За три месяца до отрезвления

За железнодорожным переездом перед морем из колокольчиков, отступив от насыпного вала покрытого одуванчиками и предохранявшего мою Осиновку от разливов Донца, начинались заливные луга захлестываемые удивительными розово-голубыми, а во впадинах почти чернильными волнами, пока не разгулялась здесь другая воля.

Леса Фигуровки удерживающие зыбучие пески скрипаёвских барханов на подступах к левому берегу Донца, откуда и по сей день тянутся пересохшие тропы на залитые солнцем опушки под охраной двухсотлетних дубов и сосен. Застывшая песочная рябь в широких прогалинах. Пролесковые осколки неба. Редкие скопления молящейся сон-травы, ищущей уединения для совершения томных поклонов там где побольше тени.
Их нежно фиолетовые бутоны на никогда не разгибаемых стеблях — мое сокровенное, хоть сам рос корнями вверх.

Застывая в поклоне и распрямляясь в восторге, толком так и не  налюбовавшись, шалея от запаха черемухи, разделяя соловьиный захлёб задирал на тонкой шее, как на распрямившемся стебле сон-травы, вечно повинную голову дозревать в солнечном ослеплении, не злого ещё, неба.

И перевернуть, перевести меня на более твердую, в понимании даже любящих меня, настоящую твердь, было делом безнадежным. Не потому, что вечно не в своем уме, в чем лучше не признаваться, а благодаря очень раннему понимаю, что укорененного правильно легче выкорчевать. Но теперь все перекатипольные. И хватит нас ровно на столько, на сколько способны соответствовать торжеству родного в ареоле своих празднеств, даже сорванных чужаками.

От близкого к родному не через поле перейти. Малиновка, Осиновка, Фигуровка – давно вне ассоциаций, память извне не подпитывается. Вернёшься, а след простыл. Только застойное движение Донца, обгоняемого канонадой, исчезающая песенность родных названий, благодаря благодетелю решившему вернуть скверну своего мира на без того искалеченное. Страх за племянников, которые после ранения снова вернулись на передовую в Гуляйполе. За зятя, который с первого дня на Слобожанском направлении. Личная обескураженность от неисполнимости, неизбежного в таких случаях, желания расквасить морду холеному недомерку за уничтоженную парусную школу, единственное родное детище, поддерживаемое мной в качестве слабого искупления общей вины перед затопленными лугами, старицами и озерами моего детства поглощёнными искусственным морем. Отнятое право делиться сквозь радужный калейдоскоп возможностью почувствовать себя любимым отпрыском в остепеняющей крестильне его шквалов.

Теперь все перекатипольные. У моего беженства нет чужбины. Только долг перед теми, кто вызвался постоять за честь всего святого, воздать за наше унижение, за поругание над нашим сокровенным. Защитить дух жизни, наше и свое человеческое достоинство.
Остальное – дело житейское.

Уже в середине ноября, собравшись выезжать из яхт-клуба, как потом оказалось за три месяца до войны, решил присесть на веранде. Золото с берез еще лущилось, яркое солнце просвечивало неподвижные листья, только для паутины ощутимое дуновение их не расшевеливало. И вдруг неожиданная хаотично подвижная вспышка в ветках поредевшей кроны. Я не сразу понял, что это прилетела меня провожать бабочка. Много чести так думать, скорее всего она решила, что такого ослепительно яркого пиршества без нектара не бывает.
Но трогательная моя баттерфляй, нектар в такую пору здесь только для поэтов. Хотя, кто не поэт в эти триумфальные минуты невиданной щедрости свыше, вот и я себя возомнил.

За три месяца до отрезвления.