Разрез

Праздник со мной. Значит день не кончится
в ночи пределах. Вариант пророчества,
при котором я - это глас одиночества,
выглядит приемлемым и не жалким,
как страх остаться кирпичом в арке
какого-то триумфатора. Из кварков
и булыжников соображая подарки
вечности, я бегу к весталкам.

Они вовсю обещали вести
о восстановлении доброй чести,
но я переживаю, что меня окрестят
пылью на подошвах гениев.
Впрочем, жизнь состоит из повторов
давно не нужных никому разговоров
о значимости любого сора
для истинного богатства мгновения.

Всякая дрянь ублажает Зевса,
которому этот мир приелся
своими молитвами на базилевсов.
И самый верховный олимпионик
достает молнии раз за разом,
пытаясь вытравить земную заразу
под звуки Гериного экстаза,
издаваемый из района Салоник.

Он видит, как нагло римляне тырят
представления соседей-греков о мире,
чтоб потом на германцев их растранжирить
в попытке расширенья империи,
а те сопротивляются люто.
У них есть столетья, на хрена им минуты
коронованного плутами плута,
загоняющегося в мистериях.

Молчание жжет. Ковш нектара выпит.
Сбоку торчит от себя Египет,
ожидая пока ему отсыпят
почестей за устоявшие пирамиды.
Но мраком запрещена любая акция,
ведь больше нет дисконта на цивилизацию
и переводы Гомера с Горацием,
любой сюжет не упускавших из виду.

В принципе, у всех древних есть слабости,
и каждый из них готов к оппонента радости
в сад человеческих наслаждений снести
по тазику красок для шедевров Иеронима,
да только вот ритуалов разнообразие
не позволяет случиться такой оказии,
и, находясь в будущего фазе, я
уже вижу историю титанов в виде дыма.

Хотя, если взглянуть на Месопотамию
и ветхозаветную тоску полигамии,
то во временном междорамии
обнаружатся картинки попроще,
а значит стоит пренебречь адом и раем,
Индией, Филиппинами и Китаем
ради возможности соскользнуть с края
пропасти, куда сбрасывают мощи.

Вот я и делаю праздники буднями,
не столько легкими, сколько трудными,
где сыновья уже не кажутся блудными
маме-истории, вьющей веревки
для дырявой сетки своих оценок
прошлого и настоящего, из зенок
которых льются видения дзена
и крепкие выражения полукровки.

А горизонт над просыпанным шумом,
став уже не разницей, взятой из суммы,
а радикалом из исторического глума,
предлагает мне то, чего, по сути, и хочется.
И я, перестав быть рабом и цезарем,
опять ощущаю себя маленькой бездарью,
которую из любви не зарезали.
Праздник со мной. Значит день не кончится.