Мировая поэзия. Том 6

Перевод с испанского языка.

"ВСЕОБЩАЯ ПЕСНЯ ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ"

Глава 1.
ЗЕМНОЙ СВЕТИЛЬНИК.

Любовь-Америка 1400г.

Ещё до париков и до камзолов,
здесь были кряжи, вытертые гребни, реки,
где словно каменели кондор, снег - до сроков,
пока землёй, сосудом были наши предки.
Потом не смог их вспомнить даже ветер,
а воды язык захоронили,
потух земной светильник их на веки,
но жизнь не умерла, осталась заводь лилий.
Я тут, чтоб рассказать о происшедшем
в проломах венесуэльской тишины -
тебя мой пращур, искать я буду вечно.
Я, инка, не наречённый до поры,
пока твой аромат в меня корнями врос,
в тычинку юга и до нежнейших слов,
ещё не сказанных тебе всерьёз.

1. Растения.

На землю без имён и чисел гнал ветер бремя,
с небес тянулись дождевые пряжи.
Из тучных недр произрастало время.
Бог возвращал планете жизни и цветы,
курчавился цветущий палисандр
заокеанской-сказочною пеной и на яву
щетинились ряды араукарий,
деревья цедили кровь через листву.
Новорождённый запах плыл,
и мерно, словно вдох и выдох,
сгущаясь в ароматный дым,
расцвёл табак из разных видов.
Прорезался маис, чтобы подняться,
осыпаться, и заново рождаться,
сжимая корневищем в объятиях,
взирая, как к Богу растения стремятся.
На крыльях кряжей семена ветров
по далям разнеслись дремучим светом.
Среди пампас - властитель трав - миров,
стал править: корнями обуздав всё это.
Америка, меж океанов ежевичник и дубрава,
между полюсов - сокровищ чаша огородов,
в разлапистой листве зелёная утроба.
Америка, как винный погреб, - саванна всходов,
архипелаг цветенья, - золотой итог,
на гроздь походит - изобилия рог.

2. Некоторые звери.

По-игуаньи сумрак наступал, сползала темень.
Свисая с радужных зубцов заката,
его язык копьём впивался в зелень,
тянулись мураши по сельве, где гуанако
едва касался бурых косогоров и
лама своими детскими глазами
терялась в нежной глубине земли.
В зудящей похоти переплетались павианы,
сметая бастионы цветня.
Каймановая ночь сквозила и кишела,
ягуар сквозь листья крался незаметно,
в ветвях перебегала пума смело,
её зрачок сверкал по сельве, как локатор,
а в глубине великих вод лежала анаконда,
она огромная, похожа на земной экватор, -
вся в волдырях, прожорливая и богомольна.

3. Слетаются птицы.

Земля всегда была в своём полёте.
Пернатые кардиналы текли по небу,
похожие на кровь с Анауака на рассвете,
тукан, как чудо короб готовился к ночлегу,
колибри на лету сверкали
и воздух лизали огненными язычками.
Прославленные попугаи мерцали,
как золотые самородки с жёлтыми очками.
Орлы, слетевшись, утоляли полно
наследственную жажду крови гордо,
а выше их, над птичьей бойней
парил король, расправы, кондор.
Простуженные козодои перекликались у воды.
Вяхирь свивал своё гнездо - весенний признак,
а яйца в нём хранил рядами, как склады
и трель чилийского скворца лилась в пунцовых брызгах .
Фламинго из атласно-розового храма
поднимался на заре, как краса,
кетсаль очнулся над океанским гамом,
сверкнул и взвился в небеса.
Лунной дорогой до островов пернатые движения
тянулись вдоль набухающих атоллов Перу.
Живая чёрная река из крохотных сердцебиений,
как шлейф звезды неслась к архипелагу поутру.
По границам разъярённых морей
вздымались крылья альбатросов
и над иерархией пространств везде
царил правопорядок одиночеств.

4. Стекаются реки.

Любовь потоков - покорена лазурью вод
и чистотою капель рек, озёр, болот.
Богиня-ночь с надкушенным анисом, сгущала тучи,
вставала обнажённая в татуировке голубых излучин
и пряди с водоносной высоты
поили землю свежестью росы.
По бёдрам опоясанная влагой грозы,
родниковые струи сливались,
в лице озёр они серебрились
и в родимой чаше воды собирались,
как природы живительные слёзы.
Затем, прокладывая русла по пескам
сквозь мировую ночь и тут и там,
перерезали шершавые, гранитные плато,
распарывая по пути всю соль эпох за то,
чтобы тугой стеной все рощи огибая,
мускулатуру кварца разводя и нагибая.

ОРИНОКО

Позволь с тобой остаться Ориноко
и нагим к тебе спуститься одиноким,
шагнуть в твои крестильные потёмки.
Пурпурная влага Ориноко.
Я руки погружу в твои материнские глубины.
Река истоков, родина корней -
твой вольный гул и дикий лист с ветвей.
Из нищих я, - из недр твоей безмолвной глины.

АМАЗОНКА

Клад водяных слогов, поток времён -
отец-родоначальник без имён,
глухая вечность оплодотворений в нём
и он пропах лесным гнильём.
К тебе, как птицы, реки тянутся без меры
и не сберечь тебя луне, тебя не смерить.
Молокой зелёной ты отягощён,
как свадебное древо ты посеребрён
и ржавчиной от плавуна,
окутанный туманом ты сполна,
в осколках новолунья глубина
и ход светил ты отражаешь неспеша.

БИО-БИО

Ответь на зов мой, Био-Био, -
твои течения вдохновляют к жизни.
Ты мне свои губы подарила
язык и полуночную песню поэзии,
вплетя в неё листву и дождь.
Лишь ты рассказала о начале дел
земли, её державы мощь,
о схороненной связки стрел, -
о том, что поведала тебе листва.
Я видел, как, впадая в океан,
цветя и множась ты бухты, рукава вила
и о кровавом прошлом рассказала нам.

5. Минералы.

Мать тайных самородков - профицит,
покрывал твои ресницы кровью!
Горящий чернотою антрацит
был снега оборотной стороною.
Ванадий обращался в дождевые спицы,
чтобы войти под золотые своды,
а висмут плёл целебные косицы,
в метеоритную лозу, в сапфиров катакомбы.
Солдатик, спящий на плато,
в своём из олова мундире,
но медь вершит разбой уже не тот
в потустороннем, тёмном мире.
Колумбия, не знаешь ты нюансов жизни,
затаившихся в утёсах напастей,
золотоносная жила отчизны,
притягивала хищных династий.
Спала ты, каменная суть свершений -
гиблая слеза, глухого дома,
сирена дремлющих артерий,
ночная змейка, белладонна.
Умчался я циклоном и с отчаянием,
поднимаясь в рубиновых лозах,
но онемел навеки изваянием
нитрата на безжизненных песках.

6. Люди.

Люди из воздуха и валунов, потомки из глины сосудами были.
Луна перемолола цвет и корень, замешивая плоть в карибы.
Вот двинулись островитяне, неся букеты и венки
из серноватистых ракушек, трубя в тритония завитки.
Тараумары подняли клинки, кремнем и кровью огонь высекали
и заново из лучшей глины, распалённые плоды они зачинали.
Фазаньей пышностью слепя и округляясь божествами,
ацтекские жрецы спускались по тесанным ступеням храма.
Уже возвышалась пирамида - агония, вихрь и гранит
как громовое эхо, катилась кровь из ритуальных плит,
но тысячи людей оберегали ростки грядущих урожаев,
вплетая радужные перья, солнце мира они изображали.
Грохот Чичена по Майской сельве постепенно рос и нарастал,
люди возвели геометрические соты, а разум в тайне угрожал
основам, укреплённых кровью, - подтачивая небеса,
неся целебные травы и врезая в камень письмена.
Весь юг был золотистым чудом.
Мачу-Пикчу - райские врата, высокие безлюдья,
людская воля разрушала гнёзда птиц порой,
хватая зёрна изрезанной ледником рукой.
Встречая утро, Куско проступал твердыней башен и хранилищ злака
и мыслящим цветением земли был тот народ сверкающего мрака,
в чьих пальцах аметистовый венец неисповедимо трепетал.
Побег из горного маиса с земляных террас вставал,
а на застывшей лаве тропок теснились боги и кувшины.
Земной простор благоухал державной снеди на вершине,
над крышами стелился шлейф из солнечной мякины.
Народ мой - потомство бирюзы и порождение скал,
спускался к морю от куда свои беды ожидал.
Была пещерой голубая сельва по ней тянулись песни гуарани,
как будто струи между листьев и ливень в день любви,
а над Америкой незваной вздымался отдельно Арауко
и песня гончара над кругом в зелёной чаще слышна без звука.
Умолкло всё: вода и воздух, но из-под ветки смотрит воин,
сверкнёт зрачками ягуар и только копья наготове,
пронзённый тысячами стрел ветер свищет грозный.
Вглядись в пустое поле битвы, взгляни на торсы
и на бёдра, на смоляные пряди, лоснящиеся под луной.
Нет ни души, лишь птица всхлипнет и ручеёк журчит ночной.
Вот только Кондор камнем рухнет и слышно, как крадётся пума
среди деревьев и нет здесь больше никого, - лишь камни Арауко.

Глава 2.
ВЕРШИНЫ МАЧУ-ПИКЧУ.

1.

С облака на облако, с ветра по ветру
я пробирался переулками где-то,
прорубленных в небе; прощания и встречи,
осенних листьев медные монеты,
а следом - лето колосьев, а выше - весна,
словно любовь нам подарила луна.
Меня ждали в компании скрипок уединённым,
а я объявился с городом погребённым,
с миром завинченным в землю спиралью,
вонзённой под вздох в глубину печалью,
в которой цветёт хриплая селитра -
в самом золотом месте рудного мира.
Словно клинок, облачённый в блеск метеора,
я погрузился в детородное чрево земного
и окунулся в глубинные воды веры,
просочившись каплей в безмолвие серы,
вернулся к жасмину на ощупь века,
увядшей совсем весны человека.

2.

Весна, соитье цветов, Благословенное семя найдёт приют и в скале,
в складках песка, в алмазах, но человек упорно топчет цветы света
и буравит металл среди ветоши, гари и дыма, вздыхая душой своей.
Кварцевая пыль, бессонные ночи, соль слёз в океане где-то,
ледяные озёра слёз, - но ему и этого мало всегда.
Он травит душу деньгами, злобой обрекает на муки,
топит её в болоте обыденных будней, когда
скручивает колючей проволокой ей руки.
Угрюмый товар торговцев людьми вымер не зря,
столько лет звучала прозрачное слово росы.
Сколько раз на зимней улице, или на палубе корабля,
в минуту одиночества, ночные часы
одолевали во время всеобщего пира.
Я пытался под перезвон колоколов и теней
в логове людского наслаждения этого мира,
найти жилу жизни в поцелуе, в молнии, среди камней.
Она трепещет в колосьях пшеницы,
в тугих зёрнах, как у зачавшей женщины груди,
вещая нежность живородящей плоти девицы,
трансформирует воду в прозрачную родину земли
и заставляет звучать колокольной медью величий -
всё от бесстрастного льда до тёплой крови и дальше.
Я так и не нашёл кроме вороха лиц и обличий,
ничего кроме суетливых, похожих на золото фальши.
Опавшая ветошь одежды, измученные временем мужики, -
жалкое древо испуганных племён. Кто же такой человек?
В каком его слове, в каком уголке его мира машин и музыки,
из его железных жестов живёт неистребимая жизнь столько лет?

3.

Жизнь людей , словно в маиса початках,
теряя зёрна напрасных поступков, убывала она
в мелких свершениях и тщетных заботах,
множество смертей ожидало каждого, а не одна.
Человек ежедневно умирал маленькой смертью смело -
прах, черви, светильник, погасший в зловонной слободе,
впивались клювом, как дротиком, в его тело,
а мелкая смерть на могучих крыльях настигала людей.
Нож, приставленный к горлу и голод, - был удел их обители,
дети доков, капитаны утлого плуга, прохожие, всё чаще -
изнемогали в ожидании смерти, трепеща от предчувствия гибели,
ежедневно припадая губами к её чёрной чаше.

4.

Властная смерть, сколько раз ты меня призывала!
Словно соль, в океанской волне, незримый запах ты источала.
Я приник сердцем к острию стальной шпаги,
в звёздной пустыне делаю предсмертные шаги,
вник в теснины ветра, в провалы камня и хлеба тоже,
в сущность головокружительной спирали - и всё же,
о смерть , безбрежное море, ты не набег волны за волной,
а поступь просветления, свод ясных итогов мысли ночной.
Своё пришествие не спрячешь за пазуху без слов
и невозможно представить без рассветных ковров,
без погребённой в земле горькой отчизны слёз.
Я не смог полюбить в человеке дерево всерьёз,
эту жёлтую смерть миллиардов листьев бесполезных.
Полюбить лже смерть и воскрешение вне земли и вне бездны.
Я возжелал проплыть по руслу широкой жизни,
достичь самых излучистых устьев отчизны.
Когда от меня отрекались люди, я был уже опечален,
и бросился  в водоворот улиц, городов, мастерских и спален,
сквозь пустыню пронёс солёную маску лица
и в самой убогой хижине - без хлеба и света,
без свечи и камня, без тишины, но с тенью, -
я пал, умирая собственной смертью.

5.

Ты не свинцовая смерть в стальном оперенье,
ютилась в пустотелом питомце нищих камор,
второпях вкушавшего хлеб насущный и творенья,
это было нечто иное, оборванных струн минор.
Роса не проступившая на лбу, сердце после боя -
словом то, что не могло уже возродиться:
осколок маленькой смерти, лишённой земли и покоя,
ветхий костяк, треснувший колокол им не измениться.
Вот и сорвал я пропитанные кровью бинты,
руки в боль погрузил,  смерть нашла свои бреши,
но не увидел я в её зияющей ране следы,
кроме стылого ветра в смутной части своей души.

6.

И тогда я взошёл по тяжелым ступеням земли,
на Мачу-Пикчу взобрался по зарослям сельвы.
Горный город гранённого камня, последний порог, -
не скрывающий земное от земли на колючем ветру острог,
на котором качались каменные колыбели молний.
Здесь набухал маис, осыпаясь градом коричневых зёрен,
золотое руно ламы, одевало вождей и жрецов,
тут ночью в пещере человек разгонял орлов,
а на рассвете поступь грома топтала жидкий туман,
на ощупь земля и камень создавали в потёмках обман.
Мачу-Пикчу - мать камня, родина кондора,
забытый риф зари человека, бескрайнего простора.
Остался лишь ласкающий лики усопших ветер,
пальцы апельсиновых цветов - ветра тысячелетий,
голубой ветер и стихии металлических гор, -
да время, надраив до блеска пустынный простор.

7.

Погребённые в общей бездне, тени одной могилы,
будто под стать вашему величью - дети одной пучины.
Вы рухнули, словно в осень, в пропасть общей кончины.
Выпала вам настоящая смерть, - с высоты точённых скал,
обагренных шпилей и акведуков, громадьё портал.
Уже не плачет по вас осиротевший ветра шквал,
он забыл про вспоротое ножами молний небо.
Дождь и туман источили мощное древо,
а повали его лесорубы-бури.
Рухнуло древо, уронило ветвистые руки
с высоты поднебесья на дно глубоких времён,
рухнул язык и обычай, обличья света, ярких имён,
но осталось надгробие камня и слова эпитафии,
зажатые в окостеневших пальцах мёртвого племени.
Вздымается к небу этот гранитный город веков -
крепостная стена, трепет каменных лепестков,
вечная роза, жильё и обитель, горный риф орлиный,
когда руки в красной глине, сами сделались глиной
и закатились глаза, населённые крепостные стены,
когда человек исчез, растворился в провале столетий, -
осталась воздетая к небу чёткость точечного камня,
горная обитель зари человечества, высокогорный сосуд,
до краёв налитый безмолвием и наша память,
пришедшая на смену бесчисленным жизням - живой камень.

8.

Взойди со мной на эти кручи, любовь Америка моя.
Поцелуй эти вещие камни Урубамбы,
пролей в золотые чаши цветов пыльцу в виде дождя.
Воспари, гранитная лиана и гулкие камни,
над безмолвием чёрного ущелья.
Крылья земли окропи, каплей жизни Бермудов,
снизойди одичалая влага со снежного оцепенения,
лёд и хрусталь, хрупкая пыль изумрудов,
развейся всплесками ветра.
Любовь с высот кремневых кряжей поэта,
прозрей и возлюби слепого сына снега
на перекрёстке ночи и розового рассвета.
Стеклянные космы водопада Виллькамаю,
оглушают небо твои бури отвесные, -
на каком языке ты говоришь, я не понимаю
с развороченными тобой недрами.
Кто овладел и приковал молнию стужи,
увенчав точечными клинками
и заморозив кровь в горячих жилах снаружи,
обращенного внезапно воина в камень.
Кто разгадает пленённого блеска тайны?
Кто извращает чёрный язык и наречье со льдом,
глубинную речь твоих родников и стоны?
Кто косит ресницы цветов, глядящих живьём?
Кто бросает гроздья лоз в обугленные недра?
Кто размыкает звенья на дереве уз и нас покинул?
Пусть снова погребённых забирает природа?
Любовь не обожествляй того, кто сгинул,
дай вызреть времени в заброшенных колодцах.
Вдохни свист ветра высоты вдоль Кордильер
и, приняв горькое приветствие росы на солнце,
войди в чашу по мёртвой, змеиной дороге из пещер.
Там, в сельве, осевшей пылью зелёной звезды,
трепещат Мантуры, в обители камня и в лесу,
последняя степень безмолвия беды.
Приди ко мне, к моему одиночеству и рассвету,
коронованный камень.
Мёртвое царство вымирает на своих просторах.
По циферблату времени, словно чёрный корабль,
ползает кровожадная тень кондора.

9.

Звёздный орлан, павший редут, яркость клинка и гроздья тумана.
Звёздная лента, празднество хлеба, предвечное око, аккорд урагана -
гранитная пыль, светильня утёса,
каменный хлеб, змеиные руды, железная роза.
Корабль погребённый, гранитный родник, лошадь луны, свечение страха.
Плита равноденствия, каменный дым, гранитная книга, геометрия праха.
Тёсанный молнией айсберг, коралл утонувшего времени, опустившись на дно,
крыша небес, покорённая крыльями, гроздья зеркал и бури гнездо.
Вьюнок, поваливший тяжёлые троны, царство кровавых когтей и грозы -
шквал, заточенный в сердце теснины и застывший водомёт бирюзы.
Колокол на колокольне усопших, в каземате утёсов гром и молния снова, -
объятия пумы, кровожадные скалы, мрачная башня и ледовитое слово.
Полночь на цыпочках древних корней, свинцовая горлинка, прорубь тумана.
Хребет Кордильер, дерево ночи, статуи грома, под крышей океана, -
архитектура орлиного взлёта, струна поднебесья, пчела высоты и удавы.
Кровавая кромка, рукотворное солнце, кварцевый луч и бульканье лавы, -
дракон Кордильер, чело амаранта и Бора-Бора.
Купол безмолвия, истоки отчизны, крона собора,
чернокрылая вишня, пригоршня соли, снежные зубья, морозные грозы, -
месяц-подранок, косматая стужа, штурм урагана и камень угрозы.
Длани, как лава, каскад полуночный на перекрёстке дорог,
плеск серебра, нацеленность времени - продолжается жизни урок.

10.

Бедные руки, ноги, жизнь, дни света распались на нити,
камень в камне, человек, куда он исчез, где ты?
Был ли ты незавершённым  обломком событий,
орла пустого, терзающего душу свою до самой смерти?
Голод человека тайный росток, корень для корчевания посажен,
но не твой чертёж в очертаниях высоких башен.
Соль дорог, я тебя прошу, покажи мне свои переулки,
позволь архитектура глодать палочкой каменные рисунки.
Мачу-Пикчу ты положила камень на камень, а в основании - лохмотья.
Пламя в золото, а в нём - алая крупная капля крови и проклятья.
Верни раба, погребённого тобой дурака!
Вытряси из земли хлеб зачерствелый бедняка,
покажи мне лохмотья и оконце раба!
Поведай мне, как спал он при жизни тогда
и хрипел ли он в поту во сне,
как чёрные дыры, пробитые изнеможеньем в стене.
О, стена, каждый каменный ярус давил его сон наяву.
Америка древняя утопленница и посему,
невеста тянется к пустому небу богов,
под брачными флагами, гром барабанов и копий звонков.
Вот так, Америка, похороненная, ты сохранила,
как орёл, в горьких кишках своих голод и силу.

11.

Сквозь блеск неясный и смутный, каменный мрак,
дай протянуть мне руку и пусть затрепещет всяк,
кто как птица, пленённая тысячу лет,
и древнее сердце - забытый человек!
Дай позабыть мне счастье, словно море широкое,
человек шире морей с островами его одинокими.
Можно упасть в него, как в колодец и со дна подняться
с ветвью скрытой воды и утонувших истин обняться.
Дай мне забыть широкий камень, мощность пропорций,
огромность размеров и каменные соты,
дай скользнуть мне рукой невесомо
по гипотенузе терпкой крови и кремнезёма.
Когда яростный кондор, словно подковой
бьёт по вискам моим, налетая, словом тяжёлым,
когда ураган хищных перьев взметает тёмную пыль
и с диагональной лестницы переходит из сказки в быль,
я не вижу быстрой птицы и слепого цикла её когтей.
Я вижу древнего раба, уснувшего на поле смертей
и его тело, тысячи тел, мужчину и женщину, тысячи
окаменевших тяжко, как статуй под чёрным шквалом ливня и ночи.
Хуан Каменотёс - Виракочи сын,
Хуан Глотающий Холод, - звезды зелёной сын,
Хуан Босоногий, - внук бирюзового камня,
поднимитесь родиться со мной, мои братья.

12.

Встаньте братья мои, к рождению вместе со мной.
Протяните мне руку из глубокой зоны страданья.
Не вернуться из каменной глыбы и веков подземных домой, -
и твой голос окаменелый, и глаза твои в истязаньях.
Взгляни на меня сквозь толщу земную,
землепашец, ткач, пастух молчаливый и каменщик,
водонос тех слёз, что пролили Анды впустую,
ювелир без кожи на пальцах, земледелец за посев дрожащий.
Не вернётся гончар, погрязший в глине, несите всё к чаше
этой новой жизни, погребённые скорби ваши.
Покажите шрамы, кровь и камень, где вы упали,
и то дерево, где вас когда-то распяли.
Искрами древних кремней осветите
старинные ваши лампады и плети,
которыми вас стегали по ранам,
топоры покажите с их блеском кровавым.
Говорить я устами вашими буду.
Через землю всю ко мне протяните
умолкшие ваши истлевшие губы,
из бездны всю долгую ночь говорите,
как будто якорем прикован я к вам,
цепь за цепью обо всём расскажите,
звено за звеном, доступно шагам,
достаньте ножи свои и наточите.
Вложите их в сердце моё и в руку,
как в истлевших давно ягуаров реку.
Дайте оплакать дни и годы, столетья созвездий.
Дайте молчание мне, воду и немного надежды.
Железо, вулканы в руки возьмите.
Телами ко мне, как магниты прильните,
в губы и вены проникнуть велите,
словами и кровью со мной говорите.

Глава 3.
ЗАВОЕВАТЕЛИ.

1.Они пришли на острова 1492 год.

К тому времени убийцы разорили острова.
Был первым Гуанахани в этой повести мучений.
Дети глины увидели разбитой улыбку свою тогда,
на их хрупкое тело посыпались уколы извержений.
Их вязали и мучали, пытали огнём, их сжигали,
но смерти они так и не узнали,
их живьём зарывали, а когда их терзали,
время отыграло свой вальс в пальмовой чаще,
зелёный зал опустел, вот что было дальше.
Только кости, сложенные крестом остались на континенте,
да вящая слава господа и людей, покинувших свой дом.
От вершин известковой гряды до ветвей Сотавенто,
до коралловых островов, - всё Норвайс порезал ножом.
Тут крест, чётки там, а здесь Мадонна Петли Тугой,
так Колумбов алмаз принял стяг - фосфорической Кубы.

2.Настала очередь Кубы.

А потом были пепел и кровь,
позже пальмы остались одни.
Куба, моя любовь,
тебя привязали и лицо твоё рассекли,
раздавили тело твоё, искололи ножами,
разделили тебя и сожгли,
кровоточат все твои раны.
По долинам твоим спускались убийцы людей,
в тумане холмов скрылись шлемы твоих сыновей,
но и там настигли каждого невинного,
истребили их всех до единого.
Растерзали в пытках тела все твои
вдали от родной земли.
Куба, любовь моя,
озноб сотрясал тебя,
пока ты не стала голой,
одинокой, дикой, безмолвной,
пока не заспорили крабы морей
о костях твоих сыновей.

3.Они приплыли в Мексику в 1519 году.

Они коней сгрузили с кораблей, их ветер Веракрус-убийца принёс.
Они из южных гаваней приплыли, чтоб творить убийство и грабёж.
Здесь Ариас, Мальдонадо, Рохас - сыны бесправия испанских тайн.
Эти люди погибнут, или оживут на горячем ветру за лесом из пальм.
Тут простой народ из Монтьеля, суровых рук из Оканьи.
Это руки кузнецов их глаза глядят на солнце и пальмы.
Древний голод Европы, словно хвост смертельной планеты,
он играл с ними в кости и паруса надувал им попутный ветер,
уплывая дальше от вшей, феодального бича и тюремных галер,
голод повсюду, голый топор - скиталец, - мачеха народных манер.
Вот уже Нуньес и Берналес видят безграничный свет и покой,
семья обездоленных мира, нет числа их горестям, жизнь стала другой.

4.Кортес.

У Кортеса нет племени, он молния, холодная струя,
мёртвое сердце под железной бронёй.
Он идёт вперёд, вонзая кинжалы, низины бичуя
и горные цепи, дразня и благоухая собой.
Он расставляет войско среди орхидей
и доходит до самых ворот Гласкалы.
Там основы королевства из недр корней,
столько слёз и кровь дождём омывает скалы,
из них реки можно создать и слёзы глазам произведут оплату.
Кортес получает в подарок золотую палату
и пропуск, чтобы дальше быстрее идти.
Правитель выходит на балкон и народ швыряет камни в ответ,
а Кортес вновь заостряет кинжалы свои.
Гул страданий до него докатился и он в Тласкалу вернулся вослед.

5.Чолула.

В Чолуле молодёжь разоделась в ткани, золото и перья,
надела праздничную обувь - ждёт, что скажет чужеземец.
За него ей ответила смерть, телами усыпана вся земля
и слышно в сырой и свежей бездне стук пронзённых сердец.
Сплетения этого дня ворвались на конях и руки отсекали,
что в знак дружбы тянулись к ним с золотом и цветами.
Оцепили всю площадь, рубили и цвет государства убивали,
по локоть в кровь моих братьев обманутых окунались.

6.Альварадо.

Ножичком прогулялся по хижинам индейцев Альварадо,
он похитил брачную розу, срывая наследия ювелиров, жестоко
нападая на религии, расы, владения, присваивал стада.
Для воров - он рог изобилия, а для смерти - её тайный сокол.
Так принёс он к великой зелёной реке Папалоапан,
реке мотыльков свой стяг, весь забрызганный кровью.
Река печально глядела, как умирали дети разных стран,
выживали в рабстве и близ вод своих изнывали от боли,
на кострах, где пытали расу, мозг молодёжи и разум,
а потом только угли остались на берегах,
но конца всё не видно страданьям и экстазу -
к новым рубежам Альварадо направил свой грозный шаг.

7.Гватемала.

Нежная Гватемала, каждый камень таит каплю крови,
Альварадо раздробил твоё племя и поневоле,
разбил все звёздные стелы, насладившись мучением твоим,
свирепые тигры сожрали всех местных мужчин.
В Юкатан вошёл епископ по следу бледных тигров.
Он велел собрать всю мудрость и стало видно,
что было с первых дней мироздания.
С той самой поры, как первый Майя
дрожь реки в письменах отметил и в картинах
науку цветочной пыли, гнев божества долины,
историю переселений в начале вселенной зарницы.
Законы пчелиных ульев, тайны зелёной птицы,
язык небесных созвездий, все тайны дня и ночи эфира,
собранные на берегах перманентного развития мира.
Вот и поднял епископ руку и сжёг все книги вместо эпилога.
Он превратил их листы в дым, во славу маленького бога,
изъеденные тьмой столетий,
дым не вернётся с неба без сомнений.

8.Стихи в память Бальбоа.

Герой открытий! Вся безмерность моря и пена волн, вся ширь луны,
всё царство вод спустя века с тобой устами мной опять озвучены.
Ещё до смерти ты достиг предела, свою усталость к небу ты вознёс,
в глазах твоих скрепили узы брака огромность дня и маленькая ночь,
на берега земных морей - к величью океана привёл тебя холодный пот
и ты наполнил, но не поднял чашу, которую так долго ждал народ.
С тобой спустились молнии и громы и хлынули на землю ливни,
в глаза твои ворвался вихрем цветник душистый апельсина.
Ты был марионеткой власти, женихом в безмерном чреве океана,
неясный запах - ты его похитил у царственного моря из тумана,
а в кровь твою проникла дерзкая заря
и одержимым сделала тебя.
Жених, обречённый на смерть, уже свершилась измена,
когда ты юный капитан вернулся к хмурым землям,
ты мёртвый был, тебя ждала земля - твои навеки успокоить кости.
Недаром прошли по страницам истории некие тонкости:
сокол съел гнездо своё, а преступления всё пожирали,
змеи сползались друг друга раня жалом своим.
Вот ты и в сумрак яростный вступил, как-только зашагали
на бреге моря смерти - под блеском морских пучин.

9.Хименес Де Кесада.

Они плывут сюда корабли Гонсало Хименеса.
О, река прегради им дорогу, сомкни свои берега,
утопи содроганьем своим, вырви алчность из их сердца.
Опрокинь на них смерч разных тварей, что съедают глаза.
Стреляй в них огнём ягуаров с деревьев, в полушарие своё погрузи
чёрным илом врагов ослепи, кровососных мух на них напусти.
Ты свяжи их корнями во мраке своего первобытного ложа.
В гной их кровь сгусти и губами крабов им лёгкие гложет.
Вот они уж проникли в рощи, убивают и грабят без меры.
О, Колумбия! Защити покров своей таинственной сельвы.
Вот они занесли свой нож над святилищем инков,
а потом схватили жреца и связали его и мучили принца.
Вот и он уже обезглавлен.
Его голова глядит на меня глазами,
которых никто не закроет, взором нагой зелёной отчизны,
а потом снова были кони и они сжигали все избы.
Снова были пытки и шпаги, а потом только угли тлели.
Да из пепла не закрывшиеся глаза глядели на нас и глядели.

10. Слёт воронов.

В Панаму слетелись бесы и хорьки заключили союз.
Им свечи светили тускло, когда они там сошлись.
Первым был Альмагро - кривой и старый,
за ним пришёл свинопас Писарро,
третьим был каноник Лука - знаток в мракобесии.
Каждый за спиной компаньона держал кинжалы свои,
и грязным взором на стене кровь наблюдали,
и золото далёких царств, что их вовлекали.
Вот был скреплен союз, Лука поднял чашу неспешно,
а трое воров замесили облатку с наглой усмешкой.
Тёмный Перу, затопленный морем, был отмечен их знаком.
Сотни чёрных крестов на судах отплыли к югу во мраке.
Здесь были кресты агоний из лохмотьев и волокон,
кресты с колючками гадов, в нарывах все гнойных,
кресты похожи были на лапы паучьи,
зловещие кресты на них были - охотничьи.

11. Агония и Красная черта.

В Кахамарке началась агония века.
Это был неистовый галоп и неясный блеск с побережья.
Так появились капитаны, к ним вышел с музыкой Инка.
Бородатые с другой планеты пришли невежды
и Вальверде, капеллан, шакал, объявил устами:
"Убивайте Инков, я все грехи заранее учту!"
Десять тысяч перуанцев полегло под их мечами.
Монарх провёл над лбами бандитов красную черту.
Надо было наполнить комнату золотом и серебром при этом,
день и ночь кружилось колесо пыток до тех пор,
пока у невест срывали браслеты, а крестьяне нёсли монеты,
кружась, катилось золотое колесо к вершинам гор.
Сбежались тигры в стаю, кровь и слёзы поделили до мелочей.
Бандиты измерили ногтями все сажени,
печальный вождь различал хохот монаха в голосах палачей,
его сердце наполнилось острой горечью хины.
Он созрел умом и безмолвие его высочества
думало о своих владениях и нагорном Куско,
загадкой было всё - ножом и одиночеством,
кровавая черта поглощала богатства и дышало грустью
немого царства на пороге смерти и нирваны.
Вошла смерть, но Вальверде не понял её веру,
пока готовили костёр, завязали на шее верёвку Хуану
и острый крюк вонзился в скорбную душу Перу!

12. Элегия.

Один в безлюдье равнин, я плакать хочу, как реки,
потемнеть и уснуть, словно в древнюю ночь руды твоей.
Как светозарные ключи попали злодею в руки?
Поднимись Оэльо, доверь тайну недр истоме долгих ночей.
Свою мудрость вдохни мне в жилы и отмерь!
Я не прошу солнце, а говорю с тобой сквозь сон оков.
Взываю мать Перу к земле - утроба Кордильер,
лавиной кинжалов попала за ограду твоих песков?
Из твоих я вышел корней, но я тёмный умом и ты -
мне земля не открыла мудрость свою средь могил.
Сон нелепый смог змеёй доползти до красной черты.
Очи скорби, ветвистый мрак! Уксус ветра зачем испил?
Почему не вознёс тиару свою из глины Капак?
Дай мне лечь и страдать, хмурой ночью уйти под землю
и в земле мёртвым корнем не зацвесть бы никак.
Я вернусь туда с моим горем и отыщу золотое жерло.

13. Войны.

После и до часов из гранита катилось пламя пожара.
Альмагро, Вальверде, Кастильо, Уриас, Писарро,
убивали друг друга и делили награбленное добро,
спорили о династиях и похищали жён своих золото.
В корале давились, истекая кровью на просторах,
рухнуло древо разбоя от гангрены в жестких раздорах!
Тогда воцарилась смерть над агонией своих детей,
на землях Перу крысы обглодали их до костей,
как и прежде вгрызалась утроба в утробу
и губя, погибала сама понемногу.
Мясники, люди гнева и петли, и они,
упавшие в грязь алчной наживы кентавры,
божки сокрушенные блеском золота истребили
сами племя своё людей с окровавленными когтями.
Возле скал нагорного Куско, в золотой пыли возродили
театр адских империй: там Разбой был с зелёной мордой,
умащённая кровью Похоть и Корысть с золотыми ногтями,
Измена с пастью гнилой, Крест подобный хищному гаду - гордый,
Виселица на фоне снега и смерть, как воздух под своей бронью.

14. Сражающая земля Чили.

Альмагро принёс с севера морщины молний,
как истинный испанец он был в плену безмолвий,
изучал зловещую стратегию пространств.
Вся пена волн глубинных царств
и её тишина таилась в длинных очертаниях,
весь уголь недр в таинственных лобзаниях.
На пальцах золото горело и серебром,
луны  унылый профиль был освещён.
Привык испанец возле розы и оливок жить,
не мог подумать он, чтоб из этой груды глыб,
под древним небом, где держал с вином бокал,
страна возникла там, где лишь помёт орлов лежал.
Ветер Чили повергал и корысть, и лошадей,
и на празднике ледяном они съели своих коней.
Сжигал захватчиков шаги Араукании свет,
голод двинулся по пятам за Альмагро вослед.
Земля противилась морям Кордильер.
Так на юге слуг Альмагро поджидала смерть,
пока он не решил к Перу повернуть коня,
зловещим галопом бандиты сметали поля,
но его и на севере поджидал смертельный страх,
на дороге сидела смерть и держала секиру в руках.

15. Союз земли и человека. Вальдивия.

Араукания - горло минералов, царство дождей и стихийных дубов.
Мои предки не знали шлемов в ярких опереньях,
они были камнем и листьями в форме пики, корнями кустов
и головами воинственного металла в ущельях.
Из камня тени сплелись с мраком природы,
стали дикой, неровной почвой, шипами её сельвы.
Родилась единая отчизна, ожидая битвы,
враг возвратился, а звали его Педро -Вальдивия.
Захватчик поделил мечом меж ворами всю землю.
Всю Отчизну поделили, словно труп осла и потом,
только громады Кордильер вздымали белизну и бронзу.
Тогда и появился Арауко, он не хотел оставаться рабом,
но Вальдивия-палач пролил океан крови столетий.
Разъярённый коршун прилетел туда в траурной броне,
погрузив время и землю во тьму событий.
Арауко поставил на огонь своё блюдо из крови и камней.
Пришли семь вождей договориться о судьбе,
но испанцы обезглавили их, купаясь в крови,
мечтали покорить Арауко, об этом узнали все:
дождь, дерево, рыбак, кудесники юга земли.
Так на реке Био-Био началась в отечестве война.
С копья Вальдивии сочилась кровь и сжалось сердце Арауко,
он убил пастушью зарю теперь уже навсегда,
сжёг дом владыки лесов и обрёк лесное царство на пытку.
Пленным отрубили руки, отрезали уши и носы,
так кровавой перчаткой он пометил камни земли.

16. Отчаяния первооткрывателей умерли невзирая на гнев.

Зона, лёд и вода тебя веками ночью терзали.
Враги наследие поделили и баскам всё передали,
ножами землю на части они разрубили
и отчизну кровью всю напоили.
Другим всё стало - кислота, усталость,
никто не принял ту напряжённость.
Судьбу кораблей запомнили моря,
враждебная суша хранит черепа.
Здесь царство вечной непогоды дня,
следы умерших - почерневшие от огня.
Сталь в своём сердце обрёли капитаны,
с морского дна Америка поднялась пузырьками.
Берег внезапно воздвиг свой риф загрязнённый,
заглох на палубе чей-то крик уединённый,
возродившись с зарёй, выходя из пены солёной.
Морских братьев вши плотоядной планеты заели
и с богохульной ордой в потерянном Рае осели.
Буря нагнула дерево мачты и снег урагана бился о камни,
а следы ваших призраков на песке целовали тюлени.
До пальцев ваших, лишённых колец и в каждый дом,
скудное солнце равнины добралось, были двери открыты,
день её мёртвый дрожит в лазарете из камня и волн.
Мёртвые подковы, дырявые шлемы в муках отлиты.
В огне металла зловещего блеска крови и света -
шумливые языки и сладость капель страниц,
словно гроздь винограда из слога и злата,
взошли в жемчужной росе горячих сердец.
Алмазы уст классическим сиянием, белее снега озарялась земля,
а вдалеке взошёл рассвет машин и техника воздвигла власть и время.
Луна географии открылась в ближайшем пространстве,
нас Азия овеяла своим благоуханием свежайшим.
Вслед за кровью явился разум, сплетая нитью дни ледяные
и чистым мёдом выходя из мрака распространялись книги иные.
Из голубятни взлетала стая голубей по просьбе неба,
а языки племён объединились ещё до первых криков гнева.
Так с каменным титаном и жестоким соколом пришла кровь, но и пшеница
и, невзирая на кинжалы, свет по всей земле родной разлился и искрится.

Глава 4.
ОСВОБОДИТЕЛИ.

1.Куаутемок.

Мой юный брат, не сомкнувший в могиле очей,
столько веков ты лежишь безутешный, без сна.
Мальчик, встряхнувший мексиканских ночей,
я принял благословение Родины от тебя сполна.
Здесь зародилась Куаутемок улыбка, а губы твои,
были зарыты в чистую тишь, сомкнувшие смерть.
Это колодец - пересохшие губы земли,
который засыпан песками и обрёл свою твердь.
В Анауаке струились подземные воды
и там бушевали ветры казнённой весны,
звучало зелёное слово кедра свободы,
у берегов Акапулько, пенное слово волны.
Вот пробил час, назначенный в те самые годы
и встретился завоеватель не с призраком Монтесума,
а с молнией в оперенье кетсаля и цветком свободы.
Огонь родного плюмажа поджёг его судно.
Заточив победителя цепями в державе своей,
в стране каскадов, иссечённых плетью извне,
на обломок колонны огромной похожа совсем,
словно колокол - скорбящий на мёртвой земле.

2.В пучине Чили.

Отец, войди сегодня со мной в этот дом.
Я расскажу о муках народа, получившего шрамы
и покажу тебе письма заболевшие потом,
словно старые незаживающие раны.
Чтобы стоять на земле твёрдо,
продолжая борьбу нашей мятежности,
напои моё сердце вином свободы,
накорми его хлебом твоей нежности.
Испания достигла Юга Мира,
но суровые воды реки Био-Био
велели остановить беззаконие.
Кедр - великан из долины безмолвия -
изрёк своё слово голосом грома.
Закованный в железо пришелец Севилья
добрался до сердца моего дома,
и ворвался ураганом на берега Империала.
Нарождались вожди меднокожего племени,
в чашах кратера вулканов из марева ливней.
Эти кулаки-корневища, явили мощные торсы,
зубы из дикого камня, вековые стволы ног -
мирная вода, окаменевшая в айсберги, торосы,
изранена временем Араукании плоть.
Осквернённая захватчиком, зачатая в гротах,
хранимая священными змеями, исколотая шипами,
стала материнским чревом пиратам и оплотом,
так земля сотворила человека своими руками.
Он рос, как растёт крепостная стена,
родившись из оскорблённой крови.
Его космы горели всегда сполна,
как медная шерсть, кровожадной пумы.
В корнях бука и раулей вырос Кауполикану, тогда
и вторгся чужеземец, грозное древо отчизны и мести,
выдрало из земли корневище и пошло на врага.
Ужас объял пришельцев и пробил их час смерти.
Дерево стало лесом, космы гнева стали злом,
корни скорби Кауполикан в шлеме из лиана,
встали лицом к лицу с растерянным врагом.
Тяжёлый взгляд гор Кауполикана, -
гранитная круча, оплетена молниями и корнями.
Смолкла песня розы, снизошли Мачи к стону,
загудели подземные колокола под камнями.
Полководец леса Арауко приготовил оборону.
Глаза и копья, гибкие тела, ревущей стремнины, -
несметная Арауко рать за спиной великой горы -
всё в огне, огненная шерсть фантастической пумы,
становилось пламенем и ветром, волной войны.

3.Лаутаро.

Капля крови упала на камень и он начал расти на глазах.
Так родился Лаутаро - узкая стрела в безмолвье детей,
он закалялся, как боевое копьё, воспитывая кожу на шипах,
жил в ледяных пещерах, отбирая пищу из орлиных когтей.
Он перенял свою твёрдость у гранитного кряжа
и голой рукой обрывал лепестки у костра.
Он стал повелителем хищных зверей и даже,
руки его окрасились цветом побед и огня.
Он перенял у стрелы её меткость и выучил тайнопись молний,
воспитал в себе бога угрозы из мрачной натуры,
каждый очаг отчизны был счастлив накормить его и запомнить,
как он сердце своё укутал в чёрные шкуры.
Он сдал экзамен на ярость стремительной бури
и мог разгадать иероглиф далёкого дыма,
одержав победу ценой своей собственной крови,
он стал вождём своего народа и дома.
Он жил у испанца Вальдивии, он следовал за ним целый год
и видел, как льётся рекой кровь его племени,
но глядя за край горизонта он видел свой истерзанный народ,
наблюдая битву за битвой он вошёл в пламя Араукании.
Лаутаро ударил впервые и арауканская рать перешла в атаку.
Теперь в южных лесах под каждым кустом стерегло врага возмездие.
Вальдивия отступал, но было поздно - всё ближе копья Лаутаро
и свищут его стрелы, и начинают отступать испанцы с потерями.

4. Мятежная Америка.

Три века воевало гордое племя деревьев минуя страх.
Триста лет капала кровь пришельцев сквозь доспехи,
три столетия подряд время стирало завоевателей в прах.
В царственную ночь пали Имперьяль и Сантьяго навеки.
Рухнул в снега Вильярика и Вальдивия утонула в реке,
на кровавых столетиях в ливневом царстве Био-Био
утвердилась свобода обескровленной Араукании везде.
"Смерть кровавым тиранам!" - воскликнула Бельтран Мануэла
и разорвала королевский указ иноземцев.
Так заново посеяли зёрна борьбы в Новой Гренаде и Сокорро.
Комунерос объединились против привилегий пришельцев.
Ополченцы, женщины, народ, разъярённая лава - очень скоро
двинулись на вельможную Боготу из Чили,
но предал всех архиепископ, увы,
беднякам отказали в правах, зачинщиков всех казнили
и под ликование дворцов отсечённые головы развезли.
Анды содрогнулись от глухих рыданий.
Тупак Амару сплотил племена краснокожей земли.
Явился учитель битвы - властитель нагорий,
порох вздыбил дороги и в портах корабли.
Индейцы сбросили мирное пончо и ножи обнажили,
но коварный враг разъединил племена раздором,
натравил брата на брата и рухнули стены твердыни.
Тупак Амару четвертован, его слава струилась над морем.
Родную землю заселили слухи и стиснутые кулаки,
заговорами зрела мятежная роза облечённая в путы.
Наконец поля содрогнулись от грохота стали и гула копыт.
Правда, словно отточенный лемех, посеяла зёрна смуты.
Тёмный народ испил её чашу, вкусил букет проказ
и разнёс по побережью, в города и горы.
Родина посмотрела грозными гроздьями выживших глаз
и вышла из руд, угля и росы, отворив ворота свободы.

5. Бернардо О,хиггинс, Сан-Мартин и другие герои.

О,хиггинс, ты - Чили, патриарх и крестьянин.
О,хиггинс, ты - часы с единственным часом освобождения Чили.
Блуждающий факел свободы - он один,
с орлиной мудростью, взошёл на капитанский мостик истории.
Тебе не было места в Сантьяго на этом балу,
ты пропах кровью и потом Ранкагуа на поле брани
и унёс на руках в Мендосу раненую страну.
Сан-Мартин - ты наша земля и кедр, что тревожит нам память.
Он - фундамент и почва, и территория наших героев.
Ты измеряешься мерой рек и дорог, мерой континента.
Ты умер, как умирает колос, рассыпая вокруг себя зёрна.
Мы живём в твоей суверенной державе до этого момента.
Жизнь твоя, уходя, отворила двери тысячам жизней.
Ты - воин, одетый в землю, в клевер и снег.
Мы по-крестьянски с тобой говорим на языке мотыги.
Ты и поныне - земля отчизны, луна, галоп и ковчег,
на которой мы снова воюем и шагаем,
засевая её золотыми зёрнами пшеницы,
шелестя страницами правды и знаем,
что новая жизнь возродится.

Мина возник среди нас, словно твердь родниковой воды.
Испания родила его в муках, неукротимого света и тьмы,
наделив его светоносной твёрдостью горных потоков.
На перекрёстках столетий луч и мгла ненароком,
боролись в его колыбели в тайной тиши,
впиваясь когтями в ясность народной души.
Испания вечно хранила в своих тайниках
алмазные зёрна восстаний и прах,
изнемогая в хищных когтях старины,
её народ корчевал корневища страданий страны.
Хосе Мигель Каррера первым произнёс слово "Свобода."
Пришли буквы, читали губы тайную весть для народа.
А это - скачет снег или ветер, мчится как вихрь крылатый,
всмотритесь - это Мануэль Родригес, близится час расплаты.
Он выехал из Мелипильи мчится, словно в угаре.
Ночью он в Сан-Фернандо, утром - уже в Помайре.
Вот уже в Насимьенто песни, пальба и крики,
скачет он отовсюду, герой Мануэль Родригес.
Убийцы в Тиль-Тиле
в спину его убили.
Не троньте струны гитары и рыдайте сами,
отчизна оделась в траур, на землю повержен всадник.

В пампе напиталась громом железная поступь Артигаса,
уругвайствовали песни реки-Уругвая, минули столетия.
Изгнанник - самая трудная была профессия папуаса,
сомкнулось чёрными веками Америки безвременье.
Уругвай - это клич водопада и слово на наречии рек,
поцелуй ливня, лицо океана голубой лирики.
Это - скатерть на золотом луче ветра и человек -
это ясный хлеб на широком столе Америки.
Всё случилось, когда поистёрлись кресты инквизиций,
тогда в пастушье горло Америки впился хищный доллар.
Он вгрызся зубами в Панаму, вонзил клыки инвестиций,
с головой окунулся в грязь и кровь в виски и пиар.
Панамский канал провёл роковую черту посредине.
Они сошли по трапу в Никарагуа в белых костюмах,
щедрые на доллары и пули. Их встретил Сандино.
Они хотели сделать его президентом в перчатках.
Сандино снял сапоги и ушёл в топи болот на досуге.
Он поднял в сельве мокрое свободы знамя
и выстрелами отблагодарил цивилизаторов за услуги,
их дипломаты твердили о любви к Никарагуа.
Герои с Уолл-стрита тонули в трясине, их преследовала мачете Сандино,
петля вздёргивала их на дерево. Сандино убивал пришельцев всюду,
пока иуда Сомоса не расстрелял его за 30 серебренников из карабина.
Знамёна не расшитые шёлком, закалённые в пламени не нашли победу.
Америка - общая колыбель, спелый гранат, звёздный простор мятежный.
Любовь считала поцелуи прощания, пела война, играя на гитарах.
Голубые гусары, солдаты свободы, коммунисты - наследники руды железной,
вслушались в голос поэта рождённого в чилийских горах.
Вам заветные скрижали с именами народов в трудной борьбе.
Сердце преданного народа колотится на каждом перекрёстке истории.
Свободу и мир, завоёванный вами заточили в погребах и в беде,
опускаясь в глубь корней, кланялись заре, завоёванной павшими героями.

Глава 5.
ПРЕДАННАЯ ЗЕМЛЯ.

Палачи.

Америка, вся в чешуе, как ненасытная змея,
одетая растительностью буйной средь бурных вод.
Детей ужасных вскормила всё же ты не зря
змеиным молоком, ожесточённый, кровожадный род.
Доктор Франсиа запер Парагвай, как заповедник в сельве
и на границах отгородился пытками и грязью наглеца.
Он умер в логове своём, прикованный к своей постели,
с кипящим мозгом, затерянный в пустынности дворца.
Ограбленная под стук прикладов Аргентина,
обрызганная кровью,превратилась в красный виноградник,
но день пришёл и расцвела пшеница, исчезла скарлатина,
народ поднялся друг за другом и разум встретил праздник.
Центральная Америка, совиный заповедник -
земля, удобренная терпким потом закисала.
Эстрада явился - местный шут и карлик,
стены Гватемалы туберкулёзным кашлем сотрясая.
Венесуэльская трясина затягивала в топь умы и души неспеша
и Гомес закованный в цепях, копал ту землю неспроста.
Мачадо ввёз на остров Куба придуманные пытки в США,
а остров заложил в обеспечение сахарного тростника.
Убико объезжал тюрьмы и был холоден как камень,
не человек, а только маска, придуманная страхом.
Боливия в своих границах, как редкое растение, умирает.
Мельгарехо, зверь, пьяница повсюду богатства проедает.
Мартинес, знахарь Сальвадора - колдунишка, морил крестьян
за доходы с банановых концессий на благо Янкам - сволочей.
Трухильо, Мориниго, Карнас, Сомоса и каждый из них - смутьян,
терзали республики, как гиены, как свиное стадо палачей.
Они содержатели домов публичных, один закон у них:
народу - голод, плеть, пытать, убей.
Ещё бы - они все доктора университетов Колумбийских,
до горла мантия, а нож под ней.

Глава 6.




В СОЦИАЛЬНОЙ ЩЕЛИ.

*

Я в зеркало смотрю на свой типаж -
мешки без денег под глазами, как шантаж.
Отсутствуют усы из прошлого эстетства,
а взгляд не генерирует кокетство.
Улыбка кроткая, искривлена судьбой,
голос не звонкий от мольбы с собой.
Во внешнем виде видна седая томность,
зато в фигуре появилась стройность.
Исчезла важность и вальяжный вид,
открылась скромность, появился стыд.
Где-то за спиной толпится очередь теней,
мой образ в зеркале — икона прошлых дней.

*

Недели летят быстрее, чем дни,
года скопились ношей тяжёлой,
мы остались совсем одни -
на обочине жизни суровой.
У нашей дружбы не было начала
и в ней отсутствует конец -
нам чувств в любви не доставало
и не был слышен стук сердец.
Сползает старость на виски,
конец желаньям, когда хотелось,
не лезут в горло даже виски,
а жить для удовольствия приелось.
Брожу по памяти прошедших лет,
как в лабиринте без конца и края
и часто смотрю на автопортрет,
когда мечта ещё была живая.
Я понимаю, что не всё произошло,
ещё и силы имеются в избытке,
а старость встретить суждено -
с азартом, в шалостях, с улыбкой.
Тебя прошу, свою улыбку присылай,
пусть как букет не вянет на экране,
тебя всегда хочу увидеть -  так и знай,
я - верный друг, в твоём стакане.

*

Мы в зоне замкнутого круга
и заколдованы внутри,
под стоном памяти недуга
ждём вздоха утренней зари.
Пусть на запад бегут поезда
и радуются хохлацкие рожи,
на вагоне надпись: «Судьба», -
это читает каждый прохожий.
Я знаю: будет тише и тише
и флаг жёлто-синий опущен.
Мы станем мечтать на крыше
о счастье своём в грядущем.

*

Она, как и раньше, захотела
меня согреть своим теплом,
моё измученное тело
и мой холодный, одинокий дом.
Я был в ту ночь сосредоточен -
под тиканье стенных часов
и сексуально озабочен,
не замечая её слов.
Я раздевал её взглядом
в телеграммной щели,
она была где-то рядом,
вот только я был вдали.
Тихо было в нашей спаленке -
густой сумрак и покой,
это просто Ангел маленький,
держал маятник рукой.
Мне приходилось долго ждать,
когда в зеркальной амальгаме,
я взглядом торопился  раздевать -
её нагую сущность на экране.
Она закрывала свои прелести,
а чувства кружили карнавал,
в глазах сияла тайна ненависти,
я жизнью насладился и устал.

*

Я помню в деревне дом,
где лестница во тьму входила,
от ветра звенели стёкла в нём,
ночная тишь по комнатам бродила.
Окно мансарды смотрело вниз,
луч света проникал сквозь щели,
а ветер раскачивал карниз
и мысли о любви всё время пели.
Я там замкнулся и молчал,
вспоминая обильную нежность,
лишь тебя одну вспоминал,
сохраняя свою безмятежность.

*

Мне чуждо перелистывать страницы прошлых дней,
угасших для их автора наверно навсегда,
как тусклые портреты уже покинувших людей
и взгляды женщин, в которых влюблялся иногда.
В свете мгновений я создавал эти строки случайно.
Словно музыка в душе рождались мгновения,
они отзвенели и унесли с собой свою тайну.
Я остался один в потоке бурного времени.
Я живу быстрой жизнью и всегда изменяюсь,
отдаюсь мгновенью, оно открывает новые горизонты.
Я иду от разума к страсти и возвращаюсь,
на моём циферблате ночей возникают экспромты.
Я отдаюсь миру, он входит в меня.
Мне близки звёзды и моря и горы.
Россия - моя вечная и родная страна,
я её сын - маленькая часть русского народа.

*

Я люблю тебя в земном убранстве,
другой нет звезды в пространстве,
во вселенной мне тебя недоставало,
чтоб многозначность мира повторяла.
В твоих глазах много лунного света,
нас воздух пленит по канонам завета.
Мы с тобой не встречались давно,
я ранен тобой, это так суждено.
Страдаю я, и сердце моё бьется,
с твоей любовью жить не удаётся.
Мы тишину любви стережём,
в башне любви себя бережём.
Ты выглядишь совсем невинно,
как персик или колос пшеницы.
Я опишу твой образ мгновенно
на своей открытой странице.
Славная женщина, густой аромат,
какой пейзаж меж твоих колоннад!
Какие чувства мне приходят ночами,
лилий, жасмина касаюсь губами.
Любовь ждёт начала весны,
нежность тела, наготу белизны.
Твой голос постоянно ожидаю,
ногтей касания твоих желаю
и кожу — очищенный миндаль,
хочу целовать через вуаль.
Время покажет нам цветок последний
за пределами мрака и вселенной,
останется живым лишь луч моей любви,
Я и ты, с нами свет отражения земли.

*

Нерифмованная, неритмичная идет болтовня,
никто не воспринимает высказывания как прозу.
По каждой теме беззвучно обсуждается брехня.
Всех возбуждает взаимное недоверие и угроза.
Курсируют модные туда-сюда имена,
публикуют расшифрованные сообщения горя.
Кто не читает открытые письмена,
тот больше начинает трепаться не споря.
Неужели никто не остановит интернет?
Кто-нибудь будет с нами откровенным.
Вой от страха, пронзительный сюжет
разносится стремглав по всей вселенной.
Каждое ухо слышит эхо вранья,
поэтому никто не слышит меня.

*

Вспомни всех великих мертвецов,
чти судьбу и в муках путешествуй.
С диалектикой, причудой гордецов,
радуясь, вперёд иди по ветру.
Тогда получишь не в обиду,
разрушив картинку миража,
свою сияющую Атлантиду,
и успокоится твоя душа.
Спускайся ниже и гордись,
чтоб только было разрешение.
Просто в Атлантиде очутись,
в своём поэтическом видении

*

ИОСИФ БРОДСКИЙ.
 
Монотонное рычание рифм застревает в горле,
их уровень мыслей крайне высок.
Наш путник – известный скиталец по воле
с физической болью треснувших строк.
Словам его отдых немыслим безмолвный -
неуёмный мятежник с маслом во взгляде.
Каторжник искусства и просто бездомный,
его муза парит до сих пор в Ленинграде.
Длинные рифмы строк в мерцании свечей,
клинопись слога в предчувствии ритма,
завораживают истязания любых рифмачей,
величием неповторимого алгоритма.
Он шёл и шёл, не теряя рассудка,
горизонт перед ним загорался стихами.
Ночам доверял больше, чем утрам,
зажигая звёзды своими строками.
Без нимба был похож на рыжего Бога
во всех уголках вездесущего Рима
и создан был из русского слога,
а также из талой водицы для пилигрима.

МЕНЬШЕ ЕДИНИЦЫ.
(из эссе Иосифа Бродского)

Есть правда страшная, но
она вовсе не колет глаза,
её придумали не так давно,
а от неё седеют волоса.
Из-за неё идут на эшафот,
она краткая, ясная, и
ей многим затыкают рот.
Её также боятся трусы и враги.
Жил-был мальчик тогда,
в одной несправедливой стране.
Страной управляли существа,
похожие на выродка вполне.
И был самый красивый Град
с огромной, глубокой рекой.
Вдоль реки стояли дворцы и променад
с изысканными фасадами кругом.

С другого берега город выглядел
словно отпечаток цивилизации,
которая исчезла, как беспредел
в пережитой нами инсинуации.
Каждое утро под радиосводки
о рекордах по выплавке стали
он вставал, съедал хвост селёдки,
под звуки гимна портретам Сталина.
Потом, сломя голову бежал в школу,
где в комнате с портретом вождя,
изучал великий язык, доверяя слову,
слушая ахинею советского учителя.

Попытка смысл жизни постичь,
как старание прошлое воскресить.
То, что он не еврей, был клич,
звучал, как ложь, чего не забыть.
По статусу слово «еврей» -
в русском языке близко к матерному.
Добавишь суффикс и оно быстрей
превращается в ругательное.
Особое значение русская речь
вкладывает в смысл слова «жид».
Жидовская морда, как предтеч
плебеям и быдлу принадлежит.

«Бей жидов» – лозунг для тех,
кто не любит себя умнее,
чтобы уровнять быдло для всех,
истребить надо было евреев.
Судьба слова зависит от контекста,
его тасуют с целью укоротить личность.
Русским присуще чувство от предков,
что воспитала в них амбивалентность.
Быть евреем – не быть в большинстве,
а на Руси большинство всегда было право.
Евреи неправы - раз в меньшинстве.
Конец у правды там - где у лжи начало.

БОЛЬШЕ ЧЕМ НОЛЬ.
(из нобелевской речи Иосифа Бродского)

Писатель отличается от живописца
одинокими мыслями от своего лица,
может быть шорохом и скрипом пера
и частым перелистыванием своего нутра.
Живописец отличается от политика -
отсутствием знания, в чей адрес критика,
нервами, не закрученными в канат,
и невозможностью получать откат.

Политик отличается от читателя
не принадлежностью к среде обывателя,
высоким мнением о себе самом
и частотой попадания в дурдом.
И только неизвестный всем читатель
выглядит, как одинокий журавль
и не отличается ничем от писателя,
из-под которого на миг ушла земля.

Для него книга – необычайна и проста,
как для нашего века изобретение колеса.
Скорость жизни как перелистывание страниц,
навязанный знаменатель и всеобщность лиц
происходит по законам притяжения звёзд,
где бродит муза в пространстве грёз.
Только в царстве воздуха мы делаем глоток,
чтобы мысль после выдоха выражала слог.

Нет на земле вещи безупречней, чем алфавит,
делающий нас гуманнее, когда мозг говорит.
Грамматикой и языком – вот чем живёт разум.
Человек без этого впадает в маразм.
Мы хотим выстроить жизнь наподобие алфавита.
Создать портрет на лоне природы, которая свита.
Мы движемся дорогой фантазии, в своей эклоге,
выстроенной из шагов, разместившихся в слоге.

Мир состоит из вещей, а мы живём мыслями о них.
Вещи уязвимы - их формы суть воображения самих.
Мысли о вещах быстро забываются,
даже если что-то всё время теряется.
Просто наша жизнь, как песня пастушья,
но мы не страдаем от равнодушия.
Мы, пастухи пустоты и четвероногой мебели,
символ красоты - уплывающие за горизонт лебеди.

Там, где вещь кончается,
пустота начинается.
На этом месте любопытство
и начинает искусство.
Искусство общается с человеком тет-а-тет.
Между ним и нами - невозможен запрет.
Интеллектуальное равенство гарантирует природа.
Но есть невидимая преграда.

Не любят искусство те, кто владеет благом,
за его доступность под нейтральным флагом.
Там, где искусство, согласие заменяет равнодушие,
а поголовное разногласие расчленяет единодушие.
Нули, которые управляют властителями блага,
точкой и запятой превращаются в рожицы на бумаге.
Способность творить помогает свою судьбу прожить,
а навязанная благодать заставляет служить.

Мы то, что знаем, делаем, а что не знаем творим.
«To make» заменяет «to create». Шедевр не знает, что мы хотим.
Гений редкая случайность - понимающая истину.
Гений - есть от Бога, точно, Воистину!
Поэт переносит себя стихами в материю,
стихи выносят его за пределы способностей в мистерию.
Там и создаётся шедевр, который всех удивляет.
Нет творческих способностей перед тем, что ужас вселяет.

Мы стихи сочиняем ради любви,
чтобы наследить после себя - "OUI."
Мы выражаем себя в окружающем мире
и выражаем душу свою, обнимая лиру.
Поэт – средство существования языка,
он тот, кем язык жив наверняка.
Язык старше нас - и приспособлен к мутации.
Наши стихи переживут нас даже в иммиграции.

Начиная стихи, мы не знаем конец и берём отсрочку,
язык сам продиктует нам следующую строчку.
С рифмой можно зайти туда, где никто не бывал.
Качество поэзии определяет языка потенциал.
Колоссальный ускоритель – это стихосложение,
мы попадаем в зависимость от этого явления.
Поэзией мы на всё проливаем свет.
Человек, зависимый от языка, – и есть поэт.

НА КОНЧИКЕ ПЕРА

Преемственность ведет к стихосложению,
она помогает избегать клише,
что придает искусству двойное ускорение,
хранить увиденное в памяти, в душе.
Поэзия не баловство и даже не искусство,
это нашего языка, эволюционный маяк.
Овладев с детства языком, человек искусно
преследует цель генетики. Поэт есть маньяк!
В основном, человек не достигает полных знаний
и не научился нагружать свои фразы смыслом,
чтобы исцелять людей от всяческих страданий
и приносить им радость в чертах гуманизма.
В душу не зайдешь, пока не осознаешь строки,
никакая память не утешит в забвении плоть
и не сделает финал менее горьким,
пока не войдет по генам в кровь.
Наше общество, как безъязыкую семью,
везет без расписания поезд в никуда,
и только чтение поэзии дает стезю,
для прогресса умственного труда.
Стихи доступны огромной аудитории,
в финале читатель постигает откровение,
так как, стих полноценен в теории
и раскрывает деятельность разума и творения.
Поэзия использует ритм языка,
который сам по себе приводит к откровениям.
Во время чтения, поэт проникает в тебя
и когда закрываешь книгу, то с сожалением
не можешь чувствовать себя неистово.
В этом и заключается суть всей эволюции.
Ее цель, красота, дающая истину
и, объединяющая разум, и чувства во времени.
Красота может быть воплощена только в словах.
Человек не способный к адекватной речи,
прибегает к насильственным действиям в делах,
расширяя словарь кулаками и картечью.

*

Как будто ртуть лежит под языком,
она и говорить не может ни о чём,
её статичность покрытая листом,
как белая статуя, зима ей нипочём.
После снега нет ничего заметней,
чем вереск за множество столетий.
Вот, что значит круг по году,
возвращение в свою погоду.
Нет Пигмалиона, есть свобода.
Пупок обнаженный виден всегда,
как белый осколок у ледника,
всего пять букв: «никогда».
Значит урождённая в рутине богиня,
знает цвет сердца, температуру колена,
есть алебастр, в котором смело,
выглядит, словно изнутри дева.

*

Я дважды просыпался этой ночью
и подходил к подоконнику окна.
Фонари дорогу освещали точкой,
как фрагменты пропущенного сна.
Я мечтал лишь о тебе, с ребенком,
не давая утешения себе,
испытал свою вину невольно,
за жизнь возникшей в животе.
Ночь шла, уже близился рассвет,
перемещаясь медленно к окну,
я отключил горевший всюду свет,
тебя оставив в нём одну.
В темноте, во сне, ты терпеливо,
без мыслей о брани ожидала меня,
без вынужденного, где-то перерыва,
я к ней вернулся на исходе дня.
Мы обвенчались с ней на этом свете,
игру в любовь не видно в темноте
и только ангел наш, и наши дети,
есть оправдание нашей наготе.
В какую-нибудь будущую ночь,
ты придёшь ко мне, усталая, худая
и я увижу сына, или дочь,
ещё без имени, их нежно обнимая.
Свет ночью выключить не очень то спеши,
за то, что я не прав и нет моей вины,
оставшись за стеной и в царстве тишины,
попал в зависимость я от желания страны.

*

Нынче ветрено, с перехлёстом волны гремят,
падают, изменяя своё место, как и прежде,
меняя цвет, двигаясь гребнем ко мне наугад,
ещё непонятнее, когда подруга меняет одежду.
Девицы утешают нас до некого предела,
не двинуться дальше, чем локоть, колено,
красота великолепней, чем само тело,
объятия же невозможны, когда есть измена.
Мой друг! Я посылаю вам почтой для чтения.
Как столица, мягкая кровать, тревожные пробуждения?
Как Цезарь? Все еще интригует? Что делает?
Кажется, все еще влияет, да интригует.
Сижу в своём саду при лунном свете,
на месте слабых и сильных на планете,
нет служанки, приятелей, знакомых,
занимает господство насекомых.
Здесь когда-то был уволен азиатский купец.
Умер внезапно от малярии, настал его конец.
Он был умным торговцем и очень порядочным,
бизнес достался ему по причинам загадочным.
Рядом лежит легионер в могиле под плитой,
даже здесь нет таинства, мой дорогой.
Он мог умереть сто раз, но умер старым,
славу в битвах принёс Империи с забавой.

Действительно, может курица и не птица,
но с её мозгами хлебнёшь ты горя,
если вам повезло в Империи родиться,
то лучше жить в провинции у моря.
Вдали от Цезаря и очень далеко от бури,
не стоит дрожать, бояться, спешить притвориться.
Вы говорите, что прокуроры есть мародеры,
но я предпочел бы выбрать грабителя, чем убийцу.
Под угрозой, чтобы с вами оставаться,
требовать сестерцию из плоти, которая покрывает нишу,
я согласен, давайте будем торговаться,
что то же, как зачистка от собственной гальки крыши.

Вы говорите, что я утечка? Ну и где же лужа?
Оставлять лужи, со мной такого не бывало,
как только будешь возле своего мужа,
то он оставит пятна на ваше покрывало.
Вот мы и прожили уже больше половины,
как старый раб только что сказал в таверне:
«Возвращаясь, мы видим только старые руины».
Его взгляд был варварским, но откровенным.
Я был на холмах, а теперь отдался цветам.
Надо бы налить им воды, но нет её в кувшине.
Как в Ливии, в моем адресе, или где-то там?
Возможно, мы все еще на войне, а не в мире.
Помните друг, сестру прокуратора девицей?
Сама тощая, с такими пухлыми ногами,
вы спали с ней тогда, ведь она стала жрицей.
Жрица, вот адрес, готова встретиться с вами.
Приходите, выпьем вина, съедим оливки с хлебом,
или сливы, расскажете о нации известия.
В саду можете поспать под ясным небом,
я расскажу вам, как называются созвездия.
Адрес ваш, когда-то поданный на добавление,
в скором времени возместит ваш старый долг.
Возьмите под моей подушкой сбережения,
у меня немного, на похороны хватит в прок.
Самостоятельно прокатитесь по горячим следам,
до их дома прямо на самой окраине.
Предложите им цену, чтоб они радовались вам,
тогда они получат за плач тоже самое.
Листья Лавра зеленые, что заставляют содрогнуться.
Широкая дверь, много пыли, крошечное оконце,
длинная, пустая кровать, кресло, хочется оглянуться.
Вокруг обои, ткань выцвела под лучами солнца.
Ветер, лодка борется с ним около мыса,
ревёт залив за чёрным забором соснового леса.
Птица стрекочет в гриве кипариса,
Плиний сидит на скамье без всякого смысла.

*

На севере я на лугу лежал
и смотрел на красоту небес,
сразил меня и сразу наповал,
вид щелей в облаках вразрез.
По лугу брела хмурая вдова,
с венком из белого клевера,
в мою сторону она тихо шла,
мечтая любовь найти на севере.
Я на ней женился в конечном итоге.
Блестела как снег её белизна.
Венчались мы в гранитном приходе,
свидетелем нашим была сосна.
Она плыла, наслаждаясь собой,
в озере с берегом овальным,
обрамлённым в зеркале скобой,
я чувствовал себя нормально.
Ночка упрямой была, её волос на подушке моей,
лежал каштановым пучком, солнечных лучей.
Теперь я очень далеко, но чувствую её взгляд,
«Голубую ласточку» она поёт, я рядом быть бы рад.
Тень вечернего лета, луг лишала плавно,
ширины и цвета, наступала прохлада.
Когда-нибудь и я умру, смотря на звёзды в даль,
там увижу Венеру свою, меж нами никого, а жаль!

*

Страница, растрепанные волосы, мечи и огни,
зёрна и жернова, стук и тихий шепот,
Бог спасает особенно слова жалости и любви,
это единственное, что Он хочет.
Жесткий пульс, кровь издаёт равномерный стук.
Нежно рождаются чувства только у муз.
Жизнь настолько уникальна, что из смертных губ,
звучит яснее, чем из божественных уст.
Великой душе, я за границей поклонился встрече.
Ваша тлеющая часть, спокойно покоится на родине,
которая, благодаря вам получила свой дар речи,
в глухонемом, космическом океане, в его глубине.

*

В невиданном голубом тумане,
стою на каменной кладке.
Кораблик в огнях "Зурбагана",
плывёт в Александровском парке.
Лампа и желтая роза,
возникнув готовы отпрянуть,
люди обожают угрозы
и у ног незнакомца кануть.
Живут в таком голубом тумане,
сборище пьяниц и кучка психов.
Турист делает снимок на память,
выехав из города, ему не спится.
На улице Ордынка найдёте
с лихорадочным гномом такси
и мёртвых предков поймёте,
глядя на купола. Боже спаси.
Поэт по городу не спеша гулял,
рассекая в голубом тумане.
За ним швейцар тайком наблюдал,
находясь в гриппозном дурмане.
Старый и красивый кавалер
двигался без внимания,
появился свадебный эскорт,
в густом, голубом тумане.
За рекой видно движение,
коллекция блюзов в моменте.
В желтых стенах отражение,
безнадежного, еврейского акцента.
В воскресение, переезд, в отчаянии
от любви, до Нового года и потом,
какой-то девушке, вам нет внимания,
не понимая, почему она в голубом.
Затем город уходит в ночь,
поезд в серебристый плюш одет.
Бледный мороз, сквознячок,
покрывает лицо, чтоб краснеть.
Подходят всем сотовые окна,
запах халвы, сушеный виноград,
сочельник несёт чья-то жена,
пироги на масленицу в рядах лежат.
Смотри, Новый год переходит в синий цвет,
морской волной на город из вне,
как будто здесь может быть хлеб и свет,
в такой необъяснимой голубизне.
Счастливый день и что-то осталось,
будто ваша жизнь может начаться снова,
словно жизнь правильной оказалась,
вправо раскачиваясь и обратно влево.

*

Когда произнесём «будущее» однажды,
рой мышей вырвется из русского языка,
отгрызая кусок зрелой памяти, дважды,
как дыру, как кусок настоящего сырка.
После всех этих лет, вряд ли так важно,
кто стоит в углу, скрывшись за портьерой,
ваш ум звучит по серафическому несуразно,
только шелест мозгов слышим отменно.
Жизнь никто не оценит, как у этой лошади пасть
с обнаженными зубами и усмешкой на каждой встрече,
то, что осталось от человека, составляет часть,
его разговорной части, то есть части речи.

*

Список наблюдений. В углу много тепла.
Взгляд оставляет впечатление на всё, где он обитает.
Вода есть самая публичная форма стекла.
Человек страшнее, чем его скелет и он это знает.
Нигде, не встречают зимний вечер с вином.
Черное крыльцо сопротивляется жестким нападениям.
Разве можно вычислить объём тела локтем,
или осколок ледника изучать, словно это морена.
Таким образом, тысячелетие несомненно выставляет,
ископаемый двустворчатый моллюск, попавший в марлю.
Ткань с печатью губ, под печатью бахромы, впечатляет,
бормотание: «Спокойной ночи» оконному шарниру.

*

Муза чувствует и всегда знает,
когда аплодировать во время сна,
если девушка в шарфике пожелает,
лучше создавать свои письмена.
Слова не поднимутся, как стержень, или брёвна,
воссоединяясь с гнилью старой рощи,
или как яйца, растекутся на сковородке ровно,
замочив лицо и наволочку слезами ночью.
Ты согрелась за шестью вуалями немного,
в твоём бассейне на дне блуждает боль,
рыбы в удушье от чужого и голубого,
мои губы поймали то, что было с тобой.
К моей лысой голове были пришиты уши зайца,
в лесу ради тебя, проглотил бы и капли свинца,
в масленичном водоеме, я бы подпрыгнул до лица,
из гнилых коряг, как это получилось у Тирпица.
Но это не поднос официанта, не на картах он играет,
не определить, где волосы становятся серого лоска,
есть более синие вены, чем те, где кровь набухает,
не говоря уже о самой отдаленной клетке мозга.
Мы расстаемся навсегда, мой друг, это предел.
На твоей желтой подушке нарисуй пустой круг.
Это не для меня, нет в рабстве внутренних дел.
Посмотри это быстро и сотри все каракули вокруг.

*

Через год я вернулся на место битвы,
об этом вспомнили птицы взметнувшие в небо,
смотришь на их крылья, они точно лезвия бритвы,
а тень сумерек переходит в рассвет, непременно.
Сейчас там торговое место, остатки бронзовых изделий
из загорелых нагрудников, умирающий смех, ушибы,
слухи о новых заповедниках, воспоминания об  измене,
отмытые баннеры и отпечатки тех, кто ещё живы.
Сохраняя архитектуру, развалины кишат людьми,
не такое уж величие и этого не стоит бояться,
их сердца отличаются от чёрной пустоты,
ведь мы можем сталкиваться, как слепые яйца.
На рассвете, никто не смотрит на лицо, это грех.
Я часто иду пешком к забытому памятнику в народе,
в своих длинных снах он говорит мне: «Шеф, шеф»
и читает «в печали», или «вкратце», или «в подходе».

*

Отель, в котором выход заметней прихода,
мерзкий, октябрьский дождь моросит
и падает на неприкрытые участки мозга.
В этой стране плоские реки укрыты в гранит.
Пивная вонь Германии, водорослей, изначально,
висят в воздухе, как страниц обмусоленные углы.
Коронер появляется ранним утром пунктуально
и прикладывает своё ухо к рёбрам, но увы,
регистрирует начало загробной жизни,
уже под нуль остывшего тела,
кожа приняла вид барской белизны,
а кудряшки отрасли ещё быстрее.
В тот же час обворачивают всё тело её,
в прачечной подвала в постельное бельё.

*

Вот девушка из опасного города,
её темная, короткая стрижка,
не позволяет ей хмуриться гордо,
когда ранен её парнишка.
Она складывает как парашют воспоминания,
пришло время урожай собирать
и готовить овощи дома. Она от отчаяния,
стреляет там же, где и едят.
В этих местах небо больше, чем земля,
отсюда её голос и взгляд,
окрашивают сетчатку в серые цвета,
разряжая полусфер заряд.
Она юбку до своих колен одевала,
с разрезом, поддерживая шарм.
Я мечтаю, чтоб она любила, или убивала
потому, что город слишком мал.

*

Всю жизнь он изобретал и строил.
Вот теперь Королева Крита,
тёлка королевских рогоносцев,
теряется в коридорах лабиринта,
от взглядов любопытного потомства.
Его лётное устройство он приспособил,
для короля, а сын его на том пути погиб,
свалившись в море, как Фаэтон.
Здесь на песке в Сицилии старец сидит,
не может больше передвигаться он,
хотя по воздуху он конечно полетел бы.
Он убегал всю жизнь от своих изобретений,
будто стремился избавиться от их чертежей,
словно ребёнок стыдящийся родителей,
как страх репликации, или ангела хранителя.
Волны бегут, исчезая в песке, как цели,
за ними видно бивни местных гор,
но он уже в юности придумал качели,
соединив переход движения в затор.
К своей хрупкой лодыжке старик привязался,
изогнулся, не теряя длинной нити створ,
выпрямился и с ворчанием к Аиду помчался.

*

Солнце опасной мощью,
скользит своими лучами,
по мачтам дрожащей рощи,
загнутых к земле волнами.
В морозных днях февраля
на Крещенские заливы,
короткий месяц ведёт себя,
более жёстко чем другие.
Мой Дорогой, завершаем
нашу парусную регату.
Земной шар перемещает
нас к нашему каземату,
где в дыму, в горящей схватке,
проходят ужасные сны,
в деревянной, детской кроватке,
только огонь не боится зимы,
а золотодобытчик кочегарит
печь, дымоход и резец,
гривы огня цветом правят,
приближая конец.
Темнота наполняет облаком,
комнату, непрестанно раздражая,
развалившегося, совсем голого,
маленького человечка, ублажая.
Просто невозможно ту чашку
держать пальцами за рукоятку.

*

Я говорю, что судьба без оценки играет,
Триумф готического стиля на глазах исчезает,
кому нужна рыба, если у вас есть икра,
а в наличии имеется кокс и трава.
Я сижу у окна, снаружи осины запил,
не часто любил я, но очень любил.
Я говорю, что лес состоит из чащи деревьев.
Кому нужна девушка, если она уже на коленях?
Поднятая в современную эпоху больная пыль,
заостряет русский взгляд на Эстонский шпиль.
Я сижу у окна, ем готовые блюда,
был счастлив я, но больше не буду.
Я написал, что лампа со страхом видит цветок,
ещё Евклид думал, что точка геометрии исток,
а у любви, как поступка не хватает глагола,
она ничтожность времени, суть разговора.
Я сижу у окна и пока я сижу и мечтаю,
с улыбкой молодость свою провожаю.
Я утверждаю, что лист разрушает почку,
всё плодородное падает в паровую почву,
плоское поле есть не вспаханная равнина,
природа разметает семена не в цель, а мимо.
Я сижу у окна, прикрыв руками колени,
мои маленькие компании - мои тяжелые тени.
Я был не в духе и свою песню хрипел,
так хор не смог бы, он просто не спел.
В этом разговоре нет никакой тревоги,
никто не закидывал мне на плечи ноги.
Я сижу у окна, вижу волны экспресса,
вокруг темнота и штормовая завеса.
Я лояльный субъект своих прожитых лет,
гордо признаюсь, мои идеи, лучший их след,
второсортные и может ли будущее их принять.
Я сижу в темноте и мне трудно понять,
что трофеи борьбы с моим удушьем от сна
хуже чем тёмная внутренность, чем темнота.

*

Хочу видеть тебя здесь дорогая.
Желаю, чтобы и я был там.
Мечтаю, чтобы ты сидела нагая,
а я с тобой присел на диван.
Носовой платок пусть будет твой,
а слеза на подбородке у меня,
хотя быть может этот дикий вой,
наоборот был только от тебя.
Хотел бы видеть себя здесь.
Желаю, чтоб ты рядом ожидала.
Хочу с тобой в своей машине сесть,
чтобы передачу ты переключала.
Мы находимся в разных местах,
на неизвестных для нас берегах,
давай переделаем всё обратно,
как раньше, нам было очень приятно.
Хотел бы видеть тебя здесь дорогая.
Желаю, чтобы и я здесь был.
Как жаль, что астрономии не зная,
глядя на звезды я открыл,
что приливы и отливы делает луна,
вздыхая и смещаясь в полудрёме.
Хотел бы я, чтоб четверть лиры была
и набирать пальцем твой номер.
Хотел бы видеть тебя здесь у дороги,
в этом полушарии,
когда я сидел бы на пороге,
потягивая пиво Баварии.
Вечер, солнце садится,
пацаны кричат и чайки рыдают.
В чем же смысл забыться,
если за тем последует смерть дорогая?

*

Когда-нибудь должен возникнуть язык,
в котором слово «яйцо»
сократится до «О»,
Итальянский к этому почти привык.
Алигьери считал его «uova,»
что это самая здоровая еда,
деля эту слабость с тенорами
и с их грушевидными торсами,
которые вместе с сопрано -
суть воплощения «La Skala.»
То же скажу о реальных, немецких поэтах-романтиках,
которые каждую строчку начинают, как завтраки
и конечно же о заносчивых математиках,
удрученных бесконечностью, её запахом,
чьи непорочные нули и ноли
ничего, никогда не снесли.

*

Потомки будут игнорировать твоё имя
и не взойдёт звезда над головой,
утомлённые звуки не станут другими,
как хриплый рёв пучины штормовой.
Упадут тени и от усталых глаз,
прикроватная свеча угаснет,
календарь минует ночь на этот раз
и быстро запас свечей иссякнет.
Что нам скажет ключ скрипичный?
Долгая, известная мелодия,
будет снова очень мелодичной,
как ночная, лунная рапсодия.
Пусть звучит мне в одинокий час,
как благодарность губ и глаз,
за то, что заставляет нас
на небо глянуть не в последний раз.
Ты мерцаешь молча у стены,
запасов нет и кончились подарки.
Понятно, что мы уже стары
и доверяя предсказаниям гадалки,
уже поздно для свершения чудес,
но вдруг заметишь глаз смотрящий,
поймёшь, что взор идёт с небес,
а жизнь есть подарок настоящий.


******************************************

   – 0 –
                Текст напечатан с сохранением
                орфографии и пунктуации оригинала текста.
–  “ Б Е Н Д Е Р И А Д А ” –
/Юморник в двух частях, без пролога и эпилога ./
П Е Р Ц Е П И З Д А Т – 1978  год.

ПОЧТИ НАЧАЛО !
1 февраля лучшие умы Перцепции Панацеи собрались на свой первый Консилиум, чтобы прикинуть ухо к носу, то есть обсудить регламент к Посвящению в физики.
“У нас есть все, но с другой стороны у нас ничего нет, ” –
- сказал один из них.
В нашем распоряжении были: ручка, бумага, сигареты.
Все то, что вы сейчас увидите, рождалось в великих муках.
Прототипы наших героев “ВЫ”,“МЫ”, и “ОНИ” /герои Ильфа и Петрова/

И так, наше представление посвящается тем, кто поступил в АГУ 1975 – 1977 годах.
                _____________________________
– 1 –
АВТОР: В уездном городе “Б”, в одном из высших учебных заведений,               на одном из факультетов был настолько маленький конкурс, что казалось, молодежь этого города по окончании десяти классов непременно должна поступать на этот факультет. На самом деле в уездном городе “Б” молодежь оканчивала десять классов и поступала на другие факультеты. Впрочем кого-только бог не послал туда в августе 1977 года.

АВТОР: И Н Ф О Р М А Ц И Я   К  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю

/ Луч света на сцену, там общежитие АГУ./
АВТОР: Общежития сего учебного заведения были незавершенными, архитектурными заведениями 20 века, находящимися в местах не столь отдаленных, но на достаточном расстоянии, чтобы на его счет можно было списывать все опоздания на занятия. Как и во всяком заведении гостиничного типа на дверях стоял швейцар, он же комендант, кастелянша, водопроводчик и прочее, прочее, прочее.
У всех входящих он требовал пропуск, но если ему пропуск не давали, то он пропускал и так.
ШВЕЙЦАР: Пароль.
БЕНДЕР:      Москва
ШВЕЙЦАР: Неправильно. Барнаул. Проходи.
/ Бендер проходит в комнату и мерит ее метраж./
БЕНДЕР:      Нет это не НГУ.
/ Появляется Киса Воробьянинов, предъявляет пропуск и проходит крадучись к одной из комнат./

АВТОР: И Н Ф О Р М А Ц И Я   К  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю
Ипполит Матвеевич Воробьянинов, он не великий комбинатор, но тоже жулик.
КИСА: Мсье, я не жулик, я студент!
/ Подходит к комнате и шепчет./
– 2 –
КИСА:      Дорогая, в полночь у  несгораемого шкафа!
/ В комнате раздается идиотский смех, Киса крадучись скрывается. Свет на вахтера, появляется Шура Балаганов, вешает вместо пропуска на метлу кепку, проходит забирает кепку, встречает Бендера./
БЕНДЕР:     Явление Христа народу.
БАЛАГАНОВ:
Я сын  академика Капицы Петра Леонидовича.
АВТОР: И Н Ф О Р М А Ц И Я   К  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю
                Шура Балаганов – типичный тип, ноги студенческой молодёжи. Согласно конвенции сынов академика Капицы ему выпало учиться в АГУ.
/Бендер замечает Паниковского с гусем на подносе./
БЕНДЕР:     Встаньте! Снимите шляпы и обнажите головы, сейчас состоится «Внос» тела.
/Бендер и Балаганов затаскивают Паниковского в комнату, раздаются удары, из комнаты высовываются ноги Паниковского./
ПАНИКОВСКИЙ:
                Вы жалкие, ничтожные люди! Отдайте моего гуся, я его грудью скормил.
/Вылетает из комнаты появляется кость, Паниковский протягивает рот, но кость исчезает, появляется фига. Паниковский уползает./

АВТОР: И Н Ф О Р М А Ц И Я   К  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю
                Михаил Самуэльевич Паниковский – это бывший слепой самозванец, гусекрад, нарушитель конвенции, аппендицит студенчества.
/Свет в комнату там лежит О.Бендер и сидит Ш.Балаганов./
БЕНДЕР:     Вы конечно стоите на краю финансовой пропасти.
БАЛАГАНОВ: Это вы на счёт денег? Денег у меня нет уже целую неделю.
БЕНДЕР:   В таком случае вы плохо кончите молодой человек, финансовая пропасть самая глубокая из всех пропастей, в неё можно падать всю жизнь, Шура.
БАЛАГАНОВ: Что же делать? Как снискать хлеб насущный?
                – 3 –
БЕНДЕР:    Надо мыслить. Меня например, кормят идеи.
АВТОР:      Идея I.
БЕНДЕР:    Можно сделаться многожёнцем, и спокойно переезжать из вуза в вуз, таская за собой новый дипломат с захваченными у дежурной невесты ценными вещами. А можно...
АВТОР:       Идея 2.
БЕНДЕР:     Завтра же пойти в Алтайское отделение союза художников                и предложить им взять на себя распространение гениально задуманной, но пока не написанной мной картины «Студенты пишут докладную ректору об ... по популярной картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».
                В случае удачи этот вариант может принести 7528 руб. чистой прибыли.
БАЛАГАНОВ:
                Столько денег на блюдечке с голубой каёмочкой.
/Балаганов обнимает Бендера, Бендер отталкивает его./
БЕНДЕР:     А я?
БЕНДЕР:     Шура! Есть у меня седые волосы?
БАЛАГАНОВ:
                Никак нет.
БЕНДЕР:     Значит будут. Нам предстоят великие бои.
АВТОР:      И был день, и пришла ночь. И решил Остап, что пора спать. После очередного розыгрыша спального места, взошла луна и наступила тихая общежитская ночь.
/Поднимается луна. На сцене три комнаты, из одной торчат пять ног, четыре из них в ботинках, одна босая. Включается громко музыка. Из одной комнаты раздаётся вопль./
ВОПЛЬ:      Ну дайте же человеку поспать!
/Музыка выключается. Босая нога со скрежетом чешет ботинок. Из комнаты вновь раздаётся вопль./
ВОПЛЬ:      Ну дайте же человеку поспать!
/Нога прячется крадётся Паниковский, подходит к комнате БЕНДЕРА и закидывает туда пачку сигарет./
– 4 –
ПАНИКОВСКИЙ:
                Возьмите меня я хороший.
/Заходит в комнату. Раздаются поцелуи………….
По коридору крадётся Киса с 3 томом Фихтингольца./
АВТОР:     Наступил комендантский час.
/Киса застывает в позе дискобола. Проходит комендант и подметает Кису. Уходит./ Киса проходит в комнату./
Киса:       Любимая, эй.
/Из комнаты появляется череп. Киса обнимает его, но когда замечает его./
АВТОР:     Ипполит Матвеевич издал звук открываемой двери.
                /Некто подходит к комнате./
НЕКТО I:  Ну кто там ещё.
НЕКТО 2:  У вас чернила есть?
НЕКТО I:   Идиот какие чернила в три ночи.
/По коридору прогуливаются влюблённые./
РОМЕО:     Я люблю тебя!
ДЖУЛЬЕТТА: Хамишь парниша!
РОМЕО:      Давай поженимся.
/ Из комнаты раздаётся идиотский смех. Влюблённые уходят./
/Появляется Некто 2, с трёх литровой банкой чернил./
НЕКТО 2:    Я вам чернила принёс.
НЕКТО I:    Ну дайте же человеку поспать!
НЕКТО 2:    У тебя картошка есть?
НЕКТО I:    Есть, есть.
НЕКТО 2:   Толпа; Картошка!
ТОЛПА:      У – У – У – У – У – У– У
/В комнату к Некто врывается Толпа. Раздаётся чмоканье, чавканье./
НЕКТО I:    Ну дайте же человеку ……….
АВТОР:      Взошло солнце и наступило бурное, трудовое утро.
/Тишина, раздаётся храп. Появляется Гаврила./
– 5 –
ГАВРИЛА: Любил Гаврила спать подолгу,
                но на занятиях не спал,
                Ночами тоже он не спал,
                Хотя любил поспать подолгу.
НЕКТО I:     Проклятый поэт, ну дадут ли человеку поспать.
/Гаврила, обидевшись пишет записку и вешает её на дверь недовольно
АВТОР:       По решению Студсовета в общежитии царила взаимопомощь.
/Появляется первый студент, читает объявление./
СТУДЕНТ:  Ради бога и декана, разбудите в 6-00. Заранее благодарю.
/Студент стучится./
НЕКТО I:     Ну дадут человеку поспать!
СТУДЕНТ: Подъём!
НЕКТО I:     Кретин, мне во вторую смену.
АВТОР:       До занятий осталось 30 минут. /Храп./
                До занятий осталось 10 минут. /Храп./
                До занятий осталось 4,3,2,1 /Храп./
НЕКТО 2:    Ну вот проспали.
/На сцену выползают заспанные студенты. Под музыку уходят./
ТОЛПА: /поёт/ Соловей, соловей, пташечка,
                Канареечка сессию сдаёт,
                Эх! Раз сдаёт, два сдаёт, три сдаёт,
                На четвёртый декан уж не даёт.
АВТОР:        И толпа стремительным домкратом ринулась на лекции.
/В комнате в позе Роденовского мыслителя сидит Бендер./
АВТОР:        Бендер знал, что сегодня воскресенье, но не знал, знает ли об этом автор.
/Музыка./
АВТОР:         В 9-45 по направлению к сан узлу перемещался тов. Коробейников. Отличный отличник. Он знал всё, правда о себе он знал меньше, чем о других.
/Коробейников проходит, его останавливает Бендер, Коробейников открывает рот Бендер закрывает./
БЕНДЕР:      Вы тов. Коробейников?
/Коробейников открывает рот, Бендер закрывает
БЕНДЕР:      А что, тов. Коробейников есть в общаге невесты?
– 6  –
КОРОБЕЙНИКОВ: М м м м м м м м ……………
БЕНДЕР:     Ближе к телу как говорит Мопассан, сведения будут оплачены.
КОРОБЕЙНИКОВ: Кому и кобыла невеста.
БЕНДЕР:     Мне нужны их адреса.
КОРОБЕЙНИКОВ: Сколько.
БЕНДЕР:     Все.
КОРОБЕЙНИКОВ: Нет сколько платишь?
БЕНДЕР:     Один за штуку.
КОРОБЕЙНИКОВ: Побойтесь бога, они же рыбные.
БЕНДЕР:     Больше двух не дам. Беляш студенту дорог.
/Коробейников отдаёт картотеку Бендеру и убегает в санузел. Бендер зачитывает./
БЕНДЕР:     Эллочка Щукина, Мадам Грицацуева, Варвара Лоханкина,  Ягуар Петрович Горило.
                Лёд тронулся господа присяжные и заседатели!
КОРОБЕЙНИКОВ: /Высовывается из санузла./
                А-А! В общежитии есть жулики. А-А,…………….
АВТОР:       Остапа Бендера понесло в открытое море приключений.
                Над которыми летали чайки его идей.
АВТОР:       Бендера кормили идеи, Балаганов и Паниковский питались их  объедками.
БАЛАГАНОВ: Бендер, меня скоро выгонят.
БЕНДЕР:     И правильно сделают, Шура, вы были когда-нибудь в армии? Там все ходят исключительно в зелёных штанах.
ПАНИКОВСКИЙ: Армия, армия. Поезжайте в Киев, обязательно поезжайте
БАЛАГАНОВ: Какой там Киев, почему.
ПАНИКОВСКИЙ: Нет вы поезжайте и спросите.
Бендер:        Ну я был в Киеве.
ПАНИКОВСКИЙ: А вы во Владивосток и спросите, как там Паниковский отмазывался от армии.
БАЛАГАНОВ: Меня не интересует чем вы там мазались, меня интересует как мы будем пересдавать наши экзамены.
– 7  –
БЕНДЕР:    Пока знания ходят по миру, они должны где-то скапливаться.
АВТОР:      На безмятежном, не вспаханном лбу Балаганова образовалась глубокая морщина.
БАЛАГАНОВ: Я знаю такого отличника.
БЕНДЕР:     Идите, идите я подаю только по субботам.
БАЛАГАНОВ: Честное слово, мосье Бендер.
БЕНДЕР:     Кстати кто это.
БАЛАГАНОВ: Корейко.
БЕНДЕР:     Подайте сюда вашего подпольного Ландау, сейчас вы его будете раздевать. Ох уж мне эти принцы и нищие.

АВТОР:      И Н Ф О Р М А Ц И Я   К   Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю.
                Александр Иванович Корейко, он знал два способа сдачи экзаменов; по шпаргалке и вообще не сдавать, причем до второго дела обычно не доходило.
ПАНИКОВСКИЙ: /Заходит сзади Корейко./ Руки вверх!/ Бодро/
КОРЕЙКО: Что?
ПАНИКОВСКИЙ: Руки вверх!! /Испуганно./
АВТОР:      Тот час же он получил короткий очень болезненный удар в плечо и упал /Свет лежит Паниковский./ Когда он поднялся, Корейко уже вцепился в Балагановым, оба тяжело дышали, словно перетаскивали рояль. /Свет оба у пианино./
БАЛАГАНОВ: За что вы меня бьёте. Я вас не знаю.
АВТОР:      Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища
АВТОР:      побоища и сзади запустил обе руки в карманы отличника./Свет, куча./ Корейко лягнул его ногой, но было поздно. Железная коробочка, набитая шпаргалками, перекочевала в карман Паниковского.
ПАНИКОВСКИЙ:
                Бежим!
АВТОР:       Последний удар Балаганов получил в спину.      
– 8  –
/Общежитие, этажи, комнаты. Появляется розовая свинья./
АВТОР:      На утро в общежитии имени монахов «Ильфа и Петрова» из села Большие Иван Семёновичи прибыл отец Фёдор, дядюшка Эллочки Щукиной.
/Появляется отец Фёдор со свиньёй, сетками, тюками. Киса вешает объявление. Отец Фёдор читает его./
ОТЕЦ ФЁДОР:         Тов
                Все на проф-
                Собрание
                Не допуская опоздания!
/Деловой походкой проходит Остап Бендер./
ОТЕЦ ФЁДОР: Не соблаговолите ли вы, милостивый государь поставить меня на путь истинный. Где здесь проживает моя племянница, Эллочка Щукина.
АВТОР:          Остап понял, что он сейчас сможет заполучить приданное Эллочки, не заполучив саму Эллочку.
БЕНДЕР:        Она теперь не Щукина, парниша, она Бендер.                Хо-хо!
ОТЕЦ ФЁДОР:    Жуть!
БЕНДЕР:        Хамишь парниша!
БЕНДЕР:        Толстый и красивый!
ОТЕЦ ФЁДОР: Подумаешь у тебя вся спина белая! Где Эллочка?
БЕНДЕР:        Какая Эллочка? А Эллочка! А как вы относитесь к стройотрядам?
ОТЕЦ ФЁДОР: Э-э-э-э-э-э-э……………………….
БЕНДЕР:        Вы слышали про канал «Амур-Кулунда и обратно»?
ОТЕЦ ФЁДОР: Э-э-э-э-э-э-э……………………….
ОСТАП БЕНДЕР: Я осуществлял общее руководство.
ОТЕЦ ФЁДОР: А свинарник можете?
БЕНДЕР:        Вам какой: двухэтажный, с верандой или в стиле доисторического материализма, а может в стиле классической политэкономии.
ОТЕЦ ФЁДОР: Когда начнём?
БЕНДЕР:        Готовьте мрамор, божья коровка, и ждите. СУ-8 нам поможет. И не бойтесь, здесь не церковь, вас не обманут.
/Проводит радостного отца. Начинается подготовка к собранию./
АВТОР:          Единственное, чем отличаются люди от животных это любовь к собранию. У животных есть только стада, табуны, стаи, рои, и косяки, но никогда не бывает собраний.
– 9  –
/На сцене лекторский зал с кафедрой, развешены лозунги:/
«ВСЕ НА КОНФЕРЕНЦИЮ ГЛУХОНЕМЫХ»
«ПО БОЛЬШЕ ВНИМАНИЯ РАЗНЫМ ВОПРОСАМ»
«ВСЕ НА БОРЬБУ ЗА ЗДОРОВОЕ ГУЛЯНЬЕ»
«ПОЦЕЛУЙ ПЕРЕДАЁТ ИНФЕКЦИЮ»
                Л Е К Ц И Я
ПАНИКОВСКИЙ: Товарищи! Пора дать отпор вредным чуждым теоретикам о том,  что гулять можно просто так, вообще.
                Пора наконец осмыслить этот гулятельный-созидательный процесс, который некоторыми вульгаризаторами опошляется названием прогулки. Просто так гуляют коровы,/Смех./                собаки /Громкий смех/, кошки /Смех всего зала/. Мы должны, мы обязаны дать общественно-полезную нагрузку каждой студенто-гуляющей единице. И эта
ПАНИКОВСКИЙ: единица должна, товарищи студенты, не гулять, а должна проводить огромную прогулочную работу!
НЕКТО:       Правильно!
ПАНИКОВСКИЙ: Кое-какие попытки в этом направлении у нас имеются.                Вот проект товарища Горилло Ягуар Петровича.
НЕКТО:       Молодец!
ПАНИКОВСКИЙ: Что предлагает товарищ Горилло? Товарищ Горилло предлагает повесить на списку каждого студенто-гуляющего художественно-выполненный плакат на какую-нибудь актуальную тему: студенческую или госстраховскую. Например:
“ПОКА ТЫ ЗДЕСЬ ГУЛЯЕШЬ У ТЕБЯ В ОБЩЕЖИТИИ, МОЖЕТ БЫТЬ, ТАРАКАНЫ СЪЕДАЮТ ПОСЛЕДНИЙ БУТЕРБРОД!”
БЕНДЕР:     Как??!!
ПАНИКОВСКИЙ: Все. “ВСЕ НА БОРЬБУ С ТАРАКАНАМИ!”
БЕНДЕР:     Правильно!
ПАНИКОВСКИЙ: Но товарищи, как сделать так, чтобы студенто-единицы не на минуту не упустили из вида плакатов, и действия таковых было, так сказать, непрерывным и 100% -ым.
Этого товарищ Горилло не учёл, слона то он и не приметил /Смех./ А это можно сделать. Нужно добиться, чтобы                гулящие шли гуськом в затылок друг г другу, тогда обязательно перед глазами будет какой-нибудь плакат.
– 10  –
        В таком здоровом отдыхе можно провести часа два-три.
БЕНДЕР:     Не много ли.
ПАНИКОВСКИЙ: Да, товарищи, два-три часа. А если нужно то четыре-пять. Нус-с, после короткого п
ПАНИКОВСКИЙ: Ну-с, после короткого пяти-минутного полит перерыва устраивается весёлая массовая игра “Утиль Уленшпигель”. Всем единице-гуляющим выдаются художественно выполненные мусорные ящики и портативные крючья. Под гармошку затейника все ходят по парку, смотрят себе под ноги, и чуть-кто заметить                на земле тряпочку зпт, старую калошу, бутылку из-под водки,                то сейчас же хватает этот общественно-полезный предмет               крючком и кладёт его в художественно-оформленный ящик. При этом он выкрикивает начало злободневного лозунга.
ГОРИЛЛО:      «СТУДЕНТЫ,ПРиОБРЕТАЙТЕ ОБЛИГАЦИИ ТРЁХ -ПРОЦЕНТНОГО ЗАЙМА!»
ПАНИКОВСКИЙ: Кроме того счастливчик получает права участия в танцевальной          игре «Узники капитала».
НЕКТО:       А если играющие не будут смотреть себе под ноги тогда что?
ПАНИКОВСКИЙ: Не волнуйся, товарищ, они будут смотреть себе под ноги,                по правилам игры каждому играющему навешивается на шею небольшая агит гирька, 32 кило весу. Таким образом воленc-неволенс он будет смотреть под ноги и игра так сказать не потеряет своей увлекательности. Таков и общих чертах план товарища Горилло.
                От меня поступило предложение проголосовать единогласно.
ТОЛПА:       Мы парни бравые, бравые, бравые,
Когда нам надо поднимаем руку правую,
А если надо горя что поднимем левую ещё
И дружно плюнем через левое плечо.
– 11  –
ТОЛПА:     ПЬФУ. Пьфу.
ПАНИКОВСКИЙ:  Пора резолюцию,
Нам дружно всем принять,
Ты так и знай.
ГАВРИЛА: Кина не будет.
АВТОР:       И зал быстро опустел.
/Остаётся Гаврила и ловит, пытающегося смыться Паниковского./
ГАВРИЛА: Внимательно слушал Вашу лекцию, и написал поэму.
                “Пришёл Гаврила на собрание,
Гаврила активистом стал,
И за здоровое гулянье,
Гаврила жизнь свою…………
/Появляется Балаганов, на него страшно смотреть./
БАЛАГАНОВ: Не сдал.
ГАВРИЛА:  Отлично!
/Балаганов, свихнувшись лезет на стену./
БАЛАГАНОВ: А он сказал неудовлетворительно.   А он сказал неудовлетворительно. А Вы знаете, как расшифровываются оценки.
                Оценка ОТЛ. – обманул товарища лектора.
Оценка ХОР. – хотел обмануть, разоблачили.
Оценка УД. – ушёл довольным.
Оценка НЕУД. – необходимо увидеть Декана.
ГАВРИЛА: Доктора!
/Забегают санитары, хватают Гаврилу./
ГАВРИЛА: Вы доктор?
ДОКТОР:    Я коновал. Пьфу. Я фельдшер. А, Вы больной?
ГАВРИЛА:  Нет я Гаврила, и справка есть.
/Даёт справку и показывает./
ГАВРИЛА: А чокнутый вон./Показывает на Балаганова/.

– 12  –

ДОКТОР 1: Будем брать?
Доктор 2:     А может сшибём.
ПАНИКОВСКИЙ: Его нельзя сшибать, он ещё зелёный.
ДОКТОР 1: Давай хоть одного живьём возьмём.
/Стаскивают Шуру, уносят./
БАЛАГАНОВ: Единственное место, где можно спокойно пожить                нормальному человеку – это в сумасшедшем Доме.
ГАВРИЛО: Так будет с каждым, кто хоть раз, экзамен со шпаргалкой сдаст.
АВТОР:       Паниковского так глубоко потрясла кончина  Шуры, что он решил подкрепить своё здоровье лыжными палками. Паниковский запыхтел всеми своими цилиндрами  и скрылся за горизонтом.
Бендер бесконечно чтил студенческий кодекс.  Он решил поделиться с ближним и подложил Эллочке Щукиной свинью. А по утру она проснулась, оглашая окрестности общежития истошным визгом.
Общество охраны Общежития отчислило Эллочку Щукину из общежития, на радость Остапа.
БЕНДЕР:    Заседание продолжается господа присяжные и заседатели.
/Забегает Гаврила встревоженный./
ГАВРИЛА: У тебя парашют есть?
БЕНДЕР:     Какой парашют?
Гаврила:       А трактор?
БЕНДЕР:     В чем дело стихоплюй?
ГАВРИЛА:  Ай-лю-лю!! Мадам Грицацуева!               
/Гаврила убегает, пробегает толпа. Бендер вылавливает из толпы
студента./
БЕНДЕР:     Что за катаклизма приключилась в нашем общежитии?
НЕКТО:     Гы. Гы. Мадам Грицацуева в дверях застряла. Последний раз три часа вытаскивали.
-13-
АВТОР:       И Н Ф О Р М А Ц И Я    К    Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю.
                Мадам Грицацуева – вдова доктора наук Заумского,   оставившего после себя кучу неоконченных трудов.
БЕНДЕР:     Стойте аборигены! Обратной дороги нет!
КИСА:         Я полагаю, что здесь необходимо мыло.
АВТОР:       В общежитии не знали, что такое мыло, и поэтому Бендер понял, что за ним необходимо идти на квартиру Мадам Грицацуевой.
АВТОР:   Ровно через пару, Бендер возвращался гордый и счастливый. В левой руке у него было мыло, а в правой, захваченные Бендером труды Заумского.
                Но его ждал небольшой сюрприз.
/Киса убивает Бендера. Идёт напевая./
АВТОР:      Новый автор трудов тоже был счастлив и горд, но и его ждал небольшой сюрприз. Популярным тиражом под авторством Александра Ивановича Корейко эти труды вышли год назад.
/Гаснет свет./
АВТОР:      И Киса умер от чёрной зависти.

                + К О Н Е Ц +   
               
ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ.
                С О Д Е Р Ж А Н И Е
     Г Л А В А                СТР.

         1      Почти начало.                Вообще без страницы.
         2      Действующие лица без исполнителей              Между нулевой            и первой
         3     Часть-1.   ___________________________          1
         4     Часть-2.   ___________________________           9
         5     Последний лист  _____________________         Последний лист.

              Р О К   Т Е А Т Р    «П Е Р Ц Е П Ц И Я – П А Н А Ц Е Я.»
              Б Е Н Д Е Р И А Д А.
 
                Сдано в набор 05.04.78г.
                Подписано к печати. Не подписано.
                Формат бумаги 300x200. Бумага – своя.
                Тираж 15 экз. Издательство “ПЕРЦЕ****АТ”