалиберности).
Я тут – и об украинцах. И о поляках (вполне оформившихся). В их (П-У) «междусобойчиках».
И у моего незлобного народа (беларускага) – не без шероховатостей. Да ещё под «тутэйшую лука(з)морщину» и «гигинскую» («русскомирскую») борьбу с «пропольской калиновщиной».
О самом «русском» и вовсе – лучше помолчать. Я – хотя бы о том, «що цэ таке!?».
Вот, вроде, и пора уже с «Гайдамаками» закольцовывать, но что-то недоговорённое (сердитое!) всё одно остаётся. Пусть я его по ходу (в герменевтский сумбур да сыр-бор) и касался.

2-3.11.2024
-------------------------

В недоговоренное...
О чём?!
О «братстве народов»?
О проблемах государственности (с «политической народностью» и «гражданской нацией»)?
О простой человечности, которой так не хватает человеку?
Не раз оговорено. В «широких» и «узких» кругах. Ну, и мы – чуть притормозим на этом, в контексте тех же «Гайдамаков».